[1168]. На следующий день Литвинов передал свое сообщение Альфану, который предупредил его о набирающей обороты кампании в прессе во Франции, выступающей против советско-французского сближения. По словам Литвинова, Альфан «был поражен в Париже силой этой кампании, которой охвачена не только пресса, но и политические салоны». Он полагал, что Лаваль останется у власти до весенних выборов. Литвинов ответил в духе того сообщения, что он отправил Потемкину накануне. Всему есть предел. Альфан был согласен, но не мог ничего обещать[1169]. Французский посол также записал разговор с наркомом. Он пропустил большую часть подробностей, о которых говорил Литвинов, но подчеркнул один момент, который отсутствовал в отчете наркома. В Москве росло нетерпение из-за задержки в Париже. Возникло ощущение, что СССР должен формировать оборону и делать эту в одиночку, отказавшись от пакта о взаимопомощи с Францией.
Литвинов пояснил, что выступает против этого подхода. Видимо, именно поэтому он не упомянул о нем в своих записях[1170].
Литвинов также предупредил Сталина о проблемах во Франции. Он рекомендовал увеличить ежегодный бюджет НКИД на французскую прессу до 2,9 млн франков. Это необходимо, пояснил нарком, что объясняется враждебными политическими мерами Лаваля и «известной неустойчивостью, проявленной другими французскими кругами, в том числе даже Эррио… Нам необходимо усилить обработку французского общественного мнения путем дальнейшего проникновения во французскую печать»[1171]. В феврале Литвинов составил подробную бюджетную заявку, куда включил почти 500 000 франков в год на «Тан». СССР продолжал платить «Роллин», а также антифашистской журналистке Табуи (5000 франков в месяц). Литвинов сказал, что советское посольство не может наводить справки о самых влиятельных журналистах «без наличия твердой уверенности, что их заявка [на выплаты. — М. К.] будет удовлетворена». Литвинов имел в виду таких правых журналистов, как Пертинакс, Жюль Зауэрвайн и Андре Пиронно[1172]. Точно так же «на заказы видным журналистам отдельных статей, на издание брошюр, на организацию публичных докладов, конференций и проч., необходимо иметь ассигнование в размере минимум — 35 000 франков»[1173]. Литвинов сильно изменился с тех времен, когда Чичерин считал его прижимистым в вопросах бюджета. Кто бы мог поверить, что СССР будет так терпелив с «Тан» и что советское правительство будет настолько привержено сближению с Францией? Полмиллиона франков на «Тан»? Сколько еще времени НКИД собирался платить непонятно за что?
В конце концов Потемкин 15 января встретился с Лавалем и передал сообщение Литвинова. Потемкин сказал, что задержка в ратификации франко-советского пакта произвела крайне неблагоприятное впечатление в Москве. «Что вы хотите?» — парировал Лаваль. Оппозиция выступила против пакта, и она значительно возросла с мая. «Общественное мнение Франции, — сказал он, — констатирует, что за истекшие полгода в стране наблюдается чрезвычайный рост революционного движения и роли компартии. Это приписывается работе Коминтерна». Лаваль всегда так говорил. «Различие междуправительствомСССР иКоминтерном есть, — признал Лаваль. — Но центр последнего находится в Москве, и вожди российской компартии направляют деятельность III Интернационала». Парижская коммунистическая ежедневная газета «Юманите» из кожи вон лезла, осыпая грубостями «главу правительства». Можно представить, заметил Лаваль, реакцию умеренных представителей французского общества, которые сейчас не так положительно относятся к франко-советскому пакту[1174]. Лаваля раздражала не только «Юманите», но и Эррио с Котом, а также другие радикалы и социалисты, в основном потому, что они выступали за франко-советское сближение. На самом деле для Лаваля не было никакой разницы между Народным фронтом и Коминтерном. Неудивительно, что это было центральной линией предвыборной пропаганды правых.
Потемкин предупредил Литвинова, что Лаваль может выступить против него в Женеве, предъявив свое знаменитое «досье», состоящее из доказательств вмешательства СССР и Коминтерна во французские дела. Потемкин заметил, что уже не первый раз Лаваль угрожает своим знаменитым грязным досье, а на самом деле никто не знает, существует оно или нет. Кроме того, оставался вечный вопрос ратификации. Потемкин поддерживал отношения со своими знакомыми из парламента: Торресом, Дельбосом, Полем Бастидом, Манделем и Эррио. Последний был «более пассивен, чем остальные» и «в состоянии, близком к смущению». Что случилось с Эррио? По-видимому, Потемкин сильнее зависел от Манделя, который давал тактические советы на тему того, как сделать так, чтобы пакт ратифицировали. «Видимо, мы вошли в решающую фазу», — сообщил Потемкин. Примерно 150 депутатов проголосуют против. Этого недостаточно, чтобы заблокировать ратификацию, но достаточно, чтобы вызвать беспокойство. Кроме того, кто знает, что случится в Сенате? Мандель был уверен, что все будет хорошо. Сенаторы не осмелятся голосовать против ратификации после того, как пакт будет одобрен Палатой депутатов. Ведь большая часть французов полагала, что это вопрос французской и европейской безопасности[1175].
