Советское правительство вело себя очень осторожно в отношении Германии и надеялось на лучшее, в то же время пытаясь наладить отношения с Францией и Польшей и снова надеясь на лучшее. «Мы не желаем путем ненужного внешнего подчеркивания дружбы с Германией мешать улучшению наших отношений с Францией и Польшей». Но, по словам Крестинского, «в то же время по существу мы хотим улучшения наших отношений с Германией, хотим ликвидации всех конфликтов, имевших место за последние месяцы, одним словом, хотим, чтобы наши отношения вернулись в прежнее спокойное русло». По сути, Крестинский надеялся, что перерыв в немецкой враждебности послужит советским интересам, и чем дольше он продлится, тем лучше. Если же враждебное отношение будет продолжаться, то Крестинский предупреждал, что тогда может произойти[283]. Интересно почитать размышления замнаркома о Рапалло. В 1920-х годах советско-германские отношения были часто сложными и редко «тихой гаванью».
Крестинский сказал Хинчуку, что они с Литвиновым придерживаются одних взглядов и считают желательным сохранить старую политику, хотя, возможно, не всю. «С Германией, очевидно, ладить не удастся, — писал Литвинов в июне, — надо поэтому искать опору, где только возможно». Он имел в виду Францию. Но также он считал необходимым улучшить отношения с Малой Антантой в Центральной и Восточной Европе (то есть с Чехословакией, Румынией и Югославией), что в свою очередь должно положительно повлиять на советские отношения с Францией и Польшей[284].
В середине июня Альфред Гугенберг, министр экономики правительства Гитлера и глава немецкой делегации на Международной экономической конференции в Лондоне, выступил с речью, в которой, помимо других тем, затронул потребность Германии в новом жизненном пространстве, а также в «новых территориях за счет СССР». В своем так называемом меморандуме Гугенберг выступил от своего имени, но центральной темой стали идеи Гитлера, отраженные в «Майн кампф». Именно эта речь так взволновала Литвинова. Он тогда находился в Лондоне и пытался улучшить англо-советские отношения. Так или иначе в Москве встревожились не на шутку. Советское посольство в Берлине выпустило официальный протест[285]. Как помнят читатели, Литвинов написал Крестинскому, что речь Гугенберга — «это еще одно предупреждение, которое должно побудить нас усилить нашу активность в Париже»[286]. И успокоить бурю в Лондоне, мог бы добавить он.
В этом письме Литвинов не упомянул Польшу, возможно, потому что летом 1933 года НКИД с подозрением относился к намерениям польского правительства. Эти подозрения только окрепли после польских попыток оспорить предложение наркома ввести определение агрессора. Он считал, что это должно стать дополнением к заключению Советским Союзом различных пактов о ненападении. Он впервые сделал эти предложения в феврале 1933 года на Женевской конференции по разоружению, которая началась в 1932 году, но теперь зашла в тупик. Германия требовала «военного равенства», а Франция хотела сохранить преимущества, которые получила как победитель в Первой мировой войне. Литвинов полагал, что конференция по разоружению потерпела фиаско, а Лига Наций распадалась. Однако нужно было все равно в ней участвовать и быть видимыми, что «послужит укреплению нашего международного положения»[287].
Будет ли продолжаться советско-польское сближение?
В советско-польских отношениях, помимо всего прочего, существовала одна проблема. Польша упорно не желала признавать «усиление международного влияния и авторитета СССР и укрепление его международного положения». Как писал Стомоняков (он отвечал в НКИД за Польшу): «Закулисное поведение Польши доказывает, что Польша ведет весьма сложную дипломатическую игру, которая учитывает не только возможность дальнейшего улучшения советско-польских отношений, но и возможность ухудшения их. Именно поэтому вся история переговоров о конвенции обязывает нас к весьма большой настороженности по отношению к Польше и к серьезному недоверию к польской политике». Стомоняков также с подозрением относился к взаимодействию Польши и Германии. В обеих странах было много признаков того, что они пытались избежать напряжения. Например, в прессе встречалась информация о том, что две стороны воздерживались от критики друг друга. Также ходили слухи о германо-польских переговорах, и их нельзя было считать дезинформацией. Эдуард Даладье и Жозеф Поль-Бонкур дважды привлекали внимание Литвинова к этим переговорам, от которых они старались держаться подальше. Французский посол в Москве Шарль Альфан также отмечал недавнее «странное» поведение Польши. Поэтому нельзя было исключать, что Польша и Германия заключат соглашение. Стомоняков говорил, что «мы должны ясно видеть наличие опасности» такого поворота в польской политике. Французы уже опубликовали воодушевленный комментарий в парижской прессе. У поляков есть два варианта: выступить за или против нас. Нужно укреплять политические силы в Польше, которые выступают в поддержку СССР, и «всемерно стремиться к укреплению, развитию и углублению наших отношений с Польшей»[288].
