ританскому послу. В целом он считал, что Овий искал повод для ссоры. «По-моему, целесообразно ответить на последние вопросы Овия побыстрее для того, чтобы ограничить враждебную активность Овия и возможность его провокационных сообщений в Лондон»[178].
Разгар кризиса
На следующий день, во вторник, Овий понял, что наступил его звездный час, и отправил в Лондон телеграмму, в которой принялся разглагольствовать о советской «глупости» и о том, что советское правительство «не в своем уме». Британцы даже представить себе не могли, что у СССР на самом деле были причины арестовать британских граждан. Овий считал, что с Москвой можно говорить только на языке силы, и что «без угроз ничто не возымеет действия, если суд вынесет решение или начнется расследование, больше похожее на пародию, то мы остановим переговоры или даже разорвем дипломатические отношения». Таким образом, Овию было недостаточно одной угрозы, и он добавил новую — возможное прекращение дипломатических отношений. Британский МИД уже их разрывал в 1927 году, однако на Москву это никак не повлияло. А угрозы, по-видимому, должны были. «Может показаться, что дело зашло слишком далеко, — продолжал Овий, — но мне кажется, что одно только это должно привести их в чувство». Если только, конечно, продолжил посол, советское правительство не собирается выслать британские компании[179]. Юрисконсульт Министерства иностранных дел Джеральд Фицморис высказал свои сомнения и посоветовал не рубить с плеча[180]. Вначале Ванситтарт не хотел слушать юридические советы или проинструктировать Овия проявить осторожность.
Овий вернулся к этой теме на следующий день, 15 марта, на этот раз он говорил с начальником Гельфанда — Евгением Владимировичем Рубининым. Ссора поднималась вверх по служебной лестнице НКИД. Литвинов, видимо, надеялся, что его эта проблема не затронет. Овий снова задал по телефону те же вопросы, что Гельфанду ночью. Рубинин рассказал все, что знал, с учетом предоставленной НКИД информации.
«Овий делал усилия, чтобы сохранить спокойный тон в разговоре, — отмечал Рубинин, — и лишь один раз сорвался». И опять-таки, Овий сказал, что британцы взволнованы, и это может привести к еще одному делу «АРКОС», как это было в 1927 году, когда в советских торговых представительствах устроили обыски. Это прозвучало как еще одна угроза. Почему западные страны никак не могли понять, что на НКИД и Сталина угрозы не действуют? «Я сухо ответил, — писал Рубинин, — что я действительно не могу понять смысла подобных аналогий и не рекомендовал бы давать беседе направления, в котором я не мог бы ее продолжать»[181]. Это был такой дипломатический способ сказать «пожалуйста, прекратите мне угрожать».
Получив ответы от Рубинина, Овий не успокоился и позвонил Гельфанду. Он задал ему все те же вопросы о судьбе британских заключенных: будет ли суд, будет ли он открытый или закрытый для публики, кто будет председательствовать на процессе. По словам Овия, ему велели получить ответы до того, как в тот же день состоится заседание Палаты общин. Посол зачитал телеграмму из Лондона и начал давить изо всех сил, чтобы добиться своего. Требовал, чтобы Литвинова проинформировали о «невозможном состоянии» англо-советских отношений, возникшем из-за того, что британских граждан обвиняют в государственной измене (так в исходном тексте телеграммы) и устраивают над ними показательный суд исключительно во внутриполитических целях. Эти слова Ванситтарт отправил Овию в качестве дополнительных инструкций[182]. «Это серьезное дело, — сказал Овий Гельфанду, — которое представляет собой огромную опасность для отношений СССР и Англии». И снова угроза. Гельфанд ответил, что у НКИД тоже нет ответов на все вопросы, но как только они будут, посла проинформируют. Поговорив с Овием, Гельфанд отчитался перед Литвиновым. Нарком отказался слушать полный текст британской телеграммы и велел сообщить об этом послу[183]. Стороны начали выходить из себя.
Овий не успокаивался и принялся донимать Рубинина, хотя тот постарался предоставить всю необходимую информацию об аресте и судебном преследовании сотрудников «Метро-Виккерс» и о том, как с ними обращаются. Посол хотел выяснить, почему Литвинов отказался выслушать отчет о британской телеграмме. Рубинин ответил, что нарком никогда бы не признал законным британское заявление, в котором подразумевалось бы вмешательство во внутренние дела СССР. Но Овий не обратил внимания на эти слова и продолжал настаивать, что сотрудников «Метро-Виккерс» обвиняют без всяких доказательств. Он спросил, неужели Рубинин с ним не согласен? Как мог посол утверждать, что арестованные не виновны, не предполагая при этом, что ОГПУ действовало незаконно? В этом была вся суть, и Рубинин ответил, что он не компетентен отвечать на этот вопрос[184]. Как сказал Овий Ванситтарту: «Я жестко с ним [Рубининым] поговорил» об ответах на вопросы, которые пока не были получены. В отчете посла едва слышен голос Рубинина. По его мнению, советское правительство не понимало серьезности ситуации[185].
