аким образом, ничего не осталось от существовавших ранее идей о взаимодействии Польши с СССР для борьбы с Германией. Казалось бы, Стомоняков уже все изложил прямолинейнее некуда, однако он добавил, что советское правительство будет продолжать стремиться к многостороннему сотрудничеству с Польшей. «Мы отнюдь не заинтересованы в том, чтобы показывать во вне какое бы то ни было разочарование результатами приезда Бека и вообще состоянием наших отношений с Польшей после заключения ею договора с Германией. Мы рассчитываем, что сотрудничество с СССР, нацеленное против Германии, будет более популярно среди поляков, чем сотрудничество с Германией, нацеленное против СССР». В то же время «выяснение позиции Польши в отношении СССР подчеркивает необходимость максимальной бдительности с нашей стороны во всем, что касается польско-германских отношений»[434]. Такова была советская политика, переживавшая свои взлеты и падения, пока Сталин не решил поменяться ролями с Польшей и не заключил в августе 1939 года свой собственный пакт с гитлеровской Германией. Они могли бы сыграть в игру Бека, но результат в итоге был не лучше, чем у него.
Однако мы забегаем вперед. Пока что Литвинов все еще стремился к сближению с Польшей, несмотря на ее сопротивление. Стомоняков продолжил разговор с Лукасевичем и попросил пояснить недавнее публичное проявление враждебности по отношению к СССР, в особенности две речи влиятельного консервативного политика Януша Радзивилла. «По Радзивиллу выходит так, что сближение с Германией является более естественным и нормальным, чем сближение с СССР, которое он, по-видимому, считает временным и конъюнктурным. В то время, как он ожидает дальнейшего развития отношений с Германией, он как будто находит, что сближение с СССР уже зашло слишком далеко и что его нужно не развивать, а тормозить». Все не так плохо, заметил Лукасевич, стараясь сгладить острые углы. Но это было сложно сделать в беседе с советскими дипломатами. Разговор зашел об «австрийском вопросе». Лукасевич прямо сказал, что считает аншлюс неизбежным. «Польша не настолько заинтересована в австрийском вопросе и не настолько сильна, чтобы помешать аншлюсу». Это было необычное высказывание польского дипломата. Обычно поляки остро реагировали, если кто-то пытался оспорить их статус великой европейской державы. Вряд ли это обрадовало Литвинова.
Разговор на этом не закончился, поскольку началось обсуждение культурного обмена. Говорили об организации в Варшаве спектаклей советского Театра имени Вахтангова. У Стомонякова были сомнения относительно уместности этой идеи, так как в репертуар труппы входили и революционные пьесы. Это могло не понравиться польским националистам и российским эмигрантам. С точки зрения Лукасевича, все должно было пройти хорошо, если убрать из репертуара одну-единственную пьесу. Далее последовало обсуждение конкретных спектаклей. Стомоняков поинтересовался, как поступить с пьесой, посвященной французской интервенции на Украине и в Крыму. Состоялся следующий разговор.
Стомоняков: «Ну а то, что в пьесе показаны в очень неблагоприятном свете французские военные?»
Лукасевич (с удивлением): «Ну так что же из этого?»
Стомоняков: «Ну, вы союзники. Может быть, это [пьеса] вызовет недовольство? Может быть, кто-нибудь обидится?»
Лукасевич (сильно оживившись, сначала как бы запнулся, потом выпалил с большим чувством): «Ну, этим [спектаклем] вы в Варшаве доставите только удовольствие»[435].
Читатели оценят иронию в этих словах. Полякам надоели высокомерные французы, а СССР, пострадавший от Франции, теперь собирался укрепить с ней отношения. Неужели это был тот редкий случай, когда СССР и Польша могли посочувствовать друг другу?
Пока что поляки все еще не дали ответа на предложение Литвинова расширить советско-польский пакт о ненападении. Прошел месяц после приезда Бека в Москву. Была середина марта. Невольно возникает вопрос, стоило ли дело того, чтобы из-за него так переживать? О речах Радзивилла не забыли, а наоборот, как выяснилось, они отражают позицию Пилсудского. Как сообщил Западный отдел НКИД, в польской официальной прессе, близкой к правительству, стало появляться все больше антисоветских статей, при этом сближение с Германией комментировалось очень осторожно. Литвинова раздражало отсутствие ответа на его предложение. Стомоняков дал указания Антонову-Овсеенко не показывать заинтересованность СССР в данном деле. Тем не менее все новости, которые приходили из Польши, были плохими. Ходили слухи о том, что нацистский министр пропаганды Йозеф Геббельс посетил Варшаву. Никто в Польше не противился немецкому перевооружению. Польское правительство упорно ссорилось с Чехословакией из-за района Цешин[436]. Тем не менее НКИД придерживался политики сближения с Польшей. Так было всегда, когда советское правительство пыталось улучшить отношения с Францией. Наверно, Антонов-Овсеенко чувствовал себя довольно глупо из-за того, что он из кожи вон лез, чтобы добиться теперь уже никому не нужного сближения. Возможно, НКИД считал так же, поскольку вскоре его отозвали в Москву.
