Поскольку Литвинов пекся о советских отношениях с Лавалем после смерти Барту, Уайли считал его профранцузски настроенным. Но это было неправдой. Литвинов всегда выступал только в интересах СССР. Иностранные дипломаты любят тщательно следить за коллегами, чтобы понять, что они замышляют. Уайли был точно такой же. Это касалось политики Литвинова во Франции или на Дальнем Востоке. Но нарком не двигался с места, не прояснив вопрос со Сталиным. Он придерживался не своей личной, а государственной политики. Уайли слишком буквально воспринял слухи, которые ходили по Москве. Он снова встретился с Трояновским на обеде во французском посольстве. Посол хвастался своим пребыванием в Токио. «Я никогда не ошибался в своих оценках происходящего». Просто примадонна, которая потерпела крах. В Москве он играл с огнем, по-прежнему плохо отзываясь о Литвинове. Как сказал Уайли, «это уже ни для кого не секрет, что Трояновский и Литвинов уже давно работают над противоположными целями…
Он считается открытым противником Литвинова в вопросах американской и дальневосточной политики». Посол отложил свой отъезд в Вашингтон, так как Кремль хотел «извлечь пользу из его взглядов». Американцам Трояновский казался внушительной фигурой, человеком дела, возможно, потому что он сам себя таким считал. У Литвинова и Молотова не было на него времени. Сталин посвятил ему один час в присутствии наркома. Трояновский просто раздувал щеки, а Уайли на это купился[651]. Кроме того, Трояновский рассказывал всем в Москве, что он оптимистично смотрит на возможность заключения договора с Госдепартаментом после возвращения в Вашингтон. Трояновский не мог держать рот на замке[652].
Он снова взялся за свое, когда встретился с Уайли перед отъездом в Вашингтон через Дальний Восток. «Вопрос выплаты долгов и компенсации… становится все более сложным». Трояновский придумывал свою версию событий. У него не было ни малейшего шанса противостоять Литвинову и Сталину. Он также знал об интригах других государств, таких как Англия, Германия, и в особенности Франция, которые говорили о низких процентных ставках по коммерческим кредитам, чтобы сорвать переговоры с Вашингтоном. Кажется, Трояновский без всякого основания приписал себе право говорить от лица Сталина, особенно говорить «дружески» с США. Ситуация была сложная, и нужно было найти выход, чтобы двигаться вперед. Посол был уникальным человеком. Других таких в НКИД не было с 1920-х годов[653]. Вот как описал его Уайли:
«Мне кажется, он очень собой доволен и всячески себя хвалит за то, что смог добиться важных уступок от американского правительства. Возможно, он полагает, что может добиться новых уступок, и поэтому ревностно относится к своим оппонентам дома и за границей, которые путают ему карты и мешают заключить сделку. А он считает ее не только полезной для своей страны, но и предметом своей гордости. Понаблюдав длительное время за Трояновским, я пришел к выводу, что он очень независимый товарищ, который хорошо разбирается в партийной иерархии, и с ним следует считаться»[654].
Возвращение Трояновского в Вашингтон
Все пошло не так. Уайли переоценил этого человека. Позже он узнал, что Литвинов расстроил планы Трояновского, и тот уехал из Москвы «крайне разочарованный»[655]. В конце января 1935 года он вернулся в Вашингтон обескураженным. Трояновский дважды посетил Госдепартамент, но не смог сказать ничего нового в ответ на последние предложения США. Тогда Хэлл решил положить конец переговорам и объявил об этом в пресс-релизе 1 февраля[656]. Это устраивало Литвинова. Он попросил Сталина разрешить ему ответить и одобрить следующие инструкции для Трояновского: «Мы не заинтересованы в возобновлении переговоров и предлагаем ему таких переговоров не стимулировать, а также не навязывать нам тех предложений, которые он защищал в Москве и которые были уже Политбюро отвергнуты»[657]. Это был как осиновый кол в сердце. Как увидят читатели, советское правительство двигалось к решению отказаться от любых дальнейших переговоров по царским долгам со всеми странами. В Вашингтоне Буллит все еще ругал наркома за его «дерзкую политику»[658]. «Мне кажется, — писал он Уайли, — что политика Литвинова такая же опасная, как любая другая, которую он проводит. Хорошее отношение к СССР, выстроенное в США за последние три-четыре года, теперь уничтожено… Единственное, что может вернуть прежние хорошие чувства, это выплата долгов и компенсаций и договор о справедливой торговле»[659]. Буллит написал «единственное», как будто не умел работать ни с чем, кроме нулевых сумм[660]. Литвинов не понимал, почему США так одержимы навязыванием своих условий советскому правительству как основы для улучшения отношений. Как могут 100 млн долларов, недоумевал он, быть важнее, чем общие интересы США и СССР в сфере безопасности? Торговые вопросы должны быть вторичными. Однако Госдепартамент пока не понимал, какую огромную угрозу представляли собой Япония и нацистская Германия. Какая бы ни была опасность, ее можно было решить с помощью переговоров. «Теперь Германия стала вместо Японии новым пугалом», — высказал свое мнение Уайли. То есть он полагал, что эту угрозу выдумал СССР и она не существует на самом деле. Уайли особо не было дела до переговоров о долгах и кредитах — обратите внимание, как американцы постоянно твердят о «долгах и компенсации». Кредит в их формулировке отсутствует. Это могло быть «упорство в безнадежном деле». Уайли сказал Буллиту, что его совесть чиста. Последнее предложение Госдепартамента было «крайне щедрым». В Москве были приняты ответные меры, так как советское правительство с ним не согласилось. Генеральное консульство в Москве было упразднено и присоединено к посольству, два военных атташе отозваны, а штат посольства сокращен. Советская политика не будет меняться, как отметил Уайли. Значит, это было сделано назло… чтобы послать сигнал, что «мы» недовольны[661]. Литвинов бы только пожал плечами, решив, что, значит, он попробует добиться улучшения отношений в следующий раз. Но этого не произойдет еще долгих шесть лет.
