Все эти аргументы были ложными по той или иной причине, однако целью было не выиграть академические дебаты, а поработать на пользу союза с Германией и против Народного фронта. Фланден заверил Потемкина, что он не согласен ни с одним из аргументов оппозиции, хотя он все-таки призывает урегулировать вопрос, связанный с долгами. Для этого было уже слишком поздно. Как помнят читатели, у французского правительства была возможность решить этот вопрос в 1926–1927 годах, однако правительство Пуанкаре выступило против из-за предвыборной политики. Для Пуанкаре было важнее победить на парламентских выборах 1928 года, чем защитить интересы французских инвесторов, владеющих облигациями императорской России. Другими словами, если в 1920-х годах не было заключено соглашение, то ответственность была целиком и полностью на Франции. СССР постоянно втягивали во французскую предвыборную политику в качестве оружия правых против левых и иногда наоборот. Потемкин сказал, что это деликатный вопрос. Так и было. Однако Сталин не был «деликатным», когда Лаваль поднял этот вопрос в Москве. Он ответил прямо: СССР не признает старые царские долги. Фланден ответил, что на самом деле «прилив поднимает все лодки», и ратификация будет полезна для всех аспектов франко-советских отношений. Он был уверен, что пакт получит большинство в Палате, но переживал из-за Сената. Его члены не решатся открыто выступить против, «не исключена, однако, возможность, что некоторая часть сенаторов будет пытаться положить франко-советский договор в долгий ящик»[1246].
Как только ушел Лаваль (кажется, что очень давно, но на самом деле прошло всего две недели), правительство снова решило вернуться к рассмотрению ратификации. Получится ли компенсировать вред, нанесенный Лавалем? Казалось, что Фланден уверен, по крайней мере на настоящий момент, что да. Его уверенность подкрепляли отчеты французского посольства в Лондоне. Корбен сообщил, что Литвинова и Тухачевского хорошо приняли в Великобритании. Даже обычно враждебная «Таймс» сменила тон[1247]. Раз британцы положительно относятся к сближению с СССР, то и Фланден может занять более уверенную позицию во время дебатов. К сожалению, Корбен не знал, что Сарджент активно выступает против Литвинова, а Иден собирается притормозить улучшение отношений с Москвой.
Через два дня Потемкин встретился с Поль-Бонкуром на приеме в Сорбонне. Они тихо разговаривали за столом и дошли до вопросов, которые затрагивал Фланден. Палата депутатов должна одобрить ратификацию подавляющим большинством. «Хорошо, если там выступит Эррио, — сказал Поль-Бонкур. — Лучше всего, если это выступление произойдет в последний день дебатов, перед самым голосованием. Страна прислушивается к голосу Эррио, верит в его бескорыстие и знает, что он около 15 лет остается неизменно верен идее франко-советского сотрудничества». Что касается Сената, тут Поль-Бонкур подтвердил слова Фландена: если дела пойдут хорошо в Палате депутатов, тогда Сенат вряд ли осмелится проголосовать против ратификации[1248]. Потемкин при помощи французских сторонников организовал серьезную лоббистскую кампанию в поддержку пакта. Теперь правительству осталось только сделать свою работу. Дебаты наконец начались 12 февраля. Тут же Шарль Ластейри, занимавший должность министра финансов при первом правительстве Пуанкаре в 1920-х годах, потребовал их остановить до того момента, пока советское правительство не заключит «справедливое соглашение» с французскими кредиторами.
По сути, Ластейри требовал приостановить дебаты на неопределенный срок. Он полагал, что СССР пакт о взаимопомощи нужен больше, чем Франции, и поэтому Москве придется заплатить за ратификацию. Не слишком хорошее начало дебатов, хотя нападки Ластейри были ожидаемы. Вмешался Фланден. Он хотел отделить вопрос о погашении царских долгов от вопроса французской национальной безопасности. Ответ был очевиден. Торрес делал доклад по этому законопроекту и первым выступил в защиту ратификации, обратив внимание на «ревизионизм» Германии, но не произнеся при этом слов «Германия» или «Гитлер». Из-за ревизионизма могла начаться новая мировая война. Это было в интересах обеих стран — СССР и Франции — защититься от установления нового мирового порядка, основанного на праве сильнейшего. Ластейри снова вмешался и потребовал остановить дебаты. Другие представители правых с сомнением относились к возможной помощи СССР Франции и боялись вероятных советских «империалистических» амбиций. Это было государство вне общего закона, другими словами, вне капиталистического порядка. По факту выступления против ратификации шли по тому плану, о котором говорил Фланден. Один правый депутат даже упомянул Брестский мир как пример предательства советским правительством Франции, хотя в тот период (март — апрель 1918 года) МИД противился политике сотрудничества с большевиками в борьбе с общим врагом — вильгельмовской Германией. Это была секретная информация, так как широкая общественность не должна была узнать о спорах во французском правительстве о том, друг ли или враг Советская Россия. Брестский мир был всегда хорошим аргументов французских правых в их нападках на СССР.
