Ред.] вновь подтвердил свое и своего правительства расположение к нам, употребив фразу о “дружбе вплоть до военного союза”». Также зашел разговор о вступлении СССР в Лигу Наций. Барту согласился, что СССР не должен выступать с позиции просителя. Это подходило Литвинову[468]. Сохранилась также более подробная французская запись разговора, и она совпадает с телеграммами, которые Литвинов отправлял в Москву. «Что делать, если Германия не согласится на эти предложения?» — спросил Литвинов. «Если Германия откажется, то нам будет разрешено заключить пакт без нее. Но нельзя показывать, что мы торопимся. Нельзя делать того, что может быть воспринято как шаг против нее. Если [Германия. — М. К.] присоединится к системе безопасности, то тем лучше для всех. Если нет, то она сама виновата». Много говорили о Польше. Литвинов переживал, что Польша ведет двойную игру, а Барту пытался его утешить[469]. Однако независимо от того, чей отчет читаешь — советский или французский, — результаты были положительными. Встреча стала шагом вперед. Но дальше легко не будет. 4 июня Литвинов и Розенберг встретились с Барту и Баржетоном. Они посетили заседание Комиссии по разоружению. Литвинов давил на Барту, пытаясь добиться принципиального согласия французского Кабинета министров на «Восточный Локарно». «Мы не можем вечно, — сказал Литвинов, — вести переговоры только от имени Барту и моего». Барту согласился отправить Баржетона в Париж с отчетом Думергу, а затем на следующий день вернуться в Женеву с ответом. Читатели помнят, что Барту не хотел раньше времени обращаться к Совету министров и без необходимости будоражить оппозицию, но на него давил Литвинов. На переговорах обсуждали и другие темы. Что касается французской помощи Прибалтике, Барту признал советские аргументы убедительными, но не мог дать определенный ответ. Литвинов затронул еще одну волнующую его тему: что, если Германия и Польша не согласятся на Восточный пакт? Какое личное мнение Барту: существуют ли «возможности какого-либо соглашения между нами»? Барту ответил положительно. Литвинов боялся, что Польша будет «саботировать переговоры». За кулисами Бек инициировал «бешеную агитацию против нашего вступления в Лигу и против предлагаемых нами пактов»[470].
Литвинов и Бек
Литвинов никогда ничего не спускал с рук полякам и всегда призывал их к ответу. В тот же день он обедал с Беком. Литвинов спросил мнение Бека о французском предложении. В ответ Бек принялся жаловаться на Лигу Наций и на все, что происходит в Женеве. Он перечислил причины, по которым ему не нравится французское предложение.
Литвинов знал, как докопаться до сути, спросив Бека, дал ли он Барту отрицательный ответ.
«Правительство это обсудит», — ответил Бек.
«Мое впечатление таково, — продолжил Литвинов, — что без Германии Польша, наверно, отклонит пакт, а при согласии Германии тоже маловероятно, чтобы она его приняла». Польша также может уговорить Германию отказаться от пакта, если ее, конечно, нужно уговаривать. Такого мнения был Литвинов о поляках. «Бек всячески ругал Лигу Наций и Женеву и тут же заверил меня, что слухи о польской агитации против нашего вступления в Лигу неправильны»[471].
Поездка Барту в Париж и возвращение в Женеву
Барту, видимо, решил вернуться в Париж вместе с Баржетоном, чтобы поговорить с Думергом. Как сказал Эррио на заседании Кабинета министров 5 июня, Барту попросил разрешения провести переговоры по региональному пакту о взаимопомощи. «Русские даже предложили взять на себя обязательства, схожие с теми, что были у нас перед Англией в 1914 году. Так сказал мне Литвинов». В личном разговоре, может, и так. Но это не было официальной советской политикой. Эррио также отметил, что Барту был все еще очень сдержан. Он просто старался вести себя осторожно? «Скрытая оппозиция» превратилась в открытую. На этот раз возражать принялся министр по делам колоний Лаваль, выступавший в поддержку соглашения с Германией и «линии Даладье» и против сближения с СССР. Он был крайне последовательным. Для Лаваля сближение с СССР означало то, что во Франции появится «Интернационал и красный флаг». Однако Эррио утверждал, что эмоциональное вмешательство Лаваля было вызвано его недавним столкновением с коммунистами в Обервилье, где он был мэром. Причина несерьезная, зато какой эффект, писал Эррио. Но дело было не только в этом[472]. Лаваль ненавидел французских коммунистов, которые были его соперниками на выборах в Обервилье.
Барту вернулся в Женеву и на следующий день встретился с Литвиновым. Как писал нарком, «французское правительство под председательством президента [Думерга. — М. К.] вчера одобрило его переговоры со мной и предложения касательно пактов». Однако правительство не могло согласиться на помощь французов Прибалтике. Литвинов продолжал беспокоиться из-за поляков:
«Буду иметь с Барту еще один разговор для уточнения деталей, причем буду настаивать на ускорении переговоров с Германией до того, как Польша успеет ее обработать. Французы все больше выражают сомнение относительно позиции Польши. Со всех сторон делается нажим на Францию, чтобы оторвать ее от нас и вернуть на путь франкоанглийского и франко-германского соглашений. По существу борьба здесь на конференции является борьбой между нами и Германией»[473].
