Читатели помнят, что Политбюро поручило наркому по пути в Нью-Йорк поговорить с Нейратом или даже с Гитлером, если он согласится встретиться. Переговоры с Нейратом ничего не дали, и Литвинов поехал в Париж на встречу с Поль-Бонкуром. По словам наркома, она прошла сердечнее, чем все предыдущие, и Поль-Бонкур заговорил о пакте о взаимопомощи. Он намекал на это неделю назад Довгалевскому. «Бонкур вновь говорил о необходимости подумать нам и Франции о контрмерах в случае вооружений и подготовки Германии к войне, причем упоминал несколько раз о взаимной помощи в дополнение к пакту о ненападении». В отличие от МИД Франции Литвинов считал, что взаимопомощь должна включать в себя всю Европу: «Я сказал, что нам приходится думать не только о Западе, но и о Востоке и что Франция должна быть заинтересована в том, чтобы у нас не было осложнений на Востоке». Как было написано в телеграмме наркома, они договорились, что «он и я будем думать о возможных способах сотрудничества»[361]. Они также обсудили технологический обмен, о котором Кот говорил в Москве, и упомянули текущие торговые переговоры, которые тянулись бесконечно.
Помните, что они начались летом 1931 года. Французы хотели добиться более выгодного торгового баланса — советская сторона продавала намного больше, чем покупала. Франция также требовала выплаты довоенных долгов, но тут у нее не было никаких доводов, так как премьер-министр Пуанкаре и его правительство недобросовестно вели переговоры и саботировали советское предложение по царским облигациям, которое сочли приемлемым высокопоставленные чиновники в Министерстве финансов. Предвыборные интересы правящего правоцентристского национального блока, который боролся с левой коалицией, были важнее, чем урегулирование долгов в интересах французских инвесторов, принадлежащих к среднему классу[362]. Советское правительство также хотело получить преимущественные условия по кредитам, которые у него были в самом начале. Как сказал один сотрудник Министерства финансов Великобритании в 1931 году, «кредит — это бог для России». Если бы в СССР верили в Бога, то его место бы точно занял кредит. Чем больше советские торговые представительства хотели покупать товаров, тем интереснее их предложения были для французских и других западных промышленников, которые мечтали набрать заказов, так как Великая депрессия разрушала европейскую экономику. Французские банки, в особенности Банк Франции, отказывались давать кредиты и оформлять на них страховки советским торговым представительствам, пока не будут выплачены довоенные долги. Однако после провала переговоров в 1926–1927 годах на это рассчитывать не приходилось. Советское правительство полагало, что сделало отличное предложение, а Франция на него не отреагировала. Нельзя конкурировать самому с собой[363].
Торговля была важна, но также она должна была стать серьезным шагом на пути к улучшению политических отношений. С самых первых дней советское правительство пыталось наладить контакт, делая торговые предложения. Поль-Бонкур хорошо понимал этот принцип, и сам им воспользовался, пытаясь ускорить сближение с СССР. Он был министром и настаивал на заключении соглашения. «Бонкур согласился, — писал Литвинов в НКИД, — что необходимо переговоры ускорить и закончить»[364]. Поль-Бонкур сказал наркому то же самое, что и его сотрудникам. Он говорил, что надо торопиться. Это понятно по полям документов, которые попадали к нему на стол. На одном отчете он написал: «Мы должны добиться успеха». На другом — «закончить быстро», и еще на одном — «закончить, закончить». Поль-Бонкур был вечно торпящимся министром. Он пережил четыре смены правительства в 1933 году, но никто не знал, сколько он продержится в МИД. Он уже и так добился успеха вопреки ожиданиям. Кто знал в Москве, переживет ли сближение с Францией следующую смену правительства? Литвинов все время задавал себе этот вопрос. Торговые переговоры в ноябре практически сорвались, и были проблемы с технологическим обменом. Французской стороне под давлением Кота была интереснее авиация, а обмен военно-морскими миссиями адмиралам в Париже был не так интересен, так как они полагали, что советские коллеги их ничему не научат[365]. Сталин быстро понял, в чем дело. Он был в отпуске на юге и оттуда отправил телеграмму Кагановичу: «Французы лезут к нам для разведки. Наша авиация интересует их потому, что она у нас хорошо поставлена, и мы сильны в этой области. Авиационное сотрудничество приемлемо, но его надо обусловить сотрудничеством по строительству военно-морских кораблей, особенно по подлодкам, миноносцам, где мы несколько слабы». Все или ничего, так сказал Сталин[366]. Ворошилов возражал против обмена авиационными специалистами, но понял, что после визита Кота нельзя было сказать «нет», так как необходимо было учитывать «политические минусы» такого отказа[367].
