.
Литвинов встретился с Муссолини 4 декабря. Он сказал итальянскому лидеру, что советское руководство хотело бы сохранить хорошие отношения с Германией — это была стандартная позиция СССР. Но нельзя не обращать внимание на различные проявления немецкой враждебности, например на «Майн кампф» Гитлера и рассуждения о «расширении на восток». Сближение с Францией было необходимо, чтобы предотвратить заключение франко-немецкого союза, который мог образоваться для борьбы с СССР[381]. «Наши отношения с Францией, — писал Крестинский Довгалевскому, — начинают активизироваться по ряду направлений»[382]. Было 4 декабря. В тот же день Литвинов в Риме разговаривал с Муссолини. Тогда же Крестинский написал Довгалевскому письмо. Он был прямолинеен без всякого давления со стороны своего начальника. Если ранее в том году можно было заметить нюансы в позициях Крестинского и Литвинова, то сейчас все изменилось. «Мы решительно против увеличения германских вооружений, так как при внешнеполитической установке нынешнего германского правительства эти дополнительные вооружения рано или поздно обратятся против нас»[383]. Итальянское, польское и британское правительства, возможно, не будут возражать против перевооружения Германии. Даже во Франции не было единой позиции.
«Нам важно поэтому поддержать тех членов нынешнего французского правительства и тех кандидатов в руководители французского правительства в ближайшее время, которые являются противниками как сепаратных переговоров с Германией, так и увеличения германской армии. Такими политиками являются Бонкур и Эррио. Наше принципиальное согласие говорить о вступлении в Лигу Наций и заключить соглашение о взаимопомощи дает Бонкуру возможность в спорах со своими противниками в кабинете противопоставить более тесное сближение с нами предложению частично уступить Германии в вопросе о довооружении. Вот почему мы решили ответить положительно на предложение Бонкура».
После выхода Японии (в марте 1933 года) и Германии из Лиги Наций Крестинский добавил: «Мы стали бы играть в Лиге одну из руководящих ролей и могли бы, в известной степени, использовать Лигу Наций в интересах своей безопасности». Следовательно, советское правительство должно предложить США вступить в Лигу в то же время. Это идея лично Крестинского. Не слишком привлекательное предложение для Вашингтона, но в целом хорошая идея. Тогда Крестинский сделал важное заявление: «Если же наше согласие вступить в Лигу Наций окажется недостаточным для противодействия росту направленных против нас германских вооружений, мы готовы сделать дальнейший шаг и пойти на непосредственное соглашение со всеми противниками германской экспансии». Крестинский предупредил, что в Москве не обсуждали подробно этот вопрос и что в его письме содержатся в основном его «личные комментарии» к директивам Политбюро, которые Довгалевский получил в телеграмме[384].
В Москве полагали, что действовать надо незамедлительно, особенно с учетом того, что на этом настаивал Поль-Бонкур. Розенберг рассказал об ухудшении внутренней ситуации во Франции. Росли панические настроения, а также «тенденция к диктаторству». Из-за инфляции, дефицита бюджета и девальвации франка возникала правительственная нестабильность. Что касается внешней политики, то тут «тенденция Эррио» соперничала с «тенденцией Даладье». Розенберг уже говорил, что Даладье склоняется к тому, чтобы пойти на уступки нацистской Германии: «[Андре] Франсуа-Понсе [французский посол в Берлине. — М. К.] якобы уже месяца три тому назад выдвинул фантастически звучащее предложение о негласной встрече между Гитлером и Даладье на франко-германской границе, причем каждый из них должен вылететь на аэроплане к месту встречи».
Розенберг не сказал этого в открытую, но он имел в виду, что Даладье становится слугой Гитлера в Париже, и это произойдет, даже если встреча, предложенная Франсуа-Понсе, не состоится[385].
Решение о коллективной безопасности
Вот в такую московскую «атмосферу спешки» вернулся Литвинов. Теперь, когда он в США добился дипломатического признания СССР, его авторитет и престиж взлетели до небес. Нарком несся вперед на всех парусах. Вскоре после его возвращения в Москву он сказал Альфану, что «глубоко привержен» идее сближения с Францией[386]. Литвинов хотел отдельно обсудить Лигу Наций, но Поль-Бон-кур настаивал на объединении этого вопроса с взаимопомощью. Что касается последнего пункта, Поль-Бонкур предлагал ограничиться Бельгией, Францией, Чехословакией, Польшей, СССР, Прибалтикой и даже Финляндией. Или же как-то сочетать эти страны, но Франция и Польша должны участвовать обязательно[387]. Это было 15 декабря 1933 года. Через четыре дня Литвинов сделал официальное предложение Политбюро. Он написал Сталину и рассказал ему про недавние предложения Франции по пакту о взаимопомощи, направленному против Германии. Поль-Бонкур поднял этот вопрос в октябре. «Я обещал ему, конечно, подумать, поговорить об этом в Москве и сообщить ему наши соображения». Французы не дождались ответа Литвинова, и 26 ноября Поль-Бонкур снова поднял этот вопрос в разговоре с Довгалевским. Он сказал, что Франция не может подписать договор о взаимопомощи, если СССР не вступит в Лигу Наций. Тогда Литвинов рекомендовал различные шаги Сталину. И он положительно отреагировал на инициативу Поль-Бонкура.