Для этого в Польшу отправили Карла Радека — старого большевика польского происхождения. Он должен был провести там две недели в июле и обсудить улучшение советско-польских отношений[289]. Об этом очень много писали в прессе. Радек даже нанес визит своей матери, которая жила в Тарнуве в Галиции, где он родился. В Варшаве ему помогал с контактами Богуслав Медзиньский. Кроме того, Радек встретился с польским министром иностранных дел Юзефом Беком и генеральным инспектором вооруженных сил Польши Эдвардом Рыдз-Смиглы. Радек полагал, что эти переговоры стали шагом вперед и свидетельствовали о «полной перемене настроения». Он повторил некоторые идеи Медзиньского, которыми тот с ним делился во время предыдущих встреч. У поляков не было иллюзий, и они понимали, что Германия хочет превратить их страну в «вассала» и использовать в будущих кампаниях против СССР. «Они думают, что Гитлер хочет выиграть возможно много времени, оттянуть войну». Однако война могла разразиться на Дальнем Востоке или на Балканах. Если начнется противостояние между Японией и СССР, то Германия может использовать эту возможность, чтобы атаковать с запада. Советская сторона хорошо была знакома с этими слухами. Отношения СССР с Японией были натянутыми. Польша собиралась играть с Гитлером в игры и совершать «мирный маневр» в ответ на мирный маневр, но поляки непременно вступят в сражение, чтобы защитить Польский коридор, отделявший Восточную Пруссию от основной территории Германии. «Все говорили, что надо идти дальше по пути сближения», — писал Радек. Об этом говорил даже Бек, но было ли это правдой? Стороны могли бы оказать друг другу услугу: СССР бы помог Польше защитить коридор, а Польша могла бы помешать немецкому продвижению на северо-восток к Ленинграду. Радек хотел попытаться заключить соглашение по всем вопросам «от Черного моря до Балтики». Бек был мечтателем и всегда хотел многого, но, несомненно, возможность для обсуждения безопасности в Прибалтике действительно существовала. У Польши были не только мечты. Еще ее преследовали кошмары, например, «что Франция их [Польшу. — М. К.] продаст немцам». Поляки понимали, что чем активнее Польша будет следить за своей безопасностью, тем больше сможет положиться на нее Франция. Это было правдой. Радек также отметил, что Бек намекнул на опасения Польши относительно рапалльской политики. Поляки боялись влияния немецкой армии и «германских традиций в НКИД»[290].
Кто мог сказать, как оценивать заявления Бека? Французский посол в Варшаве Жюль Ларош описал визит Радека и сообщил Парижу, что появился еще один признак улучшения советско-польских отношений, или во всяком случае так кажется.
Ларош писал, что Бек prend des airs mystérieux[291], намекая коллеге, что что-то затевается, но необязательно, forcément, с СССР[292]. Ларош давно жил в Варшаве и хорошо знал Бека, лучше, чем Радек. Польский министр мог использовать Карла как приманку, чтобы вызвать интерес у немцев. Сталин никак не прокомментировал и не распространил первый отчет Радека, но он прокомментировал второй отчет, в котором подробно говорилось об усилении советско-польского сближения[293]. Визит Радека главным образом был необходим для привлечения общественного внимания и не имел долгосрочных последствий. Медзиньский как посредник оставался еще какое-то время открытым, но это так и не дало результатов.
Жалоба Антонова-Овсеенко
В Варшаве находился советский полпред Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, который также отреагировал на происходящее. Он был очень доволен ходом переговоров Радека и считал, что НКИД делает недостаточно для усиления польско-советского сближения. Он все еще ограничен рапалльской политикой. «Но не поляки, а мы, — писал он Стомонякову, — оказались несозревшими к “сближению” с Польшей»[294]. Тут вмешался Крестинский, которого встревожила эта полемика. Он отправил длинную депешу полпреду, а в ней написал, что его позиция не сильно отличается от позиции Стомонякова. Кроме того, Крестинский был не согласен с утверждением Антонова-Овсеенко о том, что Даладье и Поль-Бонкур предоставили ложные разведданные относительно секретных переговоров Польши и Германии.
Были и другие доказательства правдивости информации, полученной от французов. Самым важным было отсутствие резкого ответа поляков на меморандум Гугенберга, в котором содержались такие же угрозы Польше, как и СССР. «Мы должны поэтому проявлять чрезвычайную бдительность, — писал Крестинский, — и противодействовать тем тенденциям польской политики, которые мешают нашему сближению с ней [Польшей. —