Помню-помню занавешенный экран
Чью-то кровь из чёрно-белых рваных ран
Были молоды мы, молоды тогда
А над нами говорящая вода
А над нею ледяные небеса
Между ними города и голоса
Десять жизней уместились в полчаса
ВЛАДИМИР БУЕВ
Жизнь в сознании проносится тогда
Когда смерть в тебя толкает тонны льда
Успевает пробежать всего за миг
Заявляя: ты всего уже достиг
Если десять жизней, мигов пять плюс пять
Но не полчаса, не стоит людям врать
Танцев нет, но занавешен весь экран
Даже если крови нет и рваных ран
На столе опять наполненный стакан
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Числа
всего 500 рублей и снова жив-здоров
посаженный на клей окраинный Брюллов
но нету пятисот в промозглом декабре
среди былых красот шуруй без якорей
возьму 150 нашарив 200 и
весну не запретят (но кажется смогли)
ВЛАДИМИР БУЕВ
Весна-лето
ну почему Брюллов? быть может Пикассо́?
ведь первый был здоров не сел на колесо
а может и Дали ещё такой ван Гог
ширялись ведь они а вот Брюллов не смог
окраинный Дали, ван Гог иль Пикассо
не смог найти рубли но ведал адресок
где в долг дают весну и лето где поймать
не грех (чтоб пацану два раза не вставать)
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Проводы зимы
Сегодня откроем забрало,
прикроем тяжёлое тело.
Как долго зима умирала
и знать ничего не хотела!
Незнание — это привычка,
а знание — это засада.
У пьяных ломаются спички,
а трезвым огня и не надо.
На празднике нового леса,
растущего вровень с подошвой,
обнимемся без интереса,
расстанемся не заполошно.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Зима. Крестьянин торжествует…
Забрало лицо мне скрывало.
Нисколько меня не смущало,
что весь остальной я был голым
(весь лёгким, совсем не тяжёлым).
И вот наконец я решился
забрало открыть. Удивился:
в округе зима бушевала —
и холодно сразу мне стало.
Незнание — это привычка,
а знание — это засада.
Карманов коль нет, нет и спички.
Огня же сейчас ох как надо!
Тут публика вдруг объявилась
(за соснами прежде таилась?):
на празднике нового леса
глядит мне в лицо с интересом.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Ночной троллейбус № 20
В сторону Серебряного Бора
(как темна листва его густая!)
по волнам ночного разговора
движемся, почти что засыпая.
День был жарок, полночь — неизбежна,
за окном то смерть, то бакалея.
Приближаясь к линии прибрежной
замирает старая аллея.
И уже невидимы ансамбли
новых зданий, слепленных по-птичьи.
Созданный единым взмахом сабли,
крепкий берег ждёт своей добычи.
Надо стать прозрачней, неприметней
стёклышка троллейбусной теплицы,
чтоб исчезнуть с девяностолетней,
так и недописанной страницы!
ВЛАДИМИР БУЕВ
Медленный транспорт
Едем на троллейбусе с тобою.
Я хочу быстрей в кровать свалиться,
насладиться полной тишиною
и… твоими стонами упиться.
Еле тащит транспорт тушки наши.
За окном у бакалеи хулиганы.
Бродит смерть ночная рядом с пляжем.
На аллеях скрылись атаманы
с саблями и ждут своей добычи.
А шофёр — как будто спит в теплице.
Я сейчас бы взгрел его обличье,
невзирая на любые лица.
Побыстрей, троллейбус, что ты медлишь!
Вот уже не видимы ансамбли
новых зданий: как тут уцелеешь!
Чую: наступил на те же грабли.
Мысли о другом (совсем некстати).
Лет мне девяносто. До кровати
я смогу добраться и свалиться.
Но смогу ль тобою насладиться?
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Вторнику много надо:
он чемпион всего,
сам себе крест, ограда,
дилер и вещество.
Я же заброшен в среду.
По острию ножа
дымным поездом еду.
Стало быть, заряжай!
Ставлю кассету грома
в каменный пулемёт.
Скоро мы будем дома —
вечности не пройдёт.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Вторнику надо много,
в среду заброшен ты.
Пятница — у порога
будничных дней мечты.
Но чемпионским выям
бесу не повредить.
В лидерах — выходные.
Было так, есть и быть!
Будни — они жестоки.
На остриё ножа
нечего экивоки
делать, коль заложа
в джинсы кассету грома,
рвёшься быстрей домой.
Скоро ты будешь дома,
вечностям не впервой.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Весёлая тоска венецианских зим,
божественный мотив под номером четыре.
Он умер, но смотри, остался негасим
и медленно плывёт в предпраздничном эфире.
