По словам Овия, Литвинова «заставляют играть в эту игру, [но] глубоко в душе он, как мне кажется, не одобряет приказы, которые ему отдают». Поэтому посол рекомендовал предпринять «самые решительные действия», чтобы Великобритания не потеряла «весь престиж» в СССР. Он считал, что стоит потребовать немедленно «освободить арестованных и попросить прощения». Раз Овий так прокомментировал происходящее и посоветовал подобные политические решения Лондону после встречи с Литвиновым, это значило только то, что он совершенно не понял, что сказал ему нарком[187].
Литвинов так и думал. Он предупредил Сталина, что события развиваются в неправильном направлении после того, как англичане подняли шум в парламенте и прессе, а английский посол начал ежедневно беседовать с зарубежными корреспондентами, «давая им одностороннее изложение переговоров с нами», хотя мы при этом «совершенно молчим». «Я опасаюсь, что Овий вводит в заблуждение не только корреспондентов, но и собственное правительство, искажая разговоры с нами и передавая из них лишь то, что он считает для себя выгодным, чтобы показать свою энергию и превосходство своей аргументации». Литвинов был прав. Он рекомендовал опубликовать краткое содержание его беседы с Овием и отправил черновик на согласование Сталину[188].
Учитывая телеграммы, которые посол посылал в Лондон, Литвинов был на правильном пути. Вечером в среду, 16 марта в квартире у Рубинина зазвонил телефон. Разумеется, Евгений Владимирович посмотрел на часы: было 11 вечера. Звонил Овий. Он хотел немедленно видеть Литвинова. «Теперь что стряслось?» — наверно, подумал Рубинин, почувствовав себя нянькой. «Могу я вам помочь?» — спросил он. Овий потребовал, чтобы он немедленно приехал в посольство, так как он сам никак не мог приехать в НКИД. Шофер заболел, а жена уехала ужинать, и он ждал, пока она вернется. Рубинин не хотел снова начинать эти игры, поэтому он извинился и сказал, что уже поздно, а завтра у него выходной. Ему нужно будет подготовить отчет и отправить его Литвинову и Крестинскому, а они его не прочтут, пока не вернутся на работу на следующий день. «После довольно продолжительной дискуссии на эту тему» Овий наконец объяснил, почему он так торопился встретиться с Литвиновым или на худой конец с Рубининым. Он слышал, что в московской прессе будет опубликовано официальное сообщение о его встрече с наркомом. Он боялся, что там напишут что-то, что может «плохо повлиять на развитие событий». С учетом «удивительной настойчивости» Овия Рубинин согласился более подробно изучить вопрос и дать ответ.
Повествование превратилось в фантасмагорию, но пусть Рубинин сам расскажет, что дальше произошло: «Переговорив с товарищем Литвиновым, я позвонил Овию и сказал ему, что я, к сожалению, лишен возможности сейчас уехать из дома. К тому же, — добавил я, — мне удалось сейчас связаться с нашим Отделом печати, и я выяснил, что коммюнике о беседе Овия с тов[арищем] Литвиновым уже пошло в печать. Я заметил при этом, что мы, естественно, не могли откладывать дольше осведомление печати об ответе Советского правительства на британские демарши, поскольку со стороны Британского правительства имел место ряд публичных заявлений по этому вопросу, а сам посол информировал иностранных корреспондентов о каждом предпринимавшемся им шаге.
Овий спросил меня, что содержится в коммюнике, которое нами дано в прессу, нет ли там чего-нибудь “очень резкого”». Рубинин ответил уклончиво, что «оно излагает разъяснения, данные тов[арищем] Литвиновым послу, и следовательно, «последний знает их лучше меня».
«Ну, если так, то все в порядке, — ответил посол, — наша беседа была вполне корректной».
За исключением того, что они дали о встрече совершенно разный отчет. Именно это волновало Овия, хотя и зря. Разговор не закончился, так как посол снова вернулся к обвинениям и попросил Рубинина на следующий день с утра сразу же приехать в посольство. «После этого Овий настойчиво просил меня заехать к нему завтра рано утром, и после многократных попыток убедить его в бесполезности такого свидания в выходной день, — подвел итог Рубинин, — я согласился приехать к нему в 9 ч[асов] 30 м[инут]»[189].
В это время Ванситтарт немного отступил от своей изначально крайне радикальной позиции по московским арестам. Ему не понравилось предложение посла потребовать извинений от советского правительства, однако он предоставил ему свободу действий и позволил изменить план без дополнительных обсуждений с Лондоном, а также одобрил манеру общения Овия с Литвиновым[190]. Чего Ванситтарт не понимал, так это того, что Овий неточно передал ему комментарии и рекомендации наркома.
