НКИД все еще надеялся поймать мерцающий вдали огонек Восточного пакта. Литвинов не был наивен и не рассчитывал, что Польша в итоге прозреет. У него просто не было другого выхода.
Он все еще не отказался окончательно от Бека. Литвинов все еще пытался его прощупать, но безрезультатно. Не получилось продвинуться вперед и с польским послом Лукасевичем. В их недавнем разговоре у наркома «создалось впечатление, что Лукасевич приехал с определенным намерением проводить политику придирок, протестов и т. п.». Поскольку немцы использовали похожую тактику, возникал вопрос, было ли это простым совпадением или результатом какого-то польско-германского соглашения[1096].
В 1935 году СССР все хуже относился к польским намерениям. НКИД пытался понять, в какую сторону повернется политический курс после смерти Пилсудского. Советское посольство в Варшаве тщательно следило за польской прессой и заметило поворот вправо. Даже «полуофициальные круги» склонялись к более тесному сотрудничеству с нацистской Германией. «Из совершенно достоверного источника», что значило на языке НКИД от разведки, Стомоняков слышал, что даже Лаваль был убежден, что Польша сблизилась с Германией еще больше, чем раньше полагали в Париже. Кроме того, НКИД все еще был раздражен на «шарлатанские попытки польского МИД обвинить нас в срыве всех усилий к сближению с Польшей»[1097].
В Москве и в советском посольстве в Варшаве ходили слухи о том, что Бек подал мысль или даже сам написал статьи в прессе, в которых продвигается идея сближения с Германией. Советский полпред Давтян в это не верил. «Но Бек слишком гибкий человек, чтобы бесповоротно ставить теперь же ставку на эту карту. Поэтому болтливость [в прессе. — М. К.] для него была не очень приятной. Бек будет еще долго лавировать в вопросах внешней политики, сохраняя известное равновесие между Германией, Францией и нами до тех пор, пока прояснится, в желательном для него духе, международное положение и пока не определится его личное положение во внутренней политике. По существу же его внешняя политика является прогерманской». Давтян не ожидал больших изменений в польской политике, если только у СССР не случатся неудачи, такие как ухудшение отношений с Японией или Францией. Для Давтяна это служило советским интересам. «Я вновь повторю, что самым выгодным для нас является спокойное выжидание событий и поддерживание корректных отношений. Дальнейшее укрепление наших международных позиций будет также способствовать укреплению наших позиций и в Польше».
Отношения Давтяна с правительством и польским Министерством иностранных дел были «очень пассивными». На самом деле они были заморожены уже какое-то время. Это означало отсутствие политических контактов с Беком, за исключением дипломатических приемов. По сути, поляки не делали ничего для улучшения отношений, как и СССР. Давтян поддерживал терпимые корректные отношения с польской стороной, в особенности на личном уровне. Он даже отметил, что Бек вел себя с ним доброжелательно и был готов помочь во время личного взаимодействия. Давтян также был в хороших отношениях с сотрудниками МИД. Он приглашал их на ужины в посольстве, а некоторых — два или три раза. Это помогало. «Я считаю, — добавил он, — что мы должны продолжать поддерживать корректные, “коллегиальные” отношения здесь и в Мск [Москве]». Давтян одобрял обмен любезностями, которого придерживался Стомоняков, «угощавший польских сотрудников посольства»[1098]. Не приглашал он лишь польских оппозиционеров.
Так что Литвинов был не такой уж и невежа. Он оставил дверь открытой для поляков, если бы только они захотели в нее войти. В начале июля 1935 года Стомоняков встретился с Лукасевичем, который не всегда был приятным собеседником для советских дипломатов. Они без проблем обсудили разные темы. «Вся беседа носила очень мирный характер, — отметил Стомоняков, — подтверждающий впечатление т[оварища] Литвинова, что Л[укасевич] и поляки на данном этапе решили избегать конфликтов и обострения» [1099].
Пока Стомоняков писал эти строки, Бек отправился в Берлин, чтобы встретиться с Гитлером и другими представителями германского руководства. В Москве сразу же на это отреагировали. С точки зрения Стомонякова, подобный визит после смерти Пилсудского свидетельствовал о том, что польско-немецкое сотрудничество не ослабло, а наоборот, укрепилось. Конечно, Польше было не сложно вызвать недоверие СССР. Стомоняков велел Давтяну узнать все, что только можно, о переговорах в Берлине[1100].
К счастью, так совпало, что французский посол Леон Ноэль приехал с визитом в советское посольство, и Давтян смог расспросить его про намерения Бека. В целом ничего узнать не удалось. До своего отъезда Бек сообщил Ноэлю (но не Давтяну), что никаких новых соглашений подписано не было. Он отправился в Германию, чтобы нанести ответный визит после приезда в Варшаву Германа Геринга. Бек надеялся поднять свой авторитет в Польше, но немцы не оказали ему особых почестей[1101].
