М. К.]». Поэтому в «Правде» опубликовали редакционную статью, чтобы показать «нашим врагам и в Германии, и в Польше, что их игра нами замечена»[295].
Осенью стало понятно, что Польша активно продвигается к заключению соглашения с Германией. В начале октября Стомоняков сообщил о последних изменениях посольству в Варшаве. Французско-польские отношения были враждебными, стороны не доверяли друг другу, однако отношения оставались прежними. Бек ездил в Париж, что свидетельствовало о том, что обе стороны все еще ценят франко-польский союз, который останется «политическим “браком по расчету”», — пришел к выводу Стомоняков. Он также сообщил Антонову-Овсеенко, что польское правительство поддерживает антисоветскую деятельность на Западной Украине, и эта кампания начала затрагивать другие страны[296]. Через две недели советского чиновника, работавшего в консульстве во Львове, убил украинский националист. На самом деле в середине октября польские и немецкие дипломаты обсуждали урегулирование спорных моментов. 15 ноября министр иностранных дел Польши сообщил Ларошу о встрече польского посла Юзефа Липского с Гитлером[297]. Антонов-Овсеенко такой чести не удостоился. На следующий день вышло совместное польско-немецкое заявление. Стомоняков позвонил польскому послу Юлиушу Лукасевичу и потребовал у него объяснений. По словам Стомонякова, посол смутился и признался, что, видимо, скоро будет заключен польско-немецкий пакт[298].
Тем не менее Стомоняков подтвердил Антонову-Овсеенко, что НКИД будет все равно стремиться к сближению с Польшей и что польско-немецкие отношения не повлияют на советскую политику. По-прежнему упор делался на укрепление тех польских движений, которые поддерживали «дружбу с СССР против Германии».
Единственное, что могло повлиять на изменение политики, это прямое польско-немецкое соглашение, направленное против СССР. До этого могло бы дойти, только если Япония нападет на Дальний Восток. Стомоняков добавил, что улучшение отношений с США облегчает сохранение советско-польской политики. Вся советская политика представляла собой огромную мозаику, элементы которой складывались в единую картину. «Единственный практический урок, который мы должны извлечь из последних событий для наших отношений с Польшей, — отметил Стомоняков, — заключается в необходимости проявлять больше осторожности и больше бдительности в отношении наших польских партнеров. Нельзя переоценивать значение тех заверений, которые делаются нам польскими политиками, нельзя, под влиянием весны в наших отношениях, принимать за чистую монету “излияния”, которые делаются иногда прямо с дезинформационной целью». Стомоняков все еще пытался развеять излишне оптимистический настрой Антонова-Овсеенко, связанный с перспективами советско-польских отношений[299].
На встрече с Беком Антонов-Овсеенко обвинил информационный отдел польского МИД в «прямой дезинформации» и даже в неприкрытой лжи, так как он отрицал в разговоре с варшавским корреспондентом ТАСС то, что между Германией и Польшей идут переговоры. Как говорил Антонов-Овсеенко, вряд ли такое поведение приведет к росту уверенности в Москве. Это, конечно, мягко говоря. Бек покраснел и отказался отвечать. Он попытался объяснить, что в политике Польша действует по принципу «спасайся, кто может». «Женевские учреждения развалились, так же провалилась Конференция по разоружению», — сказал Бек. Поэтому польское правительство пытается воспользоваться теми возможностями, которые возникают за пределами Женевы. Тем не менее Бек предложил «тесно контактировать» по вопросам разоружения и другим темам[300].
Антонов-Овсеенко предложил свое объяснение польской политике ведения переговоров с Германией. Оно сводилось к следующему: Польша может положиться только на себя в вопросе защиты национальных интересов. Объединенного антигерманского фронта не существует. Польша не может полагаться на Францию или Малую Антанту, и еще меньше — на Великобританию или Италию. Это ненадежные союзники в борьбе с Германией. Польша окружена государствами, готовыми ее продать, чтобы спастись от конфликта. На самом деле изоляция грозила полякам, а не немцам. По словам Антонова-Овсеенко, Польша могла бы ее избежать, укрепив отношения с СССР. А достичь этого можно было, прекратив рапалльскую политику. Польше, поскольку предотвратить войну с Германией было вряд ли возможно, пришлось снижать давление, чтобы выиграть время, а также обеспечить себе место среди других европейских держав. Видимо, Антонов-Овсеенко полагал, что Москва все еще рассматривает возможность в дальнейшем придерживаться рапалльской политики, хотя она на самом деле уже находилась на последнем издыхании. Он предупредил, что этот подход на руку немцам[301].