Рубинин вернулся из британского посольства и за завтраком написал еще один отчет о разговоре с Овием. Вначале посол начал жаловаться, что он каждый день до четырех утра занимается делом «Метро-Виккерс». Литвинов уже сказал, что он выглядит больным. Овий согласился: видимо, хотел, чтобы ему посочувствовали. Он сообщил Рубинину, что потратил три с половиной года на улучшение англо-советских отношений, а теперь все рухнуло. «Знаю, — продолжил Овий, — что люди говорят, что я специально осложняю дело, что пытаюсь играть роль колониального управляющего. Но это совершенно точно неправда. Я ваш лучший друг. Некоторые люди в Англии даже обвиняют меня в любви к большевизму».
По словам Рубинина, Овий довольно подробно рассказал обо всем этом, а затем снова стал твердить то же, что и всегда, а именно завел речь о возмущении британского общества. Он также намекнул на возможное ухудшение англо-советских отношений. Рубинин несколько раз пытался его перебить и спросить, зачем он повторяет то, что уже сказал, и задает вопросы, на которые уже получил ответы. Хотя Овий переживал из-за коммюнике Литвинова, однако согласился с тем, что оно «полностью правильное», даже несмотря на то что пресс-отдел НКИД слегка переборщил. Наконец посол вернулся к своей главной идее о том, что, хотя британское правительство уважает право СССР применять свои законы, оно просит немедленно освободить британских подданных. Советскому правительству также следует, «если это возможно», выразить сожаление из-за совершенной ошибки и «неприятностей», которым были подвергнуты заключенные. Овий получил последнюю телеграмму Ванситтарта с указаниями на этот счет и решил добавить «если это возможно» и испробовать такой вариант на НКИД. Рубинин отказался обсуждать предложение посла и сказал, что передаст его Литвинову, хотя мог поклясться, что нарком даже рассматривать его не станет[191].
Рубинин старался вести себя дипломатично, он слишком хорошо знал, что думает по этому поводу Литвинов. Овий в тот же вечер столкнулся с наркомом на приеме у шведов и попросил о встрече.
Литвинов согласился, но объяснил, что Овий напрасно тратит время, выдвигая новые предложения об освобождении арестованных и о выражении сожалений. Об этом и речи идти не может. «Я не понимаю поэтому, — писал Литвинов в своем дневнике, — зачем посол хочет повторить мне вновь это предложение, заранее зная мой ответ». Добавить было нечего. Овий сказал, что он получил инструкции от своего правительства. Литвинов ответил, что готов встретиться, чтобы дать послу возможность выполнить то, что ему велели, но он не должен думать, что из этого будет толк. Овий попытался втянуть в разговор жену Литвинова, англичанку Айви Лоу. Он старался вызвать в ней сочувствие к гражданам ее страны. Это было ошибкой. «Моя жена сухо сказала ему, — писал Литвинов, — что она полагала, что он в достаточной мере англичанин, чтобы вести корректно разговоры и на корректные темы»[192].
Овий тоже написал отчет об этом разговоре. «По тем нескольким минутам, которые он мне дал, можно оценить циничное равнодушие или расчетливое упрямство советского правительства… Я спросил, читал ли он о последних заявлениях и выступлениях в Англии. Он имел наглость утверждать, что именно из-за них начались все проблемы»[193]. Это был классический случай того, как два дипломата могут говорить на совершенно разных языках. Овий не упомянул свой краткий разговор с Айви Лоу.
Столкновение посла и наркома
Литвинов, как и обещал, встретился с Овием на следующий день. Это было воскресенье, 19 марта. После арестов прошло восемь дней. Посол выполнил данные ему указания и предложил немедленно освободить британских заключенных. Они, Овий и Литвинов, могут вместе решить, как об этом объявить. Однако советская сторона должна заверить британское правительство, что «такого больше не повторится». Литвинов ответил Овию так, как обещал.
«Я заметил О[вию], — написал нарком в своем дневнике, — что он исходит из совершенно неверного предположения о нашем решении освободить арестованных и прекратить все дела и что мы будто бы желаем лишь спасти лицо, в чем он любезно готов нам помочь. Я должен эту его иллюзию совершенно рассеять». Этому не бывать, продолжил Литвинов, поскольку дело уже передано прокурорам, которые будут решать, что делать дальше. Тогда Овий задал несколько вопросов относительно того, какое, скорее всего, будет принято решение. Литвинов не стал его обнадеживать.
Затем нарком решил преподать урок дипломатии: «НКИД следит за этим делом под углом зрения наших отношений с Англией, но мы не можем, однако, упускать из виду общегосударственные интересы. Мы стараемся, елико возможно, смягчить положение, выхлопотали посольству первое свидание [с заключенными. — М. К.], ускорение следствия и т. п. К сожалению, начавшийся вслед затем шум в английской прессе, неосторожные заявления Болдуина в Палате и неумеренные заявления Ванситтарта [советскому полпреду Ивану Михайловичу. —