Началась вторая неделя дебатов. Слова Эррио о Франциске I и Сулеймане Великолепном всплыли прежде, чем сам Эррио смог их повторить. Правый депутат Ксавье Валла, будущий нацистский коллаборационист, антисемит и отъявленный подлец, работавший на правительство Виши после падения Франции, сам поднял этот вопрос, чтобы присвоить себе «реализм». «Кое-кто не упустит возможность, — заявил он, — кинуть мне в лицо историю о Франциске I и Сулеймане Великолепном, хотя во времена Франциска I у Сулеймана не было мусульманской политической партии во Франции, чьими намерениями было бы свержение монархии и замена Евангелия на Коран. В любом случае, тут нет особой разницы». Некоторые правые и даже центристы принялись аплодировать Валле. Наверно, это была бы смешная острота, если бы вопрос французской безопасности был всего лишь шуткой. В конце войны его посадили в тюрьму, но в отличие от Лаваля не расстреляли — повезло.
Пьер Теттенже, крайне правый депутат, присоединился к нападкам Валла. Теттенже тоже арестовали в конце войны за коллаборационизм и тоже не расстреляли. «Нам скажут, что мы — страна идеалов, страна, которая строила соборы, ходила в Крестовые походы, — заявил Теттенже. — Но идти в Крестовый поход против фашизма и за большевизм? Я не могу с этим согласиться. Это одна из многих причин, почему я не буду голосовать за ратификацию франко-советского пакта о взаимопомощи, поскольку СССР, кажется, намеревается превратить это соглашение, которое должно быть ограничено защитой мира, в инструмент войны, а потом и гражданской войны». Эти аргументы использовались с 1918 года против сотрудничества для борьбы с общим немецким врагом. Под «гражданской войной» подразумевалась, конечно, коммунистическая революция. Теттенже сделал последний залп: «Я сказал достаточно, господа, чтобы дать понять, что мы, с нашей стороны, не можем доверять пакту, который подпишет страна, организующая мировую революцию и решившая поставить деньги и солдат Франции на службу перевороту». Правые как будто готовились к коллаборационизму с нацистской Германией.
Пока они расстреливали пакт в упор, защитники ратификации отвечали холостыми. Они сказали, что пакт не был направлен против нацистской Германии (хотя, конечно, он был, как Сталин и сказал Лавалю). А кроме того, он не приведет к военному союзу с СССР, хотя советская сторона, безусловно, думала именно об этом, так же, как и некоторые французские сторонники ратификации. Защитники утверждали, что пакт соответствует Уставу Лиги Наций и Локарнским договорам. По их словам, его нужно было заключить для сохранения мира, но и еще, конечно, чтобы противостоять нацистской Германии, необходимо готовиться к войне. Старый принцип «хочешь мира — готовься к войне» восходит еще к временам Древнего Рима.
Представители коммунистов в основном воздерживались от дебатов, за исключением дружески настроенного журналиста и оратора Габриеля Пери, французского патриота, которого казнят в 1941 году нацистские оккупационные власти. Он просто-напросто сказал: «Обязательным условием для сохранения мира является следующее: агрессор не осмелится напасть, если он будет знать, что ему противостоит коалиция огромной силы (аплодисменты крайне левых). Чем более недвусмысленно описана взаимопомощь, тем выше вероятность ее эффективности, тем ниже риск конфликта и тем больше людей смогут жить в мире и спокойствии». Пери добавил, что мы отказываемся заключать какие бы то ни было соглашения с Германией, которые дали бы ей свободу действия в любой части Европы, и мы ждем, что Германия откажется от планов агрессии, о которых говорится в «Майн кампф». Ведь эта книга «все еще оставалась библией Третьего рейха». Затем Пери набросился на Валла, Теттенже и их соратников. Он выразил изумление тем, что эти «патриоты», как он иронично их назвал, забыли Седан, в битве при котором в 1870 году прусские войска победили французскую армию. Как можно так хладнокровно давать Гитлеру «полную свободу» в установлении нацистского контроля над Украиной, Австрией и Малой Антантой, то есть дать Германии возможность подготовиться к «грозному тет-а-тет с Францией»? Ссылаясь на постулат Литвинова о неделимости мира, Пери прямо заявил: «Война на востоке означает войну везде»[1249].
Пери был единственным депутатом, упомянувшим план Гитлера по установлению контроля Германии над Европой. Он назвал врага Франции. Означала ли «Майн кампф» то, о чем в ней говорилось, или нет? Как написали в официальной прессе, его высказываниям аплодировали в основном «левые и крайне левые». Неужели только они во всей Палате депутатов были способны поддержать искреннюю речь Пери и «реализм»? Кто же был прав, он или будущие коллаборационисты Виши — Валла и Теттенже? Пери погиб как патриот от рук нацистов. Коллаборационистов Валла и Теттенже в итоге помиловали, и они жили обычной жизнью после войны. Где же справедливость?