признаки жизни и коротко вставил: “О, конечно, конечно. Я был очень удовлетворен ходом наших торговых переговоров, и я очень хотел бы их скорейшего возобновления”». Это остановило Саймона. «Теперь наступила моя очередь говорить», — писал Майский. Выслушав комментарии британского министра иностранных дел, он понял, что британская политика не изменилась — это по-прежнему была «политика дубины». Саймон перебил Майского и «довольно жарко» принялся убеждать, что он не разделяет этот подход.
«Я, однако, продолжал, — писал Майский, — свое контрнаступление». Он напомнил Саймону о поведении Овия в Москве и о публичных заявлениях Болдуина и других министров. Напомнил об угрозах прекратить торговлю и ввести торговое эмбарго. Как еще можно назвать британскую политику, если не «большой дубиной»?
«Если перевести на простой язык все то, что он мне сегодня изложил, — продолжил Майский, — то дело сводится к следующему: если вы оправдаете английских инженеров, то мы не будем применять билль об эмбарго, мы возобновим торговые переговоры и предоставим торговой делегации возможность свободного функционирования. Если, наоборот, вы осудите хотя бы одного из англичан, то мы вас стукнем эмбарго на советский экспорт. Иными словами, опять угроза». Саймон снова перебил Майского и принялся утверждать, что он никогда ему не угрожал и не угрожает сейчас. Он сообщает, что «неминуемо» произойдет, несмотря на его пожелания, если в Москве будут вынесены обвинительные вердикты. Майский ответил, что объяснение Саймона ничего не меняет. «По существу, речь идет именно об угрозе, о политике “дубины”, которая заранее обречена на неудачу в приложении к СССР». Далее последовал обмен колкостями. Майский сказал, что у МИД должно было бы хватить ума не угрожать такой великой и независимой стране, даже он (Майский) это понимает, несмотря на свой ограниченный дипломатический опыт. «Я не сомневаюсь, — вставил Саймон, изобразив “особенно доброжелательное выражение лица”, — что у Его Превосходительства богатый дипломатический опыт». Какое-то время стороны продолжали в том же духе. Майский сказал, что если Великобритания действительно хочет наладить хорошие отношения с СССР, то ей необходимо изменить свои методы.
Саймон уточнил, что посол имеет в виду. Во-первых, отказаться от метода «большой дубины», ответил Майский, и попробовать «порядок дружественных переговоров и взаимных уступок». А затем он сказал следующее: «Если Саймон захочет вступить на этот путь, я думаю, что нам удастся найти какой-либо приемлемый для обеих сторон выход из положения». Майский рекомендовал не оценивать заранее вердикты суда, а вначале их дождаться, и потом уже исходить из того, что будет. Саймон вежливо его выслушал, а затем снова взялся за свою «дубинку»: если в Москве кого-то признают виновным, то немедленно будет введено эмбарго. «Не правда ли?» — спросил он, снова повернувшись в поиске поддержки к Ренсимену, который «несколько апатично кивнул головой в знак согласия». Тут Майский взял реванш и сказал, что, по его мнению, советская общественность отрицательно отнесется к эмбарго, и тогда правительство уже ничего не сможет сделать для «облегчения участи осужденных англичан». Так в деле появился новый аргумент, но обе стороны принялись снова повторять то, что уже было сказано. На этом встреча закончилась, и, возможно, Ренсимен вздохнул с облегчением[230].
Отчет британского МИД о разговоре с Майским короче и суше, чем советский. Конечно, в нем нет ни слова о скуке и дремоте Ренсимена. Менее очевидны угрозы Саймона, намного реже слышен голос Майского, а его взгляды представлены более схематично. Не так выделяются слова посла относительно дипломатического разрешения конфликта, но больше внимания уделено тому, что произойдет после суда. Майский сказал, что «после вынесения приговора будет возможность провести переговоры, так как приговор еще не будет означать окончание юридической процедуры». В отчете британского МИД также отсутствует предупреждение Майского о реакции советской общественности на эмбарго[231].
У Стрэнга в Москве было свое представление о допустимых условиях разрешения конфликта, но он не купился на призывы Майского найти дипломатическое решение. Для него было неважно даже если часть сотрудников оправдают, а других депортируют из страны. Советское правительство зашло слишком далеко. Стрэнг писал: «Учитывая более широкие взгляды и высокую ответственность Его Королевского Величества, возможно, он посчитает, что все разрешилось, и теперь не требуется вводить эмбарго, которое не может не нанести ущерб определенным британским коммерческим и финансовым интересам.
Но (я позволю себе говорить откровенно) мы здесь все были потрясены до глубины души жестоким преследованием этих людей, и поэтому принять такой результат для нас было бы невыносимым.
