П (б) Сталин предупредил Запад, что не надо принимать по факту СССР как должное:
«Некоторые германские политики говорят по этому поводу, что СССР ориентируется теперь на Францию и Польшу, что из противника Версальского договора он стал его сторонником, что эта перемена объясняется установлением фашистского режима в Германии. Это не верно. Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной. Дело также не в мнимых изменениях в нашем отношении к Версальскому договору. Не нам, испытавшим позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был ввергнут в пучину новой войны. То же самое надо сказать о мнимой переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР. (Бурные аплодисменты.) И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний.
Нет, не в этом дело. Дело в изменении политики Германии»[419].
Да, конечно, Сталин был прав: СССР отстаивал свои интересы, как и любое независимое государство, однако Политбюро на самом деле сменило политический курс, ориентируясь на Францию и США. Польша была под вопросом. Надольного вдохновили слова Сталина, в отличие от того, что сказал Литвинов, и он представил их Берлину в выгодном свете, сказав, что для Германии открыта дверь и можно сделать заявление «с уважением к страхам России». В советских газетах об этом не писали. Интересно, что Надольный считал Литвинова одним из «четырех самых важных людей в СССР», наряду со Сталиным, Молотовым и Кагановичем. Берлин никак не ответил на слова Сталина, что только подтвердило советские опасения относительно политики Германии[420].
А что же Польша?
Что же тогда насчет Польши? Признаки были неутешительными. Полпред Антонов-Овсеенко попытался вытащить министра иностранных дел на встречу 5 января. Начался новый год, и это был хороший период для изменения международной ситуации. Полпред завел разговор о Германии. Советские отношения с Германией были «четко определены», сказал Антонов-Овсеенко, но польские не до конца. Так, например, непонятна позиция Польши по перевооружению. Бек ответил, что правительство проинформировало Париж о том, что Варшава выступает против и готова поддержать Францию в данном вопросе, а также противодействовать ослаблению Франции. Польское правительство начало переговоры с Германией, направленные на «выравнивание с ней отношений, потому что не хотело повторения Локарно [когда интересам Польши не было уделено должное внимание, и их не защищали. — М. К.]». Удалось добиться небольшого успеха, продолжил Бек. «Мы не собирались и не собираемся рвать с Францией, но она должна должным образом оценивать нас». Затем Бек быстро добавил, что он одобряет позицию Франции, выступавшей против отдельных переговоров с Германией. «Что насчет нас? — поинтересовался Антонов-Овсеенко. — А мы не будем вновь поставлены перед какой-либо неожиданностью в политической области?» Бек повторил, что Польша хочет «ныне придерживаться сотрудничества» с СССР в вопросах перевооружения[421].
Через неделю, 11 января, Литвинов встретился с польским послом Лукасевичем, так как хотел еще раз прощупать Польшу на предмет ее намерений. Разговор зашел о переговорах с Германией и о слухах о пакте о ненападении. «Лукасевич конфиденциально сообщил мне, что Польша получила от Германии формальное предложение о заключении такого пакта». В Варшаве подробно его обсудили и дали указания Юзефу Липскому, польскому послу в Берлине, начать переговоры с немецким правительством. Лукасевич не знал, сколько ему понадобится времени, чтобы заключить соглашение: может, один день, а возможно, переговоры затянутся. Литвинов попросил посла поблагодарить Бека за эту информацию, а затем вежливо сменил тему[422].
Пакт о ненападении между нацистами и Польшей был подписан 26 января 1934 года. В тот же самый день, когда Сталин выступил с речью на съезде партии. Он явно не знал про то, что пакт уже подписан, и сказал следующее:
«Неожиданности и зигзаги политики, например, в Польше, где антисоветские настроения еще сильны, далеко еще нельзя считать исключенными. А перелом к лучшему в наших отношениях, независимо от его результатов в будущем, — есть факт, заслуживающий того, чтобы отметить и выдвинуть его вперед, как фактор улучшения дела мира».
Как бы скептически ни относились в Москве к намерениям Польши, СССР все еще был нацелен на сближение с ней. Теперь удалось эти намерения проверить.
