яца»[164].
В субботу, 18 ноября, на двенадцатый день переговоров Литвинов встретился с Моргентау и Буллитом, чтобы обсудить вопросы погашения долга и кредит. Литвинов напомнил американской стороне, что он остается в Вашингтоне только для определения суммы в соответствии с «джентльменским соглашением». Он собирался уехать 25 ноября. Если получится достигнуть договоренности до его отъезда, то хорошо, если нет, переговоры продолжит новый посол. Моргентау и Буллит не возражали, но настаивали на заключении соглашения до января. Затем они стали обсуждать процентные ставки. Литвинов предложил свои «максимальные» 7 %, включавшие 2–3 % на выплату долга. Читатели, наверно, заметили, что это меньше, чем одобрил Сталин, однако Литвинову было необходимо сохранить возможность позднее пойти на уступку, если договоренность будет возможно достичь. Моргентау предложил 10 %, из которых 6 % шло на погашение кредита. На самом деле это не сильно отличалось от 8 % Сталина. Могли бы стороны сойтись на 9 %? Или 8,5 %, из которых 5 % шли бы в счет погашения долга? Следующая встреча должна была состояться в воскресенье. Литвинов попросил Богданова к ним присоединиться, так как он лучше знал процентные ставки. Нарком сомневался, что удастся достигнуть соглашения. Пресса тщательно следила за переговорами. Ей сообщали о каждой встрече, и она требовала результатов. Переговоры с участием Трояновского привлекали бы меньше внимания. «К тому же нам выгоднее, — отметил Литвинов, — вести переговоры в присутствии президента, который будет, как опыт показал, более уступчив, чем его советники». Литвинов сообщил, что накануне он спросил Буллита, почему Рузвельт так настаивал на религиозном вопросе. Буллит откровенно ответил, что этот вопрос относился строго к внутренней политике. Документы, связанные с религией, добавили бы Рузвельту 50 голосов в Конгрессе, которые ему необходимы для экономических реформ. Сама по себе религия не имеет никакого отношения к СССР[165]. Во время дальнейшего разговора с представителем Госдепартамента Литвинову стало понятно, что Рузвельт не информирует Госдеп о содержании переговоров. Существуют «весьма неприязненные отношения между Госдепартаментом и Буллитом, — добавил Литвинов в своем сообщении, — но последний весьма близок к Рузвельту, с которым будет сноситься, вероятно, непосредственно»[166].
Придя к договоренности по вопросам признания, Рузвельт и Литвинов наконец перешли к обсуждению политических проблем. Если убрать общие фразы Рузвельта и перейти к сути, то он сказал, что главными угрозами миру являются Германия и Япония. А США и СССР «должны встать во главе движения за мир». Он считал, что Германия вполне может обратить внимание на восток, однако надеялся, что Гитлер долго не протянет и «сдуется». По словам президента, японские вооруженные силы представляли собой «серьезную опасность». Он не боялся нападения, но из-за Японии США приходилось тратить «сотни миллионов долларов на вооружение». Рузвельт заметил, что США может построить три военных корабля в ответ на каждый, который создаст Япония, и задался вопросом, сможет ли Япония выдержать такую финансовую нагрузку. Затем он быстро дошел до сути дела. СССР понадобится 10 лет, чтобы Сибирь достигла необходимого уровня развития. Литвинов сообщил, что Америка готова на все, что можно, чтобы только сдержать японскую угрозу. Америка не готова к войне, ее не хочет ни один американец, но Рузвельт на 100 % готов предоставить СССР моральную и дипломатическую поддержку. Например, два правительства могут обмениваться информацией о Японии. Рузвельт предложил подписать пакт о ненападении, и Литвинов сразу же согласился. Президент сказал, что он попросит Буллита заняться этими вопросами и затем перед ним отчитаться. Литвинов попытался понять, как далеко готов зайти Рузвельт в этом направлении? Что он думает о двустороннем сотрудничестве в области безопасности с СССР? Тут президент сдал назад и сказал, что предпочитает односторонние декларации, когда это будет необходимо. «Из моих многократных бесед с Рузвельтом я вынес впечатление, что в случае урегулирования вопроса о долгах и при отсутствии инцидентов с американцами в Союзе у нас могли бы установиться с Рузвельтом весьма дружественные отношения». Литвинов также добавил, что общественность нас тоже в этом поддерживает[167].
