– Но…
– Без «но». Этот Бунич – типичный штымп. Но он работает с очень неприятными гражданами. Ореховская группировка. Пацаны держат половину рынков и аэропортов Москвы. К тому же Бунич – депутат. И, судя по всему, редкая сволочь: утверждать не могу, но, похоже, год назад Бунич укатал своего компаньона.
Только сейчас я заметил, насколько высокими стали тополя в сквере. Раньше макушки едва до третьего этажа доставали.
– Помнишь, как нас патруль забрал, когда мы пух поджигали? – Я засмеялся. – Как порох горел – красотища! Помнишь?
– Это Зойкина бабка ментов вызвала – вот грымза!
– А Зойка тут?
– Зойка в Дюсселе. Год назад свалила. По еврейской линии – бундеса евреев стали принимать, вот она и…
Гоша сделал плавный жест ладонью и присвистнул.
– Она ж не еврейка…
– Ну а это тут при чём?
По набережной проплывали редкие автомобили. Вечером ловить тачку здесь дохлый номер. Можно час проторчать. Мы с Гошей всегда к Таганке шли на стоянку такси.
– Ну и лето… – Я подул в сложенные ковшиком ладони. – Гляди, пар изо рта.
– Я не очень понимаю, зачем ты просил совета, если не собираешься поступать, как тебе говорят?
– Ну ты что? Не могу же я её бросить?
– Не ори. Она чужая баба. Жена другого мужика. Вредного к тому же, понимаешь? И опасного. Ты путешествуешь по территории, где людям запросто отрывают яйца. Или голову. Тебе, скорее всего, грозит и то, и другое. Поверь мне, в этой ситуации у тебя ноль шансов выиграть. Только слинять.
После недавнего ливня пахло летней травой, совсем как на даче. От Москвы-реки тянуло тиной. К деревенскому духу примешивалась неизбежная московская вонь – бензин, гарь и ещё что-то наше, таганское.
– Короче так, моё дело предложить, твоё…
– Отказаться, – закончил я.
– Нет, сказать спасибо. – Терлецкий ткнул меня в бок и хлопнул в ладоши. – У меня есть хата, как раз для таких раскладов, однушка на Хохловке. Это за Птичьим рынком. Адрес запомнишь – один-два-три-четыре. Улица Нижегородская, дом двенадцать, корпус три, квартира четыре. Первый этаж. В случае чего можно через лоджию уйти. Ключ там.
– Под ковриком?
– Нет. Под номером на двери. Возьмёшь копеечку, открутишь винтик и найдёшь ключик.
– Спасибо, Папа Карло!
– У тебя как с бабками, какова текущая финансовая ситуация?
– По нулям. Яна всю наличность выгребла.
– Молодец девка! Молодец! Надо-надо вас кобелей учить – крапивой и по голой жопе! – Терлецкий засмеялся. – Завтра днём зайдёшь, после двенадцати. Мне с утра должны башли подтянуть. Мы тут одного залётного лаврушника на двадцать косарей победили. Штук пять хватит?
– Много даже.
– В твоей ситуации жизнь может быть полна сюрпризов и непредвиденных расходов. Поверь мне. Проверено на личном опыте.
Теперь я точно знаю, какой день останется в моей памяти до гробовой доски.
По законам жанра день этот начался радостно и невинно – с голубого неба и летнего солнца. Я проснулся около десяти, вчерашний разговор с Терлецким если и не решил всех напастей, то, по крайней мере, успокоил меня. Стараясь не расплескать внезапного умиротворения, я выпил стакан холодного кефира, залез под душ, потом неспешно и обстоятельно побрился. Боясь нарваться на новости, радио включать не стал. Из шкафа достал запакованную в целлофан белую рубашку. Мне всегда было любопытно, какая монашка-иезуитка, движимая ненавистью к мужской половине человечества, придумала эдаким макаром упаковывать наши рубашки: картонные и целлулоидные прокладки под воротник и манжеты, пластиковые скрепки, дюжина булавок – ни один мужик до такого изощрённого издевательства просто не додумался бы.
Звонкий, бодрый и свежий я вышел на набережную Москвы реки. До Гончарной было восемь минут быстрым шагом. Или один прогон между автобусными остановками восьмого маршрута. Часы показывали без пяти двенадцать. С речного трамвайчика долетала задорная итальянская песня «Феличита». У арки на лавке перед винным млели медноликие алкаши.
Прошёл мимо дома, где на чьём-то дне рождения классе в пятом меня поцеловала взасос Олька Глебова. Так меня целовали впервые, к тому же Олька была родственницей актёра Глебова и входила в тройку главных красавиц класса.
Дальше шли бараки ткацкой фабрики. Пара двухэтажных зданий со слепыми окнами, заляпанными сухой грязью. Окна первого этажа до самых форточек вросли в асфальт тротуара, казалось, будто здание присело на корточки. Вообразить, что за этими окнами обитают живые ткачихи я не мог.
То утро вспоминалось мне впоследствии тысячу раз, иногда – отдельными кадрами, иногда – полнометражным фильмом с цветом, звуком и запахами. Даже сейчас я запросто могу представить любой эпизод. В ретроспективном показе мне удалось заметить некоторые знаки, которые я беззаботно пропустил в реальности. Режиссёр того дня явно пытался предупредить меня: мёртвый голубь у фонарного столба, вдребезги разбитая бутыль портвейна в кляксе цвета засохшей крови, вырванный с мясом из двери подъезда кодовый замок.