Лови, покуда он — полупрозрачный шар
из рыбьей чешуи сияющего моря
(рисованной страны несмелая душа,
блаженное окно в стене ночного горя)
ВЛАДИМИР БУЕВ
Божественный мотив из литер четырёх
в значенье музыкальном опусом зовётся.
И опусов таких из разных эр, эпох
не два, не три, не пять десятков наберётся.
Времён у года есть четыре (а не пять),
И ровно столько же концертов у Вивальди.
Венеции тоску на скрипке обыграть
сумел он точно так, как Ломоносов — смальту.
А рыбью чешую сумел познать поэт
посконный и лихой, большой знаток покушать.
Он видит чешую и рыбий силуэт
в шарах и там, где в окнах можно море слушать.
P. S. Короче, везде: не складно, зато верно, как учение Маркса, которое всесильно.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
На кухне
Полночь бродит долгими кругами,
тёмная, невидимая нам,
розовым вином и пирогами
веселящим сонный Инстаграм.
Батарею тёплую потрогай,
помечтай, что посреди пурги
в этот дом потеряна дорога…
Но уже сужаются круги.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Там же
Ночь мне очи застит. Я включаю
свой проверенный годами ноутбук.
(Полночь — это к слову). Открываю
Инстаграм, а сам пишу в Фейсбук.
До полуночи минут так тридцать.
Не беда! Пурга — везде пурга.
В полчаса пурге не завершиться —
к тёплой батарее жму бока.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
А день был таким простым,
Ярким, одушевлённым
Зелёным и золотым,
Золотым и зелёным.
Утром любили нас,
Вечером обижали,
День понемногу гас,
Размывая детали.
В темноте полетим
К огонькам отдалённым,
Зелёным и золотым,
Золотым и зелёным.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Тра-ля-ля. Проснусь. Увижу
Жёлтое на зелёном.
Как будто бы я в Париже
В Версале ихнем хвалёном.
Любили тут постоянно
И утром, и вечерами
Безбожниц преокаянных.
А пуще всего — ночами.
Дождусь темноты. Спрячусь.
Я чувства к искусству питаю.
Ведро зазвенит — раскорячусь.
Уборщицу в сети поймаю.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Всё идёт по плану. Весна — красна,
Карусель скрипуча, как древний бог.
Лишь самой себе до конца верна,
Раскрывается книга в двенадцать строк.
Вот и всё, что осталось от болтовни
Пылкой юности (думали — не унять!).
Двадцать третьего будет плюс пять в тени.
Не забудь же перечитать
Эти строки, придуманные тебе.
(А по сути, придуманные тобой.
И особо — двойной пробел,
Несмолкающий, как прибой…)
ВЛАДИМИР БУЕВ
Карусель скрипуча? Есть солидол —
Он не только в вёсны осилит скрип.
Книг в двенадцать строк поиск был тяжёл,
Но стихов полно у поэтов-глыб.
По двенадцать строк у Бальмóнта есть.
Грибоедов, Пушкин, Есенин, Фет,
Маяковский, Брюсов — пусть всех не счесть,
Но на память вспомнит любой эстет.
Здесь Ахматова с Блоком прошлись по льду.
Тут Некрасов и Лермонтов жар гребли.
И Цветаева в этом длинном ряду.
И попроще поэты жгли.
Вдруг поэму «Двенадцать» имел в виду?
Человек там двенадцать, а не строк.
Я словесную снова бурю руду,
Чтобы выучить тот урок.
Эти строки, придуманные одним
(А по сути, придуманные другим)
Плагиатом не станут никаким,
Я надеюсь… но пальцы скрестим.
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Сердце качается, как вагон
Поезда «Барнаул-Кулунда».
Повторяется, как рефрен,
Продвигается, как патрон
В тоннеле грязного льда.
Здесь попутная лесостепь
Царапает стёкла до дрожи,
Здесь нарезанный чёрный хлеб
На серой газете разложен.
Крепко-крепко связан стоп-кран
Проволокой железной.
Я её размотаю сам,
Горячо, бесполезно.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Пропустил остановку? Проспал?
Разогнаться твой поезд успел?
Чья ж вина, что ты спал наповал
Или если в окно ты смотрел,
Если взор твой бежал в лесостепь
Или если ты хлеб поглощал?
Повторюсь: чья вина, коль нелеп
Сам раззява, упавший в астрал?
Чья вина, что не спрыгнул, когда
Осознал, что вагон твой в рывке?
Твоя воля была не тверда,
Коль стоп-кран не сорвался в пике.
Ничего — вот достигнешь села
(Кулунда — там маршруту конец),
Раз уж смелость твою забрала
Рукоятка простая, хитрец!
МИХАИЛ ГУНДАРИН
Очередной зимы стальная ось
Легко нашла живое полотно,
Вошла в него, прошла его насквозь
И там, где вышла вон, — воспалено.
Но поболит недолго: это март,
Неприхотливый черновик всего,