Корреспондент ТАСС в Варшаве написал, что поляки не собираются сбрасывать советские карты со счетов. Они укрепляют позицию Польши в Берлине. Всем раздали карты. Поляки начали игру, чтобы выиграть время, где-то три года. Бек не стремится к «прогерманской политике». Ему нужна пропольская политика, и он «очень осторожно маневрирует»[302]. Однако проблема была в том, что нацистская Германия — это не просто очередная великая держава. Польша полагала, что сможет оседлать тигра, но так же думали и остальные европейские страны. Как мы увидим, ошибались все, включая СССР.
В дело вмешивается Радек
Радек, вероятно, мнил себя специалистом по Польше, потому что он вмешался в обсуждение польско-советских отношений. Он знал, что лезет не в свое дело, когда писал Сталину, и признавал это. «Очень много зависит теперь, — писал Радек, — от расстановки людей. Тов[арищ] Антонов-Овсеенко смалодушничал и не сказал Вам, что мне говорил». Таким образом, Радек занял одну из сторон в конфликте, который, по его мнению, произошел между НКИД и Антоновым-Овсеенко из-за советской политики в отношении Польши. Полпред и Стомоняков «постоянно обмениваются полемическими письмами». Аппарат НКИД, сформировавшийся во время действия Рапалльского договора, занимал одну позицию, а Антонов-Овсеенко — противоположную. У Радека была неверная информация. Рапалльский договор умирал, а Стомоняков с осторожностью относился к сближению с Польшей, а вовсе не возражал против него. Радек полагал, что внутри НКИД распространяются ложные слухи. Так, например, начальник пресс-бюро, передавая информацию от Литвинова пресс-службе варшавского посольства, сказал, что, с его точки зрения, все разговоры о сближении с Польшей — это не что иное, как радековское рвение. Таким образом, Радек защищал свои собственные политические взгляды, а не взгляды советского посольства в Варшаве. Он видел, как разворачивается соперничество внутри НКИД, и это мешает сближению с Польшей. В корреспонденции НКИД все выглядит иначе, но откуда мы знаем, о чем она умалчивает? «Если будете считать полезным при разборе отношений с поляками меня вызвать, — написал Радек Салину, — то буду очень благодарен»[303].
Крестинский сохранял хладнокровие. НКИД не нужно ничего говорить ни Германии, ни Польше об их сближении, советовал он посольству в Берлине: «Как до свидания Гитлера с Липским, так и после этого мы сохраняли и сохраняем осторожность и сдержанность»[304]. Один неизвестный большевик в частном разговоре с французским военным атташе Эдмоном Мендрасом высказался более язвительно: «Когда поляки со мной любезничают… мне всегда становится интересно, какую еще грязную шутку они решили со мной сыграть»[305]. Но, конечно, поляки могли то же самое сказать про русских. Так обстояли между ними дела уже по меньшей мере несколько веков подряд.
В середине декабря Антонов-Овсеенко написал напрямую Сталину, не отправив копию письма в НКИД. «Как ни оценивать польско-германскую игру (моя оценка Вам известна), несомненно одно — нам необходимо противодействовать усилению германофильских тенденций в Польше. Сейчас Германия производит невиданный нажим на Польшу. Мы бы облегчили антисоветскую работу немцев и японцев, если бы не продолжали начатой линии сближения с Польшей». Никто в НКИД не говорил Антонову-Овсеенко, что сближение приостановлено, но его все равно мучили подозрения, и он решил напрямую надавить на Сталина. Он выдвинул ряд предложений, в частности, посоветовал дать польскому представительству в Москве статус посольства и «заставить» Литвинова во время следующей поездки за границу остановиться в Варшаве и встретиться с Беком. Сталин уделил особое внимание этой депеше и сказал, что ее необходимо прикрепить к его архиву[306].
В середине сентября Литвинов также встретился с Лукасевичем и попросил объяснить то, что Бек сказал Антонову-Овсеенко. Планируется ли превратить немецко-польскую «декларацию» в письменный пакт? Посол ответил отрицательно, но не убедил Литвинова. Тем не менее он сменил тему и заговорил о проекте совместного польско-советского заявления, посвященного миру и безопасности в Прибалтике и консультациям в случае возникновения угрозы независимости Прибалтийских стран. Это была идея Антонова-Овсеенко. Лукасевич воспринял ее без восторга, но Литвинов попросил передать черновик Беку[307]. О чем думал нарком? Пытался удержать поляков в игре или проверить их намерения? Лукасевич вернулся через несколько дней и передал ответ Бека. В целом он был согласен, но считал, что черновик нужно переписать и проконсультироваться с остальными. Литвинов предложил Беку приехать в Москву и пообщаться лично. Лукасевич, конечно, согласился, но спросил, какую дату удобно выбрать для встречи