Литвинов хотел, чтобы дело «Метро-Виккерс» не превратилось в громкий скандал, и именно поэтому изначально отказался встретиться с Овием и отправил к нему Гельфанда и Рубинина. 16 марта, через пять дней после ареста, Литвинов понял, что его стратегия не сработала, и согласился увидеться с послом. Они долго разговаривали. Учитывая яростные телефонные звонки и непрекращающиеся встречи с Гельфандом, Рубининым и Крестинским, читатели могут предположить, что Овию пришлось с Литвиновым нелегко. Нарком умел вести себя соответствующим образом, когда встречался с правительствами и дипломатами, недружелюбно настроенными по отношению к СССР. Однако в этот раз он выслушал взволнованного посла и его уже многократно повторенные слова о риске для англо-советских политических и торговых отношений. В Палате общин выступало несколько членов правительства, и Литвинову пришлось выслушать Овия, который решил зачитать речь исполняющего обязанности премьер-министра Стэнли Болдуина, пока Рамсей Макдональд был в Женеве.
Когда нарком наконец отреагировал на речь посла, ему было что сказать. Если кратко, то речь шла о следующем: британское правительство, видимо, полагает, что его граждане могут не соблюдать советские законы, и их нельзя арестовывать и привлекать к ответственности. Но это невозможно, а также невозможно их выпустить только потому, что британское правительство утверждает, что они невиновны. Так случалось, что граждане других государств нарушали законы стран, в которых они жили, и из-за этого возникали сложности в отношениях между государствами. Но это происходило и в других странах, а не только в СССР. В международных отношениях такое случается, но каким-то образом решается, а дела сдаются в архив. «Международные отношения — сказал Литвинов, — определяются и должны определяться более высокими и глубокими соображениями, чем подобные эпизоды». Но Овий все равно нервничал. Он стал задавать вопросы о подробностях дела. В большинстве случаев Литвинов, если не знал ответа, обещал спросить и дать послу знать, когда он получит дальнейшую информацию. Тогда Овий немного успокоился и спросил Литвинова, как бы он посоветовал ему себя вести. Нарком согласился дать «неофициальный» ответ. «Я думаю, — сказал он, — что как посол, так и его правительство проявляют слишком большую нервозность в этом деле и подымают слишком много шума. Это не в интересах дела. С одной стороны, и Болдуин, и посол высказывают убеждение в абсолютной невиновности арестованных, а в то же время рассуждают так, как будто виновность всех арестованных будет обязательно доказана и что их неизбежно всех ждет расстрел».
Литвинов полагал, и что и первая, и вторая точка зрения слишком категорична и противоречива, хотя стороннему наблюдателю можно простить сомнения. В любом случае нарком посоветовал послу успокоиться. Двух арестованных уже предварительно освободили.
Остальным не помогут грубость и угрозы, и англо-советские отношения от этого не станут лучше. А как раз совсем наоборот. Советское правительство не испугается угроз. Совершенно точно. «Чем спокойнее английское правительство отнесется к делу, тем лучше для арестованных и для наших отношений». По менее важным вопросам Литвинов посоветовал Овию связываться с его подчиненными, чтобы быстрее получить ответ, так как он (нарком) не всегда доступен. Но какое-то ведомство НКИД непременно будет открыто. Литвинов писал, что в конце разговора Овий успокоился[186]. Если и так, но это длилось недолго.
Овий составил отчет о встрече для британского МИД. В основном там говорилось о том, что посол сказал Литвинову, и намного меньше о словах наркома. Комментарии Литвинова были сокращены до двух абзацев, и многое оттуда пропало. Он был представлен «раздражительным и в некоторых отношениях добродушным хамом». Наверно, это значило, что он не соответствовал стандартам британской элиты, и поэтому не надо было уделять много внимания тому, что он говорит. Овий также отметил, что встреча прошла «совершенно спокойно», хотя, по словам Литвинова, большую часть разговора посол был на взводе.
Кроме того, Овий сообщил, что, по его мнению, еврейские круги в Наркомате иностранных дел, где они преобладают, а также и в других местах достаточно разделяют буржуазно-интеллигентские настроения, чтобы понять, в каком опасном направлении сейчас двигается Сталин. Пока еще не до конца видно, что корабль будет затоплен, поэтому крысы не бегут в безопасное место. «Мне кажется, что те, кто искренне предан партии, положительно отнесутся к действиям Великобритании, которые не позволят Сталину потопить свой собственный корабль, поссорившись с нашей страной».