Подъезд Терлецкого выходил на набережную. Мрачная девятиэтажка сталинского образца была облицована грубым камнем, здание стояло параллельно реке и походило на высоченную крепостную стену. По словам Гоши, в его подъезде раньше жили одни генералы, когда-то у входа стояла даже будка с часовым, а во дворе дежурили вестовые и адъютанты. Постепенно генералы вымерли, и в квартиры начали просачиваться простые смертные. Из вестибюля исчезли ковровые дорожки и бочки с фикусами, таганская шпана начала поджигать почтовые ящики и пачкать стены похабщиной и названиями рок-групп. Запах паркетной мастики сменился запахом окурков, пива и мочи.
Я открыл дверь и вошёл в подъезд. Уличный свет сменился подвальным мраком. Мёртвый лифт висел между первым и вторым этажами. Перепрыгивая через две ступеньки, я помчался наверх. В такт моим подошвам в голове звучала «Феличита».
Запыхавшись, остановился перед дверью. Дыхалка уже не та – определённо с куревом надо завязывать. Ведь только вчера, кажется, взлетал соколом на шестой этаж. Пошаркал по коврику по привычке – Гошины родители несколько лет назад перебрались в кооператив где-то в Крылатском, и ноги можно было безнаказанно не вытирать. Мой палец потянулся к звонку, но нажать на кнопку я не успел. Дверь была приоткрыта.
Я решил, что Терлецкий, как всегда, готовит мне какой – то сюрприз. Прислушался – в квартире было тихо. Определённо Гоша что-то задумал. В детских играх он непременно присваивал себе роль краснокожего вождя, мне приходилось в лучшем случае играть его бледнолицего брата. В худшем – мерзавца-шерифа или главаря банды золотоискателей.
На цыпочках я прокрался в прихожую, бесшумно пошёл по коридору, ожидая в любой момент, что хозяин выскочит, как чёрт из табакерки. Но на этот раз я ошибся. Терлецкий ждал меня, сидя за письменным столом. Стол стоял у большого окна, и я сперва увидел только силуэт. Прямая спина, руки широко раскинуты, ладони по-хозяйски упираются в столешницу. Голова закинута назад, так люди закидываю голову, когда хохочут от души. Но Терлецкий не смеялся – его горло было перерезано от уха до уха.
Вся грудь залита красным, а ладони прибиты к столешнице двумя кухонными ножами. В луже крови на столе валялись игральные карты, карты были раскиданы и по ковру.
Дальнейшее осталось в памяти рваными кусками, вроде картинок, что выпрыгивают из слепой черноты в ночную грозу. Уверен, некоторые сцены были отретушированы фантазией, другие – отредактированы логикой. Кое-что память милосердно стёрла навсегда. Выражения «как в бреду» и «как в страшном сне» абсолютно девальвированы неуёмным использованием, поэтому перейду к фактам.
Вспышка первая: из глубины квартиры донёсся шум. Я выглянул в коридор и увидел, как дверь спальни в конце коридора распахнулась и оттуда вышел мужчина. Следом показался второй. Увидев меня, они замерли. Господи, благослови архитектора дома на Гончарной, придумавшего этот длинный коридор!
Вторая вспышка: я сворачиваю за дом и несусь дворами, которые знаю как ладонь своей руки: сквер, хоккейная площадка, вверх по лестнице в арку дома номер семь, оттуда по диагонали мимо «Нумизмата» и дальше через дорогу, в сторону радиального метро.
Третья: кабина телефона, я странно спокойным голосом говорю в трубку: «Срочно пришлите наряд, вооружённое ограбление квартиры». И называю адрес. Слово «убийство» произнести не могу физически.
Человек – апофеоз эгоизма. Впрочем, эгоизм, скорее всего, не более чем один из компонентов инстинкта самосохранения. Смерть друга, шок, ужас и горе к вечеру сменились всепоглощающим страхом за собственную жизнь. До убийства Терлецкого, ещё вчера, ровно двадцать четыре часа назад, когда он, используя логические аргументы, фактический материал и собственный опыт, пытался убедить меня отнестись серьёзно к проблеме, в которую я влип, мне казалось просто невероятным, ирреальным и даже почти абсурдным, что со мной может случиться нечто подобное. «Со мной» – ключевые слова. Примерно так мы все относимся к неизбежности собственной смерти: шансы безусловно велики, ну а чем чёрт не шутит – а вдруг пронесёт?
К полуночи я прошёл через все стадии трагедии: шок – ужас – горе – страх. Последней стадией оказалось онемение. Я просто выгорел изнутри. Как мотор, который слишком долго гоняли на пределе. Я уже не чувствовал ничего – ни боли, ни страха. Думаю, нечто подобное происходит на войне: ты просто берёшь винтовку из рук убитого рядом, пристёгиваешь штык, вылезаешь из окопа и идёшь в атаку.
Не знаю, как люди сходят с ума, но думаю, со мной произошло нечто другое. Я не впадал в истерику, не погружался в апатию. Наоборот, мыслил внятно, действовал чётко. На принятие решений эмоции не оказывали никакого влияния – их просто не было. Нет, они не исчезли, они онемели. Как десна после новокаина – деревяшка! Когда заморозка начнёт отходить я не имел ни малейшего понятия.
Завтра наступал последний день Яниного ультиматума. Из письменного стола я достал револьвер. Открыл барабан, все пять патронов были на мес