26 января польский министр иностранных дел вызвал Антонова-Овсеенко и проинформировал его о заключении соглашения. А через три дня Бек снова пригласил его на встречу, чтобы пожаловаться на речь Сталина. «Бек отметил, что удалось добиться должного понимания и добавил: «Меня удивило то выражение недоверия в стабильности нашей политики по отношению к вам, которое звучит в одном месте речи г[осподина] Сталина. На чем это основано?» Антонова-Овсеенко застали врасплох. «Я ответил, — писал он, — что полного текста речи еще не имею; лично полагаю, что данная тактика Польши в отношении Германии не может не внушать некоторых сомнений. Всякое усиление Германии вредно для дела мира, данный договор несомненно укрепляет режим Гитлера, увеличивает кредитоспособность за границей». Антонов-Овсеенко перечислил довольно длинный список негативных последствий. Наверно, полпред был расстроен, учитывая, сколько он работал над улучшением советско-польских отношений. Как он писал, Бек говорил убедительно и дал отпор по многим пунктам[423]. Справедливо было предположить, что Москва будет не слишком довольна польской «сделкой с дьяволом». Антонов-Овсеенко предупредил, что немцы надеются, что пакт о ненападении ухудшит польские отношения с Францией и СССР[424]. Таким образом, Германия поставила ловушку: если у Польши ухудшатся отношения с этими двумя странами, то она станет еще более зависимой от Германии.
28 января Литвинов попросил Сталина разрешить ему опубликовать комментарий в советской прессе на тему пакта между Польшей и Германией. «Мы не можем не приветствовать заключение польско-германского соглашения о ненападении, поскольку оно будет служить укреплению мира вообще и на востоке Европы в частности. Мы не заинтересованы в сохранении напряженности отношений между нашими соседями и Германией или другими странами». В некоторых газетах написали, что это соглашение было «как нечто вроде Восточного Локарно». Когда министром иностранных дел был Штреземан, немецкое правительство выступало против подобных договоров. И меньше всего можно было такое ожидать от Гитлера, который обвинял Веймарское правительство в излишней уступчивости и призывал к политике реваншизма и насильному восстановлению довоенных немецких границ. Так почему же он согласился на пакт с Польшей? Это был маневр (и при этом успешный), который помог бы избежать дипломатической изоляции. Получается, Гитлер «капитулировал», то есть пошел на огромную уступку, ничего не получив в ответ, и изменил свою политику? Как писал Литвинов, этот вопрос задавали себе правительства по всей Европе.
Возникали и другие. Как повлияет договор о ненападении на франко-польские отношения? Польская безопасность была одной из причин конфликта между Францией и Германией. Во Франции было немало политиков, которые ранее предлагали пожертвовать польскими интересами ради соглашения с Германией. Сепаратный договор только подкрепит эти идеи, и в итоге Польша останется в полной изоляции. Было недостаточно просто предоставить полную гарантию безопасности польских границ. «Совершенно очевидно, — писал Литвинов, — что проблема Польского коридора и польско-германской границы не разрешается этим соглашением»[425].
Как сказал французский посол в Польше Ларош Антонову-Овсеенко, «Польша морально привязалась к Германии». В польской прессе развернулась кампания на тему Тешина — чехословацкого округа, в котором проживало много поляков, — что свидетельствовало о том, что маршал Пилсудский хотел расширить границы Польши. Это была его мечта[426]. В Варшаве полагали, что, отстранившись от Франции и приблизившись к Германии, Польша сможет реализовать свои собственные скромные территориальные амбиции. Скромные, конечно, но тоже опасные.
Вскоре Литвинову пришлось вступить в жаркий спор с польским послом из-за комментария в советской прессе. «Лукасевич тут же агрессивным тоном сообщил о недовольстве, которое вызвало в Польше заявление товарища Сталина о зигзагах в польской политике». У посла были и другие поводы для жалоб, в частности комментарии в «Известиях». Очевидно, что Сталин одобрил публикацию «тезисов» Литвинова. Нарком не пытался спорить. «Я спокойно выслушал Лукасевича», — написал он у себя в дневнике. Интересно, что польский посол получил спокойный ответ, а немецкого посла всего месяц назад за возмущенное замечание вызвали на ковер. Тогда Литвинов потребовал принести извинения, но не сейчас. Он вежливо отреагировал на все жалобы польского посла. Конечно, иногда нарком отпускал саркастичные замечания, но было понятно, что НКИД, что бы там ни думал Стомоняков, хотел сохранить и усилить сближение с Польшей, но не с Германией. Бек должен был приехать в Москву, и Литвинов не хотел, чтобы встреча отменилась, на что пытался намекать Лукасевич. Если верить отчету наркома, то можно сказать, что разыгрывался искусный дипломатический спектакль. Лукасевич был груб и порой перебивал наркома, но тот вел себя терпеливо и продолжал давать объяснения, когда появлялась такая возможность. Иногда терпение бывает вознаграждено, так как посол в итоге признался, что высказал свою позицию относительно визита Бека в Москву. Литвинов был изумлен и прочитал ему короткую лекцию о дипломатическом протоколе. После этого встреча завершилась