Кабинет продержался до октября, но сам Даладье остался военным министром. Он не ладил с Поль-Бонкуром и Эррио. На самом деле Даладье с удовольствием бы уволил Поль-Бонкура, оставшегося членом нового кабинета[368]. Альфан давил на МИД и требовал укрепления отношений с Москвой. Все обстоятельства, а в особенности «агрессивный национализм» нацистской Германии, свидетельствовали о необходимости «реального политического союза с СССР». «С такой страной, как СССР, — писал Альфан, — необходимо считаться в Европе»[369]. «Абсолютно согласен, — отвечал Поль-Бонкур, — с вашей депешей… Я ее внимательно изучил, как и все, что вы присылаете». Советское дело считалось важным.
Письмо Альфана читали только члены Совета министров и Леже. Последнему, наверно, было неприятно наблюдать за тем, как Франция кинулась в объятия красной Москвы, хотя Розенберг слышал, что Леже «прилично к нам расположен»[370]. Но это было неправдой.
Алексис Леже
Алексис Леже сменил Филиппа Бертло на посту генерального секретаря МИД Франции. Он родился в богатой семье в Пуэнт-а-Питре в Гваделупе в 1887 году. Его отец и дед были юристами и владельцами плантаций. Получается, что Леже — выходец из крупной французской буржуазии. Он окончил юридический факультет и пошел учиться в элитную Высшую коммерческую школу в Париже. Позднее он женился, но детей у него не было. Впервые он получил назначение на дипломатическую службу в Китае в период между 1916 и 1921 годом. Затем он вернулся в Париж, где в скором времени его повысили с должности заместителя начальника отдела до заместителя директора Азиатского департамента, а потом до директора по политическим вопросам. В 1933 году он сменил на посту Бертло. На фотографиях он не выглядит особо представительным. У него залысины и тонкие тщательно подстриженные усы. Истинные мачо уже в то время не носили длинные усы, правда, Леже в их число не входил. Ему, очевидно, нравились галстуки-бабочки, так как на фотографиях его часто можно увидеть в них. Еще Леже редко улыбался. Единственная фотография, на которой он улыбается, была сделана в 1960 году, когда он получил Нобелевскую премию по литературе. Но это случилось уже много лет спустя после того, как он ушел из МИД. Поэт с псевдонимом Сен-Джон Перс из него получился намного лучше, чем дипломат с настоящим именем Леже. Ему было далеко до Бертло, и он ошибался практически во всем, что касалось отношений с СССР и нацистской угрозы.
Леже саботировал отношения с Москвой. Он играл эту роль с галльским высокомерием и оттенком ориентализма[371]. Как и Бертло, Леже смотрел в сторону Лондона, но ему не хватало уверенной и вдохновляющей улыбки его предшественника, а также его апломба. Никто бы не сказал про Бертло, что он заискивает перед вероломным Альбионом. На самом деле многие коллеги Леже по МИД (мы вскоре с ними познакомимся) так же, как и он, заблуждались по поводу того, как нужно вести себя с Гитлером. И это продолжалось вплоть до 1939 года. В данном случае речь идет не про стандартные рассуждения историков о том, как должно было быть, или ретроспективный взгляд. Как мы увидим, Леже упрямо придерживался неверной политики, хотя слышал из многих источников, что путь к французской безопасности лежал через Москву. Во Франции было много таких людей, как Леже. Они были растеряны или в корне неправы относительно того, как нужно бороться с гитлеровской Германией.
Островский ужинает с де Латром и Кейролем
Однако мы забегаем немного вперед. Речь все еще идет об осени 1933 года. Москва получала информацию из Парижа из самых разных источников. В том числе от Островского, который продолжал встречаться и беседовать с де Латром и Кейролем.
20 октября они вместе поужинали. Это произошло за несколько дней до того, как Литвинов встретился с Поль-Бонкуром. Обсуждали в основном Женеву и выход Германии из Лиги Наций, срыв переговоров по разоружению, а также политический кризис в Париже. Правительство Даладье долго не продержится. Сложно управлять страной в такой момент и придерживаться жесткой политики. По словам де Латра, нельзя исключать возможность проведения франко-немецких переговоров. Вейган полагал, что такие переговоры невозможны без абсолютного большинства в правительстве. В таком случае они не будут бесполезными, так как позволят Гитлеру продемонстрировать его заинтересованность в перевооружении, а не мире, а также желание выиграть время. Все всё поймут. К сожалению, абсолютного большинства в правительстве не будет, и любые франко-немецкие переговоры приведут к уступкам, опасным для Франции. Также говорили о совместном фронте для Франции, Англии, Италии и США, но это была призрачная и опасная идея по ряду причин. Взгляды Вейгана донес до Островского по-прежнему де Латр.