Если бы мы не потребовали возмещения ущерба или извинений, если бы мы не применили эту санкцию, советские власти смогли бы сфабриковать дело немыслимых масштабов против этих шести совершенно невиновных (хотя и не всегда осторожных) британских подданных, основанное на “признаниях” агентов-провокаторов или запуганных российских коллег, подвергнуть их строгому тайному допросу, о котором они сами нам рассказали… заставить их предстать перед их фарсовым судом, пройти через все неприятные моменты процедуры на глазах у травящего их председателя и злорадствующей аудитории, осудить их за преступления, которые они не совершали, а затем презрительно выбросить их тела, отправив обратно нам, и просто считать, что инцидент исчерпан (как они могут подумать)»[232].
Лондон не мог устоять перед призывом Стрэнга, даже если Саймон рассматривал вариант не прибегать к эмбарго. Но на настоящий момент оставалось только ждать результатов суда, который окончился 17 апреля. Сотрудники ОГПУ подвергли обвиняемых долгим допросам и в итоге смогли в определенной степени настроить одного против другого. Стрэнг пытался их приободрить и давал им советы настолько, насколько мог. Иногда они вели себя на суде неуверенно, что не произвело хорошего впечатления на западных журналистов, присутствующих на процессе. «Я по-прежнему полагаю, что они невиновны, — писал Стрэнг, — но в результате использования жестокой и мощной машины некоторых из них удалось выставить не только виновными, но и малодушными»[233]. Двое подписали признание. В суде иногда казалось, что обвиняемые пытаются переложить вину друг на друга. Некоторые внешние обозреватели начали задаваться вопросом, не стоит ли на самом деле что-то за советскими обвинениями. Возникали вопросы относительно платы российским сотрудникам. В «Метро-Виккерс» утверждали, что это премии, а ОГПУ называли их взятками. Также обсуждались испорченные турбины: бракованные и восстановленные, по мнению «Метро-Виккерс», и нарочно испорченные в ходе диверсии, по мнению советского обвинения. Кроме того, инженеры периодически болтали с российскими коллегами, неосмотрительно критикуя советское правительство.
Можно представить, как все это наскучило ОГПУ. На встречах с Саймоном и Ренсименом Майский утверждал, что советский суд был независимым, но не мог убедить британскую сторону. На самом деле в марте и апреле Литвинов встречался со Сталиным девять раз. Также присутствовал Андрей Януарьевич Вышинский, прокурор в деле «Метро-Виккерс». 15 и 17 апреля они встречались два раза в день. Об их разговоре не сохранилось отчетов, но можно предположить, что они обсуждали британских инженеров и вырабатывали стратегии поведения. Литвинов, несомненно, пытался снизить напряженность — об этом его желании Овий забыл доложить в Лондон. В дипломатических московских кругах ни для кого не было секретом, что Литвинов «очень хотел… чтобы победа была за ОГПУ»[234]. Про Вышинского говорили, что он с большим уважением относится к правовым формам и процедурам, и Литвинов, скорее всего, хотел понять, что лежало в основе дела и были ли обоснованные причины для суда. В документах НКИД хранится длинный отчет, в котором подробно описываются обвинительные заключения [235]. Примерно в это время Литвинов «конфиденциально» проинформировал британского журналиста Гарета Джонса о том, что он сказал 16 марта Овию: «Чем сильнее давление, тем меньше у меня возможности помочь, потому что мы не можем поддаваться давлению. Этих людей не расстреляют. Будет суд. Дело забрали у ОГПУ и передали в Верховный суд»[236]. Нарком снова хотел, чтобы произошла утечка этой информации, чтобы успокоить разозленных британцев.
В советском зале суда разыгрался жестокий поединок с применением дипломатических дубинок, а за кулисами обрабатывали прессу. «Иностранцы, живущие здесь, рады, что наконец-то у кого-то хватило мужества сделать хоть что-то, чтобы нанести удар советскому правительству, и они надеются, что мы не дадим слабину, — писал Стрэнг Кольеру. — Мы сделали все возможное, чтобы иностранные корреспонденты шли по правильному пути, но некоторые из них сбились с дороги. [Артур Дж. — М. К.] Каммингс [ «Ньюс Кроникл». — М. К.] оказался не так уж и плох, как я опасался. «Рейтер» колебалось. Информационный отдел МИД Великобритании творил чудеса в работе с дипломатическими корреспондентами. Что же касается всего этого и двух Белых книг [в Лондоне. — М. К.], на этот раз мы дали советскому правительству попробовать их собственное пропагандистское лекарство»[237].
Суд завершился 17 апреля. Одного из шести инженеров оправдали, трех выслали из СССР, а двух приговорили к двум и трем годам заключения. По словам репортера Каммингса из «Ньюс Кроникл», приговор был мягким, и это удивило как тех, кто следил за судом, так и самих обвиняемых. На их лицах читалось облегчение. Стрэнг считал, что приговор был таким мягким благодаря давлению из Лондона. Иностранные наблюдатели думали так же. Однако британское правительство все равно ввело эмбарго на советский импорт, а советское правительство в ответ запретило торговлю с Великобританией.