ГЛАВА IXКОШМАР: УЖАСНЫЙ ПОВОРОТ В ОТНОШЕНИЯХ С ФРАНЦИЕЙ1934–1935 ГОДЫ
Ущерб советской стороне
Пока отношения с США катились под откос, отношения с Францией тоже начали портиться. Литвинов правильно опасался политической нестабильности во Франции, которая усилилась после беспорядков в Париже в феврале 1934 года. Весной на улицах различных французских городов постоянно происходили столкновения между правыми военизированными организациями и коммунистами и синдикалистами. Смена правительства или министра отрицательно влияла на внешнюю политику Франции. Кошмар Литвинова продолжался. Но в этот раз это был не просто плохой сон. Даже когда внешнюю политику поручили троице — Эррио, Поль-Бонкуру и Барту, все равно существовала скрытая оппозиция, которая выступала против СССР. В особенности она была активна в аппарате МИД и в правительстве. Несмотря на «Майн кампф», предпочтение все равно отдавалось сделке с нацистской Германией, то есть «варианту Даладье». 13 октября 1934 года президент Думерг назначил Лаваля на пост, который ранее занимал Барту. Это может показаться невероятным, но он думал, что Лаваль сможет продолжить политику своего предшественника. Через несколько недель правительство Думерга ушло в отставку, и Думерга сменил правоцентристский политик Пьер-Этьен Фланден. Новый премьер-министр сохранил в кабинете Лаваля, так как хотел прикрыться им от излишнего пацифизма и англо-саксонских германофилов. Фланден полагал, что сможет и дальше проводить политику «заграждения от немецких амбиций». Лаваль должен был стать уступкой германофилам[662]. Это было довольно глупо, так как французское правительство редко существовало дольше, чем несколько месяцев. В любом случае Фланден сильно заблуждался. Если ты рассчитываешь следовать двумя противоречащими друг другу курсами, то тебя очень редко ждет успех. Альфан, который все еще оставался французским послом в Москве, назвал этот маневр «утопическим»[663]. Надо выбирать или одно, или другое. Немецкая общественность радовалась назначению Лаваля на должность министра иностранных дел, что подтверждало анализ Альфана[664].
Лаваль как будто прочитал предупреждение посла относительно беспокойства СССР из-за стабильности внешней политики Франции. 19 октября он позвонил советскому поверенному Розенбергу, чтобы его успокоить и подтвердить, что он будет придерживаться того же политического курса по отношению к СССР, что был у Барту. «Европе угрожает война, — сказал Лаваль. — Любой толчок может привести к кровавой развязке». По крайней мере, тут он думал так же, как Литвинов. По словам Розенберга, Германия возлагала на Лаваля большие надежды, так как он не скрывал своего желания улучшить франко-германские отношения. Если соглашение с Германией возможно только обходным путем, с помощью соглашения с Москвой, то он попытается это сделать, добавил Лаваль. СССР часто придерживался такой политики: пытался заключить соглашение с одной страной, чтобы затем заключить его с другой. Но сработает ли этот план с гитлеровской Германией? Лаваля окружали люди, которые толкали его к сближению с нацистами. Кроме того, у него были политические задачи в Обервилье, где его пытались сместить коммунисты. «Я проверил по ряду источников, — добавил Розенберг, — что Думерг по