Ноэль мог только поделиться слухами, как и Давтян, когда он писал отчет Стомонякову: «Положение Бека после смерти Пилсудского (который был его единственной опорой) стало очень неопределенным. Оно будет зависеть от доброй воли правящей верхушки, со многими членами которой у него плохие отношения. Надо чем-нибудь закрепить свое положение и убедить всех, что он незаменим, как мин-индел». Давтян продолжил: «По-моему, одной из главных политических причин поездки Бека было опасение поляков возможного германо-французского сближения и желание быть посредником в этом деле. Пилсудчики, конечно, хотят этого сближения, рассчитывая, не без основания, что оно ослабит франко-советское сотрудничество и даже совсем сведет его на нет. Но они хотят, чтобы это сближение не обошло Польшу и хотели бы, наоборот, сыграть роль посредника. Это стремление поляков логически вытекает из всей их позиции: разбить франко-советско-малоантантовский блок в Европе и противопоставить ему германо-польский, с участием Франции. Удалось ли Беку сделать что-нибудь в этом направлении, сказать трудно»[1102].
Давтян вероятно понимал, что Стомоняков слишком враждебно относится к Беку, поэтому он написал депешу Литвинову, пометил ее как личную и совершенно секретную. Он решил предпринять еще одну попытку убедить Москву не торопиться закрывать дверь перед Польшей на случай, если она решит изменить политику. «Я хочу… поставить перед Вами, — писал Давтян, — вопрос о судьбе наших дальнейших отношений с Польшей». За последние полгода или около того они достигли такого момента, когда мы «не имеем ни политического, ни культурного контакта». Внешне официальные отношения оставались «корректными». Бек говорил иностранным дипломатам, и в особенности Ноэлю, что советско-польские отношения «нормальные и хорошие».
«Но это, конечно, чисто внешняя сторона, — продолжил Давтян. — А правда заключается в том, что наши фактические отношения полны всякого раздражения, злобы и недоверия. Польская пресса не упускает случая, чтобы более или менее открыто выступить против нас… Значительная часть нападок против нас идет по линии нашей внешней политики». В польской прессе почти полностью исчезли положительные статьи о СССР по любым темам. То же самое касалось и советских фильмов и книг, которые теперь стали недоступными.
Затем Давтян вернулся к вопросу польского «раздражения» из-за внешней политики СССР и «к той враждебной работе, которую поляки ведут против нас по всем дипломатическим вопросам и во всех других европейских странах». Теперь советская пресса нанесла ответный удар, возможно чересчур сильный. Поляки это заметили. «Что же будет дальше? — задал риторический вопрос Давтян. — Мы прекрасно знаем агрессивные намерения поляков, их “чувства” к нам, знаем, что они упорно готовят войну против нас, сколачивают блок против нас, везде нам гадят и т. д. Но ведь мы сейчас воевать с Польшей не собираемся и вообще хотим, чтобы были нормальные и спокойные отношения». На тот момент польская пресса более или менее сдерживалась, за исключением тех моментов, когда хотела использовать советские сложности, в особенности на Дальнем Востоке. «Поляки, сближаясь с Германией, отнюдь не хотят рвать сейчас с Францией и портить отношений с нами. По всем данным, Бек все время оглядывался на Францию и СССР, избегая всего того, что бы могло усилить наше недоверие. Это заметили и немцы». Давтян предложил разработать «какой-нибудь план действия» и придумать «какой-нибудь “жест”», чтобы сделать первый шаг, понимая, что Литвинов и Стомоняков могут вспылить из-за подобной идеи. Поэтому он добавил, что это просто «мысли вслух»[1103].
Вскоре Давтян вернулся в Москву в отпуск. Наверняка он встречался с Литвиновым и Стомоняковым, чтобы обсудить свои идеи, но вряд ли об этом сохранился письменный отчет. На самом деле Стомоняков с готовностью признал, что сторонники Пилсудского уже прощупывали почву и проявляли интерес к смягчению отношений и снижению критики в советской прессе. Он объяснил этот интерес «давлением со всех сторон» на германофильскую политику польского правительства, и в особенности на Бека. Стомоняков отмечал, что Польша находится в изоляции, «и на страницах мировой печати все чаще и чаще ее называют в числе государств, стремящихся к войне, наряду с Японией и Германией». Даже внутри страны росло давление на внешнюю политику, которую проводили сторонники Пилсудского, и «авантюризм Бека». С учетом обстоятельств было неудивительно, что желание «пилсудчиков и в особенности Бека и его друзей» было отключить звук у внешних и внутренних источников критики польского внешнеполитического курса. Пусть поляки помучаются, считали в НКИД. «Мы не заинтересованы конечно, — написал Стомоняков советскому поверенному в Варшаве Подольскому, — в том, чтобы облегчить положение Бека и пилсудчиков, и в ответ на всякие попытки добиться подобного смягчения нужно указывать на то, что наше отношение к Польше и отношение нашей прессы являются лишь слабым отражением антисоветской политики Польши». Тем не менее Стомоняков добавил в качестве шутливой инструкции, что Подольский может сказать, если его спросят, что советская пресса ведет себя очень умеренно, когда речь заходит о Польше, чего нельзя сказать про «злобные статьи против СССР» в польской прессе, в особенности в полуофициальных источниках