[1085]. Очевидно, что Альфан не слышал о том, что советское правительство окончательно отказалось от идеи выплаты царских долгов. Неужели он полагал, что СССР сможет доверять союзнику, которого приходится покупать?
Отношение Франции к СССР хорошо изобразила одна норвежская газета, выпустившая политическую карикатуру: грузный большевик в буденовке держит под руку прекрасную и невинную Марианну (символ Французской Республики), а напуганный ребенок несет ее свадебный шлейф.
«Ты довольна?» — спрашивает ее супруг-большевик.
«Да, — отвечает Марианна, — но я была бы счастливее, если бы я не испытывала к тебе такого отвращения»[1086].
Британцы тоже отнеслись к этому «браку» без энтузиазма. В МИД Сарджент полагал, что французов обманули: «Этот договор о взаимных гарантиях дает преимущества СССР и налагает политические обязательства на Францию. Если это так, то мы должны снять шляпу перед господином Литвиновым за его очень проницательную и успешную дипломатию, с помощью которой он, воспользовавшись паникой, блефовал и запугал французов, из-за чего они заключили эту выгодную для СССР и одностороннюю сделку»[1087]. Сарджент снова ошибался. Сделка действительно была односторонней, но не в том смысле, в котором он думал. На самом деле Литвинов пришел в ярость из-за того, что Лаваль ослабил пакт, и не отправил ему «сердечную» телеграмму, только чтобы не усугублять ситуацию[1088].
Читатели помнят, как работник французского МИД Рене Массильи хвастался тем, как они «бойкотируют» советские предложения. Французы были готовы лишь к временному соглашению с СССР, чтобы оставить двери открытыми для Берлина. Французский Генштаб выступал против расширения пакта: у Франции уже были соглашения с союзниками, и не было никаких особых причин для заключения еще одного с СССР. Это было интересное заявление для страны, которая отчаянно нуждалась в сильных союзниках, но Генштаб не хотел, чтобы появился повод у Германии для повторной оккупации демилитаризованной Рейнской области или у Польши для заключения союза с Гитлером, чтобы защититься от «русской угрозы»[1089].
У Литвинова выдался не самый лучший год. Пакт с Францией оказался крайней мерой, а вовсе не «опорой». Коварный Альбион подписал военно-морское соглашение с нацистской Германией, то есть начал сотрудничать с потенциальным врагом, что нарушало Версальский договор. Назревал Абиссинский кризис, с которым Литвинов в одиночку мало что мог сделать. Летом советские дипломаты, в частности Потемкин, любили ездить в отпуск. Он напомнил Литвинову, что сейчас начинается «мертвый сезон». «Не уверен, — сказал Литвинов, — даже в том, что в этом году будет какой-либо “мертвый сезон”». Однако нарком заверил Потемкина, что не собирается лишать его отпуска. В то же время Литвинова беспокоил Лаваль, который 7 июня стал председателем Совета министров, сохранив должность министра иностранных дел. Отношения с Москвой при таком раскладе точно лучше не станут. На самом деле Литвинов был согласен с Потемкиным: «предательство» британцев (то есть военно-морское соглашение с Германией) может привести к похожему «предательству» со стороны Лаваля. «Я считаю большой неудачей, — продолжал Литвинов, — что мы не смогли заставить Лаваля провести ратификацию пакта ускоренным порядком». Он пытается надуть СССР в этом деле, устраивая задержки, отметил нарком. «Он хочет сохранить в своих руках этот козырь для переговоров с Германией». Французы могут предать так же, как и англичане[1090]. В августе Литвинов встретился в Женеве с Лавалем и пожаловался на задержку ратификации, но это не помогло. В ответ Лаваль начал протестовать из-за деятельности коммунистов в Индокитае и из-за подготовки политических кадров по линии Коминтерна или по линии советского правительства в Международной школе в Москве, названной в честь Сталина. Это был старый трюк Лаваля, который он использовал, когда Литвинов жаловался на французскую политику. Нарком ответил, что это все неправда, а документы поддельные. Давно прошли те времена, когда лорд Керзон или ему подобные могли предполагать, как выразился нарком, «что, не будь советского правительства, не было бы никакого недовольства и никаких антиправительственных движений в Индии и других колониях»[1091]. Это не была душевная встреча между будущими союзниками против нацистской Германии, и ратификация пакта о взаимопомощи была отложена до нового года.
Были ли у СССР вообще надежные союзники в середине 1935 года? Да, была Чехословакия. Бенеш и Александровский подписали пакт о взаимопомощи 16 мая 1935 года, и Бенеш приехал в Москву через несколько недель, чтобы подписать ратификационные документы.
Нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов (справа) встречает президента Чехословакии Э. Бенеша. 8 июня 1935 года
Нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов и президент Чехословакии Э. Бенеш обмениваются ратификационными грамотами в Москве. Слева от Литвинова Н. Н. Крестинский. 8 июня 1935 года. АФПРФ (Москва)
Казалось бы, это хороший результат. Однако советско-чехословацкие отношения зависели от отношений СССР с Францией и особенно с Лавалем. Чехословакия не была надежным союзником. Как и Великобритания, которая подписала англо-германское военно-морское соглашение сразу же после того, как Бенеш вернулся в Прагу. По всем документам Литвинова видно, что определенности не было. Сложности возникли даже с хитрым Титулеску. В этот раз он шантажировал Францию, чтобы добиться от нее поддержки румынского пакта о взаимопомощи с СССР, чего очень хотел Литвинов. Титулеску угрожал запретить Красной армии проход через румынскую территорию, если Франция не поддержит пакт[1092]. Понятно, почему он решил шантажировать Лаваля, но сработает ли это? Литвинов был в целом не против подобной тактики, но только если был велик шанс на успех.
Проблема с Польшей
Литвинов мог хотя бы надеяться, что Великобритания, Франция и Румыния поддержат его планы, но у него не было подобных ожиданий от Польши. Литвинов встретился с Беком в феврале 1934 года, после чего НКИД сделал вывод, что на Польшу нельзя рассчитывать, а Беку нельзя доверять. В мае 1934 года Литвинов и Альфан в ходе переговоров снова затронули эту тему. Французский посол собирался ехать в отпуск и спросил наркома, нужно ли ему передать что-то в Париж. По словам Альфана, он не разделял пессимизма Литвинова в отношении Польши. Обе стороны не доверяли друг другу, а Польша не верила в стабильность советской политики. Видимо, об этом говорили в Варшаве. Литвинову не понравилась дипломатическая попытка Альфана взглянуть на советско-польские отношения с обеих точек зрения. «Я ответил, — написал Литвинов в дневнике, — если говорить о нашем недоверии, то оно ведь основано на фактах. Мы вели с Польшей весьма серьезные разговоры о сотрудничестве, и эти разговоры были прекращены по инициативе поляков». Затем нарком упомянул о том, что уже знают читатели, и добавил, что ходят слухи о секретных польско-германских соглашениях. Их подтверждала информация, полученная из французских источников. Он пытался убедить Францию не винить советское правительство в проблемах с Польшей. «Я выразил удивление, — продолжил Литвинов, — что Альфан мог говорить о недоверии к нам». Очевидно, французский дипломат затронул больную тему[1093].
Альфан тоже написал отчет о встрече, в котором ему не удалось передать крайнее недовольство Литвинова обманом Польши. Посол свел негодование наркома к некоторым «ограничениям, вызванным польскими опасениями по поводу СССР». Это он очень тонко описал ситуацию. Альфан также добавил, что после приезда в Москву он не заметил никаких изменений в советской политике. СССР все еще стремился сблизиться с Францией и ее союзниками и старался держаться подальше от нацистской Германии. Затем Альфан довольно прямолинейно предупредил: «Эта политика может измениться, если СССР, не увидев дружеских чувств в ответ, вернется к той политике, которая приносила ему большую пользу на протяжении 12 лет». Читатели понимают, что речь идет о Рапалло[1094]. Были и другие предупреждения о возвращении к Рапалло от французского посольства в Москве, Альфана, его преемников и поверенного в делах Пайяра вплоть до лета 1939 года. А Литвинов и его коллеги не собирались сдерживаться, говоря про Польшу. Проблема была в том, что французское правительство не могло решиться порвать с Варшавой, и поэтому чиновники в Париже получали предупреждения из Москвы.
Хотя Литвинов рекомендовал Сталину продолжать пытаться наладить отношения с Польшей, он предпринял все меры, чтобы на Западе узнали о том, что именно он думает о польской политике в целом и о полковнике Беке в частности. Через несколько месяцев после того, как нарком облегчил душу на встрече с Альфаном, у него состоялся похожий разговор с американским послом в Варшаве Джоном Кудахи. «Я бегло обменялся с ним мнениями относительно Бека лично и польской политики. Мы оба согласны были в том, что Бек усвоил старый метод дипломатии — скрывать за словами свою мысль и что польская политика является самой загадочной и, я добавил, вероломной. Я кажется, рассказал ему, как Бек, ведя с нами переговоры о балтийской декларации, в то же время вел переговоры с немцами в противоположном направлении»[1095]. Литвинов имел в виду остроту французского дипломата Шарля-Мориса де Талейрана, который как-то сказал, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли. Это непрямая отсылка к Талейрану интересна тем, что некоторые западные обозреватели считали, что Литвинов — это советская реинкарнация французского дипломата.