Литвинов был крайне настырным. Он стоял на своем во время встречи с Барту через два дня. Снова заговорил о Прибалтике и о важности «французской помощи». «Барту сказал, что, хотя Совет министров решил пока вопрос отрицательно, он не считает это окончательным ответом и готов вновь обсудить мое замечание на этот счет, которое я обещал изложить ему письменно». Барту также пообещал переговорить с Польшей и надавить на Прибалтику[474].
А в это время во французском посольстве в Москве…
Мендрас находился в Москве и не знал про проблемы в Женеве. Он с осторожностью относился к двусторонним отношениям, которые часто были непростыми. «Русские всегда были далеки от нас, — писал он, — а сейчас они к тому же коммунисты». Между иностранцами и СССР существовал барьер. Разговор не строился так легко, как, например, между британцами и французами. Все было иначе из-за коммунистического Интернационала, даже если его держали в узде. Как писал Мендрас, февральские протесты в Париже разожгли «пламя революции». Именно поэтому Лаваль в Обервилье пострадал от рук коммунистов, выступивших против фашизма. И все же Коминтерн «недалеко ушел от реалиста Литвинова». Мендрас добавил, что не настаивает на том, что нужно отказаться от «сближения с большевиками», но самый лучший способ преодолеть сложности — это хорошо их узнать. «Я по-прежнему убежден, что СССР — это большая сила, которая растет и которую мы можем и должны ввести в нашу игру»[475].
Французский поверенный Пайяр заметил укрепление позиции Литвинова. После некоторой неопределенности, вызванной «противотоком», победила «политика национальной безопасности» наркома. «Его положение стало более стабильным, даже крепким, и мы можем только приветствовать такое изменение»[476]. Если проанализировать летнюю переписку Сталина с Молотовым и Кагановичем, то можно заметить, что там не упоминается взаимопомощь и сближение с Францией. Если бы вождю и его сторонникам в Москве внешняя политика не нравилась или внушала бы беспокойство, то они, несомненно, об этом бы упомянули.
Летом 1934 года у антикоммуниста Лаваля было не то положение, чтобы помешать франко-советскому сближению. Переговоры в Женеве между Барту и Литвиновым дали хороший результат. Через несколько недель Альфан обсудил это с наркомом в Москве. Он сам заметил изменения к лучшему в министре до и после Женевы. Пресса также заговорила другим тоном, и иначе стал себя вести аппарат МИД. Даже Леже был настроен менее враждебно. Альфан уделял аппарату МИД отдельное внимание, поскольку, как он любил говорить, министры уходят, а аппарат остается[477]. С ним надо сохранять тесный контакт и вести себя любезно. Советские дипломаты очень хорошо справлялись с этой задачей, но это редко приводило к улучшению двусторонних отношений.
В Москве Альфан часто проводил время с наркомами и чиновниками. Это был привычный и менее официальный способ обменяться информацией и обсудить проблемы. «Настоящий восточный суверен» Сталин был «невидим» для иностранных дипломатов, поэтому необходимо было налаживать отношения с его подчиненными. Стоит добавить, что у Альфана были отличные источники информации. Он часто устраивал ужины во французском посольстве и наладил хорошие отношения с наркомом обороны Ворошиловым. На этот раз Ворошилов решил, что пора ему выступить в роли хозяина, и пригласил Альфана к себе на дачу. Таким способом можно было укрепить отношения и сформировать взаимное доверие. Альфан писал, что неделей ранее его пригласил на обед Литвинов. Он предложил приехать к нему на дачу, расположенную по ленинградскому шоссе, и провести день в кругу семьи. Что касается ужина у Ворошилова, Альфан подробно описал дом, который был намного роскошнее, чем у Литвинова, а также парк размером в 40 гектаров. Ужин был роскошным. Гостями были Крестинский и еще несколько сотрудников НКИД, а также заместитель Ворошилова Тухачевский и начальник штаба Егоров. С французской стороны присутствовали Мендрас и Альфан, а также их жены. После ужина мужчины сняли пиджаки и пошли играть в русский бильярд, а женщины танцевали. Примерно около полуночи Ворошилов и Альфан провели переговоры, которые продлились около двух часов. При них присутствовали Крестинский, Мендрас и один из сотрудников НКИД. Альфан говорил о Восточном пакте, а Ворошилов — о безопасности в Дальневосточном регионе и о беспокойстве СССР из-за Японии. Советское правительство все еще рассчитывало тут на французскую поддержу. Альфан ответил, что это невозможно. Тогда Ворошилов заговорил о беспокоящих его отношениях Польши с Германией. Он был убежден, что их можно прекратить только с помощью Франции. Он надеялся, что поляки наконец образумятся. Мендрас похвалил военные контакты между двумя сторонами. Ворошилов согласился, но отметил, что нет движения вперед. Альфан упомянул, правда, очень осторожно, «пропаганду» — тему, на которую постоянно жаловалась Франция. Ворошилов ответил эмоционально: «Поверьте, мы не настолько глупые, чтобы вмешиваться в дела других стран, которые нас не касаются». Альфан и Мендрас остались довольны сердечным тоном переговоров. Мендрас сделал вывод, что «разговор позволил нам еще раз отметить, как советское правительство ценит союз с Францией, необходимый для безопасности западных границ СССР»