Дела в правительстве накалились до предела, и Лаваль поспешил вернуться из Женевы в Париж. По словам Потемкина, все могли только гадать, что будет дальше. Некоторые радикалы все еще хотели поддержать Лаваля. Эррио ушел с поста председателя Радикальной партии, и его заменил Даладье. Эррио проклинал Народный фронт и отказался поддержать его программу. По его словам, из-за нее страна сдвинется вправо. Лео Габорио, доверенное лицо Эррио и редактор «Эр нувелль», хотел встретиться с Потемкиным, чтобы «метать громы в сторону Даладье — единомышленника Лаваля, Даладье-германофила». С его точки зрения, возможные кандидаты на должность Лаваля не были, мягко говоря, оптимальными, хотя первым в списке возможных преемников был Альбер Сарро. Во Франции в 1930-х годах всегда был преемник, готовый заменить существующего председателя Совета министров. «Думаю, — предупреждал Потемкин, — что среди него [кабинета. — Ред.] только Лаваль знает, что ему делать. Недаром одна из газет называет его сегодня “Фениксом, способным возрождаться из пепла”»[1176].
ГЛАВА XIVПРОВАЛ В ЛОНДОНЕ: КОНЕЦ АНГЛО-СОВЕТСКОГО СБЛИЖЕНИЯ1936 ГОД
Когда Иден вступил в должность в декабре 1935 года, ему было всего 38 лет. Многие коллеги полагали, что ему все еще не хватает опыта. Идена считали слишком манерным и чувствительным, поскольку он слишком бурно отреагировал на критику во время предвыборной кампании в ноября 1935 года. С другой стороны, Ванситтарт был старше на целое поколение, более прямодушным и не собирался терпеть глупцов. Он привык добиваться своего, когда работал с Саймоном и Хором, и полагал, что любой идиот должен понимать угрозу, которую нацисты представляют для британской безопасности. В своих воспоминаниях Иден описывал Ванситтарта как «искреннего, почти фанатичного борца за правду… по складу характера он был больше похож на министра, чем на чиновника». Иден был слишком чувствителен и ему приходилось доказывать, кто тут главный. Задачу облегчал «абиссинский провал», который навредил репутации Ванситтарта. Он так и не смог от него оправиться, а Иден всячески ему мешал[1177]. За четыре месяца до этого Липер сказал Брюсу Локкарту, что «иностранными делами» в Великобритании «заведуют Болдуин, Невилл Чемберлен, Хор и Ванситтарт. Последний из них — больше всего»[1178]. И никто другой.
Эти обстоятельства повлияли на англо-советские отношения спустя год, как и предсказывал Черчилль, и Европа столкнулась с огромной угрозой[1179]. Дело Хора — Лаваля, навредившее надежности Лиги Наций, ослабило возможность оказывать сопротивление нацистской агрессии. Это был один из фронтов, на котором велась битва за улучшение англо-советских отношений. Другим был британский заем. Если бы кабинет придерживался единого мнения, то было бы логичным укрепить связи с СССР, чтобы противостоять фиаско в Абиссинии. Так что первым делом следовало предоставить СССР заем, но этого не произошло.
В декабре 1935 года на фоне Абиссинского кризиса разгорелся спор между Сарджентом и Кольером. Разведка Военного министерства и Министерства иностранных дел добыла доказательства возможного улучшения германо-советских отношений. Кольер использовал эти данные, чтобы оказать давление в пользу более тесного сотрудничества с СССР и займа. Сарджент был категорически против и пытался показать бессмысленность его энтузиазма. С точки зрения Сарджента, лучше всего помешать советско-германскому сближению можно было с помощью британской политики сотрудничества с «обеими [курсив в оригинале. — М. К.] странами: Германией и Россией, в особенности с Германией… Нам необходимо… проверить намерения и искренность Гитлера, прежде чем складывать все яйца в русскую корзину». Сарджент сказал: «сотрудничество» с Германией и «искренность» Гитлера. Мог он хоть в чем-то быть правым? Хотя Ванситтарт отказался участвовать в споре, он отметил, что советско-германское сближение не было «непосредственно возможностью», если только «мы не поведем себя неправильно в этой ситуации»[1180]. Как увидят читатели, это был верный призыв.