19 декабря 1933 года Политбюро одобрило эти предложения в том виде, в каком они были представлены. На аналитической записке Литвинова стоит пометка Сталина «за» и одобрение всех остальных членов Политбюро, как будто таким образом подчеркивается изменение советской политики[388]. Рапалло пришел конец.
Стимул для этого появился, пока Литвинова не было в Москве. Несомненно, благодаря его успехам в Вашингтоне советское правительство стало более уверено себя чувствовать и поняло, что можно рискнуть изменить политический курс. Также давил Альфан, хотя Поль-Бонкура не нужно было уговаривать. Он и сам хотел двигаться вперед. В Париже Довгалевский и особенно Розенберг тоже настаивали на немедленных действиях. Все торопились: и СССР, и Франция. Коллективная безопасность не была проектом только Литвинова. Стимул для ее формирования появился как в Москве, так и в Париже.
На самом деле вначале Поль-Бонкур заговорил о взаимопомощи. Он написал Альфану, что он проявил инициативу и поговорил с советским послом в Париже «очень секретно» о формах франко-советской взаимопомощи, но никаких подробностей не рассказал. Более подробная информация о предложениях Поль-Бонкура встречается в переписке НКИД. Литвинов явно осторожничал, когда обсуждал с западными коллегами опасность нацистской Германии. На встречах с Рузвельтом и итальянским дуче Муссолини Литвинов, как он сказал Альфану, подчеркнул, что «двумя военными силами» были Германия и Япония[389]. Конечно, Муссолини на тот момент еще не связал свою судьбу с Гитлером, и Литвинов надеялся, что Италия тоже присоединится к антинацистскому пакту о взаимопомощи. Но мы забегаем вперед.
Мендрас сообщил о разговоре на декабрьском обеде в посольстве Франции в СССР между временным поверенным Жаном Пайяром и советским послом в Варшаве Антоновым-Овсеенко, который вернулся в Москву, чтобы получить инструкции. Советская политика «очень простая», объяснил посол: «Она продиктована следующим: мы против всего, что укрепляет Германию, и за все, что укрепляет Францию». Мендрас также рассказал про выступление Литвинова на заседании ЦК ВКП (б) 29 декабря, где он объявил о новой внешней политике. Он сказал: нас не интересуют «старые военные союзы», но мы готовы «сотрудничать по общему делу законной защиты всех тех, кто не заинтересован в нарушении мира. СССР со своей стороны готов к реализации этой идеи». Однако Литвинов также упомянул о том, что его постоянно беспокоит: о нестабильности капиталистических стран (конечно, в первую очередь Франции), где правительства постоянно меняются. Из-за этих обстоятельств к власти могут прийти группы людей, которыми руководит сильная классовая ненависть. Она «может их ослепить настолько, что они пожертвуют интересами своей собственной страны». Литвинов похвалил развитие франко-советских отношений. «Я бы хотел верить, — сказал он, — я убежден, что [“восходящее развитие” этих отношений. — М. К.] будет ускоряться по мере увеличения угроз миру»[390]. Это был риск, но Политбюро только что решило на него пойти.
Большой риск
Это был большой риск. Быстро, слишком быстро появились тревожные признаки надвигающихся проблем. 28 декабря Довгалевский встретился с Поль-Бонкуром. В первую очередь они обсудили взаимопомощь. Поль-Бонкур одобрил список потенциальных участников, о котором говорили ранее, но уже начались сложности. Бельгия отказывалась присоединяться без Великобритании. Довгалевский настаивал на включении Румынии и Чехословакии. «Он [Поль-Бонкур. — М. К.] не возражал против моих доводов, — писал Довгалевский, — хотя он приветствовал мысль о включении Прибалтики, но добавил, что в конце концов самое существенное <…> — это СССР, Польша, Франция и Чехословакия». Кроме того «Пункт о помощи в случае других конфликтов ему [Поль-Бонкуру. — М. К.] не понравился». Он также возражал против «материальной помощи, аргументируя тем, что помощь военным материалом может создать презумпцию участия в конфликте». Затем зашел разговор о прессе, хотя, по словам Поль-Бонкура, ее влияние было лишь минимальным. Кого он обманывал? Парижские газеты были наемниками, готовыми служить тому, кто больше заплатит. Возникало ощущение, что начался откат назад. Что касается пакта о взаимопомощи, включать в него Великобританию и Бельгию было плохой идеей. Прибалтика была щекотливой темой, это уже становилось понятно, а Польша… Кто знает? Поль-Бонкур предложил Довгалевскому продолжить обсуждение пакта с Леже