Возможно ли это? Рузвельт был настроен двигаться вперед, как и Сталин. Вождь перестал вести себя как циничный грузинский кулак, снизив цену во время обмена телеграммами с Литвиновым. Что касается процентной ставки, то вариант СССР отличался от предложения Моргентау на 2 %. Если говорить об общем размере долга, в начале переговоров речь шла о 75 млн и 150 млн. На самом деле это были не такие большие суммы и для США, и для СССР. Размер кредита пока не обсуждался. Сталин хотел 200 млн. Пререкания из-за религиозных и правовых вопросов, важных лишь для небольшой группы американцев, удивили Литвинова, так как он не считал их важными. У Рузвельта были на то политические причины, как объяснили они вместе с Буллитом. Забавно, что США так настаивали на правах американцев в СССР, но при этом у них в стране темнокожие подвергались линчеванию и страдали из-за законов о расовой сегрегации. Не менее странными покажутся читателям слова Литвинова о соблюдении законности Советским государством на фоне коллективизации, вызвавшей страшное крестьянское сопротивление и масштабный голод, и с учетом того, что через несколько лет Сталин начнет репрессии и будет устраивать массовые расстрелы. Тем не менее оставался главный вопрос: можно ли будет достичь согласия по экономическим вопросам? Согласится ли враждебно настроенный Госдепартамент на сотрудничество? Достаточно ли сильная угроза исходит от нацистской Германии и Японии, чтобы преодолеть другие препятствия на пути к совместной работе США и СССР? Следующий год это покажет.
Литвинов свободно общался с американской стороной, пока находился в Вашингтоне. Он много говорил о японской угрозе советской безопасности. Он сказал заместителю государственного секретаря Уильяму Филлипсу, что Красная армия, к счастью, укрепляет линию обороны на маньчжурской границе. Этого должно быть «достаточно, чтобы на настоящий момент держать японцев в узде». Литвинов также открыто указал Филлипсу на то, что важно, а что нет. Отношения с Францией улучшились «во многом благодаря политической ситуации. Политически Франции было выгодно быть в хороших отношениях с Россией». Затем последовал вот этот комментарий: «Это сердечное согласие было достигнуто, несмотря на то, что французы были держателями российских ценных бумаг в огромных количествах… Хотя они не получили удовлетворения от этих ценных бумаг, это не препятствовало растущей дружбе Франции с Россией, основанной на потребности в безопасности [курсив наш. — М. К.]». В этом и заключалась вся суть, правда? Филлипс пришел к выводу: «Гитлер и его режим очевидно не пользовались благоволением Литвинова, так как он активно высказывался против кампании нацистов, направленной против евреев»[168].
Тем не менее советские дипломаты добивались успехов как в Париже, так и в Вашингтоне. Из существующей переписки становится понятно, что Литвинов завоевал уважение Сталина. Вождь перестал над ним насмехаться, во всяком случае на данный момент, в своих письмах Кагановичу и Молотову. Это было хорошо, так как и на Западе, и на Востоке росла угроза безопасности СССР.
ГЛАВА IIIОХЛАЖДЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ: ДЕЛО «МЕТРО-ВИККЕРС»1933 ГОД
Если в отношениях с Францией и США советскому правительству удалось добиться потепления, то Великобритания оказалась куда более крепким орешком. В 1920-х годах отношения СССР с Великобританией были даже хуже, чем с Францией. Предпринимались попытки их улучшить, особенно в 1924 году, когда у власти недолго были находившиеся в меньшинстве лейбористы. На новых выборах в октябре 1924 года победили консерваторы. В последнюю неделю кампании им помогла публикация так называемого письма Зиновьева — поддельного документа, в котором говорилось о вмешательстве СССР во внутренние дела Великобритании. В итоге британское правительство разорвало дипломатические отношения с Москвой в мае 1927 года[169].
В 1920-х годах англо-советская торговля росла, и это мешало повестке Консервативной партии, упорно направленной против СССР. Вначале британских предпринимателей, таких как Артур Г. Маршалл из «Бекос Трейдерс», поддерживавших деловые отношения с Советской Россией, плохо принимали в Министерстве иностранных дел, так как там считали, что «достойные» англичане не имеют права торговать с СССР. Однако в 1920-х годах торговый оборот с Великобританией рос, а вместе с ним и прагматический подход британцев к делу. Борьба с большевиками — это одно, а бизнес — совсем другое. Однако этого прагматизма было недостаточно, чтобы преодолеть страх перед «пропагандой» Коминтерна и подрывной деятельностью в Британской империи.
В 1929 году второе правительство лейбористского меньшинства восстановило дипломатические отношения с СССР. Британские коммерсанты хотели работать с Россией, и их поддерживало советское правительство, обещавшее хорошие контракты. Даже консерваторы, которые сами не хотели возобновлять отношения, были рады, что лейбористы взяли на себя такую ответственность[170]. В 1929–1930 годах лейбористское правительство дало кредитные гарантии российской торговле и подписало коммерческое соглашение с СССР, но на этом все и остановилось, так как против большевиков была как Палата общин, так и пресса. «Мне кажется, — писал один сотрудник Министерства иностранных дел в протоколе, — что если британская антикоммунистическая пресса объявит о перемирии в долгосрочной бомбардировке Москвы… то половина их тиража будет уничтожена»