Британское правительство мечтало дать Муссолини «сдачу» и навредить его престижу. С другой стороны, отдельные представители Консервативной и Лейбористской партий поддерживали значительные уступки Италии и выступали против санкций. Именно поэтому британское правительство придерживалось более мягкого курса в отношении кризиса.
Что касается Франции, Лаваль защищал интересы итальянцев более эффективно, чем они сами. «Поскольку это от него зависело [от Лаваля. — М. К.], — писал Литвинов, — он уступил бы Италии по всей линии. Не останавливается он и перед явным нанесением урона престижу Лиги». Однако это была политика, которой придерживался лично Лаваль, а не французский Совет министров, в котором существовала серьезная оппозиция во главе с Эррио. Чтобы понять Лаваля, нужно вспомнить, насколько он был раздражен тем, что британцы подписали морское соглашение с Германией, а также его отношение к франко-советскому сближению, которое он считал в большей степени «грехом», чем преимуществом. Альбион навсегда останется коварным, а от большевиков всегда будет исходить угроза. Таким образом, Лаваль мог добиться успеха во внешней политике только с помощью Италии, а это не оставляло большого простора для действий. Если ничего не выйдет, то придется согласиться на еще большую зависимость от Великобритании. Лаваль питал отвращение к подобной перспективе во многом еще и потому, что не хотел больше сближаться с СССР. «Еще до открытия Ассамблеи, — писал Литвинов, — Лаваль признавался мне, что не верит в возможность предотвращения войны в Эфиопии». Затем он продолжил: «Таким образом, ему пришлось тогда уже отказаться от посредничества между Англией и Италией. Он лишь стремился к тому, чтобы Совет Лиги не занимал слишком резкую позицию против Италии, не вынуждал ее к уходу из Лиги и оставил возможность посредничества Франции после первых военных побед Италии. По мнению Лаваля, им мне высказанному, Муссолини якобы заботится об искуплении военного поражения Италии в последнюю войну с Абиссинией [в XIX веке. — М. К.], и поэтому после нескольких удачных боев Муссолини окажется более сговорчивым (предположение явно нелепое). За всем тем, Лаваль не мог не сознавать, что долго продержаться на своей позиции в Совете ему не удастся, что Франция не может предпочесть итальянскую дружбу английской, но он решил в крайнем случае оказать Англии некоторое сопротивление в Совете, чтобы выжать у нее некоторую компенсацию в виде обещания в случаях агрессии, в частности в Дунайском бассейне. Политика Лаваля в Женеве может иметь своим результатом умаление престижа Лиги и поощрение агрессивности Муссолини. Не подлежит, однако, сомнению, что независимо от какой-либо компенсации от Англии, Франция пойдет за ней до конца».
По сути, общественность делилась на две политические группы: фашистов и полуфашистов, испытывающих дружеские чувства к Германии и поддерживающих Италию, с одной стороны, и рабочие организации, радикальные партии и интеллигенцию, которые выступали против. Они были недовольны нацистской Германией и поддерживали Лигу и необходимость наказать Италию за агрессию и передать таким образом послание Гитлеру. Литвинов хорошо знал своего начальника и решил вернуться в Москву, чтобы отчитаться перед правительством. В Женеве остался Потемкин. Когда Литвинов выступал в Женеве в середине сентября, у него не было каких-либо инструкций, только лишь обмен мнениями со Сталиным[1020].
После того как была разослана аналитическая записка наркома, Политбюро быстро прислало ему инструкции. Советское правительство, а по сути Сталин, заявило о готовности выполнить обязательства перед Лигой наравне с другими государствами. Также Литвинову велели придерживаться независимого советского курса и ни при каких обстоятельствах не вести себя так, как будто СССР подчиняется Великобритании. «Не проявляйте большей ретивости в санкциях, чем другие страны, и сохраняйте по возможности контакт с Францией»[1021]. Хоть Сталин подверг критике поведение Литвинова в сентябре в Женеве, однако он придерживался его политики, пытаясь не навредить отношениям СССР с Францией и Великобританией, а также, насколько это возможно, с Италией.
5 октября новый итальянский посол в Москве барон Ароне ди Валентино нанес визит Литвинову и попросил его прояснить советскую политику. Дипломат подверг критике Лигу Наций, сказав, что она действует в интересах лишь нескольких стран, а возможно, даже всего одной. Барон пожаловался на Великобританию, которая не понимает итальянскую психологию и сочетает переговоры с угрозами. «Нашу линию поведения, — ответил Литвинов, — нельзя смешивать с английской, хотя бы эти линии в отдельные моменты пересекаются». Далее он сказал следующее: «Цель Англии — не допустить политического и, в особенности, военного господства Италии в Абиссинии, и она готова пустить в ход все средства — дипломатические и иные, — чтобы добиться своей цели. У нас же никаких целей в Африке нет. Нам безразлично, кому будет принадлежать Абиссиния — Англии или Италии, хотя с точки зрения справедливости, может быть, надо было бы отдать предпочтение Италии как обделенной колониями. Мы не можем, однако, становиться и на эту точку зрения, ибо мы против всей системы колоний. Это не значит, что мы как государство должны активно вмешиваться в колониальные споры третьих государств, и пока эти споры и конфликты происходят вне Лиги, мы в них не вмешиваемся. Наша заинтересованность появляется лишь с момента постановки вопроса в Лиге. Мы хотели бы и стремимся сделать из Лиги инструмент мира, и с этой целью мы в Лигу и вошли. Мы чувствуем, что пассивность Лиги, в случае войны между двумя ее членами, пассивность, один раз уже имевшая место, при повторении будет означать гибель Лиги, что было бы поощрением для агрессивных стран. Мы поэтому хотим, по крайней мере, выполнить лояльно наши обязательства в качестве члена Лиги».