Литвинов сообщил Сталину, что из Варшавы приходят не очень хорошие новости, а точнее слухи, о продлении пакта о ненападении.
Лукасевича отозвали в Варшаву, но он должен был вернуться через несколько дней. А неофициально говорили, что Польша ответит так же, как и другие Прибалтийские страны, которым НКИД сделал такое же предложение. «Я не считал бы удобным, — писал Литвинов, — чтобы наши отношения с Прибалтикой налаживались по указке Польши»[437].
В конце марта Литвинов наконец получил официальный ответ от польского правительства, в котором оно отказалось от продления пакта на 10 лет, но предложило пересматривать его каждые два года. Казалось, это был тривиальный спор, однако не совсем. Литвинов понимал, что Польша затеяла игру и хочет иметь выбор на случай советско-японской войны. Хотя нарком был циником и реалистом, но все же была в нем некоторая наивность. Как будто пакт о ненападении мог бы помешать Польше атаковать СССР в критический момент. Литвинов сообщил Сталину, что Польша хотела бы иметь возможность прекратить действие пакта в 1935 году. Нарком решил отплатить той же монетой и рекомендовал не давать ответа Лукасевичу, пока все правительства Прибалтики не отреагируют на советские предложения. По всем признакам они должны были согласиться на продление, что окажет давление на поляков. Политбюро одобрило рекомендацию Литвинова на следующий день[438]. Нарком поймал поляков на приманку. В конце марта все четыре Прибалтийские страны, включая даже Финляндию, приняли предложение СССР. Бек долго мешкал, но в итоге польский пакт о ненападении был так же продлен на 10 лет. Не слишком большой выигрыш для советской дипломатии, но из-за плохих отношений с Варшавой переговоры могли буксовать из-за пустяков.
Яков Христофорович Давтян
Политбюро также одобрило статус посольства для польской миссии, и, таким образом, Лукасевич стал послом. Это была одна из идей Антонова-Овсеенко, но его уже отозвали. НКИД попросил Польшу принять нового советского посла. Им стал Яков Христофорович Давтян, который тогда работал полпредом в Афинах. Как и многие его коллеги, Давтян знал несколько языков. Он говорил по-французски, по-немецки и немного по-английски[439]. Он родился в 1888 году в Азербайджане. Его отец был армянином и занимался торговлей. Жила семья скромно, но тем не менее у них хватило средств отправить сына учиться в гимназию в Тбилиси. Давтян был «старым большевиков», он вступил в партию в 1905 году, когда ему было 18 лет. В 1907 году он переехал в Санкт-Петербург (тогда ему исполнилось всего лишь 19), где участвовал в партийной работе большевиков, пока его не арестовала царская полиция. В следующем году он эмигрировал в Бельгию, где окончил университет и получил диплом инженера. Однако Давтян продолжил работать на партию. В начале Первой мировой войны он не захотел (или не смог) бежать из Бельгии, и в 1915 году его арестовали немецкие оккупационные власти. Он много раз пытался бежать и побывал в разных лагерях для интернированных.
Советский посол в Польше Я. Х. Давтян. Середина 1930-х годов
Наверно, Давтян был довольно смелым. На ранних фотографиях мы видим молодого человека с копной черных волос, аккуратными усами и тщательно подстриженными бакенбардами. Позднее Давтян пополнел, но сохранил густые темные волосы и усы. После подписания Брестского мира полпред в Берлине Иоффе добился его освобождения. Давтян вернулся в Россию летом 1918 года. Он был уже опытным большевиком. Во время Гражданской войны и интервенции Давтян служил в советской контрразведке. С 1919 года он работал в советских представительствах в Прибалтике, Китае, Франции, Персии и Греции. Во Франции он принимал активное участие в переговорах по выплате долгов, которые закончились неудачей. В Варшаве он сразу же ринулся в бой, получив одобрение в Москве от Стомонякова.
Инструкции Стомонякова
Стомоняков порекомендовал Давтяну продлить пакт о ненападении, который был подписан в Москве 5 мая. Он писал, что поляки пытаются использовать новое соглашение и превратить его в знак того, что СССР оставляет соседнюю Литву в изоляции и бросает ее на произвол судьбы, отдавая Польше и Германии, которые присматриваются к ее территориям. Стомоняков велел Давтяну переломить эту польскую линию в разговорах с журналистами и дипломатами. Но вот что было главным: «Продление пакта [о ненападении. — М. К.], при всей значимости этого акта, все же не может изменить того положения, что советско-польское сближение на данном этапе можно считать в основном законченным. Все говорит за то, что Пилсудский не желает идти на дальнейшее сближение с СССР. Мы будем, конечно, и впредь, как и до сих пор, стремиться планомерно и систематически к расширению связей во всех областях, но должны при этом учитывать указанные перспективы». Тем не менее Стомоняков подчеркнул, что польские правительственные элиты не полностью поддерживают Пилсудского. Некоторые влиятельные поляки полагали, что защитить безопасность Польши можно, только сотрудничая с Францией и СССР в их борьбе с Германией