Так Литвинов объяснил советскую политику, оставив дверь открытой для восстановления хороших итальяно-советских отношений. К сожалению, часть итальянской прессы не оценила тонкости советской позиции. «В Риме должны понять, — добавил Литвинов, — что если бы мы не были заинтересованы в сохранении наилучших отношений с Италией, или если бы перед нами на месте Италии была бы другая, враждебная страна, я говорил бы в Женеве совершенно иным языком и проявлял бы совершенно иную активность. Мне кажется, что мы делали в Женеве минимум того, что мы обязаны были делать». Литвинов добавил, что, несмотря на некоторое давление, СССР продолжит экономические отношения с Италией, «чего, к сожалению, в Риме отнюдь не оценили». Когда Валентино уходил, настроение у него было уже лучше[1022].
Вскоре Литвинов вернулся в Женеву, чтобы направлять советскую политику в гуще конфликтующих интересов и столкновений, особенно между Францией и Великобританией. Все были на грани срыва. Литвинов сообщил, что ссора между этими двумя странами уже улажена, по крайней мере, на время. Лаваль все еще пытался помириться с Италией. Великобритания не хотела об этом даже слышать[1023]. Хотя Литвинов не говорил этого вслух, но казалось, что единственный политик, извлекший выгоду из абиссинского беспорядка, был Гитлер. Когда Каганович и Молотов предложили пересмотреть «неверные» политические идеи Литвинова, Сталин ответил, что его изначальные «тезисы» были слишком общими, и их могли неверно интерпретировать. Наркому стоило придерживаться курса, о котором он говорил во время последней речи в Женеве, и следить за тем, чтобы ни у кого не сложилось впечатление, что советской политикой управляет Великобритания[1024]. Литвинов сообщил примерно то же самое Валентино перед тем, как уехал в Женеву. В инструкциях Сталина, которые он отправил Молотову и Кагановичу, уже не было сарказма, и он убрал слово «неправильный» из телеграммы, которую они предлагали отправить Литвинову. В критике не было никакой нужды. Литвинов пытался справиться с очень непростым делом.
Что касается санкций, некоторые страны не хотели полностью их придерживаться, например Франция, другие вообще не были готовы к сотрудничеству. Литвинов предупредил Потемкина в Женеве, чтобы он не выказывал слишком сильный энтузиазм, когда будут обсуждаться жесткие меры против Италии. Лаваль все еще пытался поддержать Рим, всячески препятствуя введению санкций. Франция и Великобритания серьезно поссорились за пределами Женевы из-за французской поддержки в случае, если на ВМС Великобритании нападет Италия. Англичане прямо задали вопрос французскому правительству, но Лаваль уклонился от ответа. Чтобы усилить свою позицию, он мобилизовал «правую и фашистскую прессу», которая «вероятно, получила для этой цели стимуляцию материального характера» из Италии. У французского МИД также был специальный бюджет на подобные цели. В прессе разразилась яростная кампания против Великобритании, на которую британские газеты ответили тем же. Английский МИД также выразил свой протест. В борьбу вступил Эррио и его сторонники — «вся оставшаяся пресса» ругала Лаваля за разрушение англо-французских отношений. Как сказал Литвинов, «Лаваль сам испугался результатов кампании, которая перехлестнула его собственные стремления, и ему с трудом удалось остановить ее». Эта ссора могла ускорить падение правительства Лаваля и замену его на Эррио, чего очень боялась «правая» пресса.
Французское верховное командование также давило на Лаваля, организовав встречу с Вейганом и Манделем. Они упрекнули его в том, что из-за него Франция попала в изоляцию, и предупредили, что если он рассчитывает на соглашение с Германией, то ему стоит хорошо об этом подумать, так как Великобритания его опередит. Судя по тому, что слышал Литвинов, «Лаваль будто бы расхохотался, давая понять, что он уже опередил Англию». Однако нарком не окончил свой отчет. Лаваль, обеспокоенный полученным предупреждением, спешно отправил в Берлин своего друга — журналиста Фернана де Бринона, — чтобы он прояснил позицию Германии. Судя по последним сообщениям из Парижа, его миссия провалилась. Лавалю наконец пришлось положительно ответить на просьбу британцев оказа