Обход квартиры занял меньше минуты. Все стены, включая санузел, были оклеены тусклыми обоями цвета крем-брюле. Пол покрывал мышиный линолеум, от которого хотелось удавиться. Да, в целом квартира выглядела идеальным местом для самоубийства.
Я бросил сумку в угол, сел на топчан. Тоска какого-то совершенно безнадёжного сорта накатила на меня. Если бы я помнил, как надо плакать, то наверняка разрыдался бы, как ребёнок. Вместо этого я с хрустом свинтил крышку с бутылки и сделал большой глоток. Водка была комнатной температуры и отдавала железом. Я сделал ещё глоток и лёг на спину. Прямо надо мной висела заляпанная побелкой лампочка. От матраса смутно воняло то ли лекарствами, то ли кошкой. Во дворе истошно визжал младенец. Что делать дальше, я не знал.
Телефонный звонок прогремел среди ночи. Я вскочил, совершенно не понимая, где нахожусь. На ощупь добрался до кухни, чёртов звонок гремел снова и снова. Я застыл перед телефоном, а он звонил. Поднять трубку или включить свет я не решился. Наконец телефон замолчал. Я ещё минут пять простоял на кухне, глядя на телефон. Подлец молчал. Потом вернулся в комнату и лёг.
Сердце колотилось, мысли путались, думалось сразу обо всём и ни о чём конкретно. По потолку из угла в угол скользнула полоска света. Потом донёсся шум мотора, шины прошуршали под окном, и машина остановилась. Кто-то тихо хлопнул дверью.
Я перестал дышать. С улицы донёсся приглушённый говор. Я скатился с топчана, на четвереньках прокрался в угол, нашарил сумку. Вытащил револьвер. Он показался гораздо тяжелее, чем прежде.
Меня почему-то больше всего беспокоило, что я был в трусах и босиком. Прижимаясь спиной к стене, пробрался поближе к входной двери. Сверху светилась молочная щель. Было слышно, как зудит лампа дневного света с той стороны. Я сухо сглотнул, облизнул губы и медленно выставил вперёд руку с пистолетом. Странно, что он такой тяжёлый всё-таки…
Стрелять надо в грудь, посоветовал кто-то уверенным голосом в моей голове. А если они через окно? – тревожно спросил другой. Тем более, отрезал уверенный. Кстати, а вот любопытно, третий голос явно принадлежал цинику, это киллеры Бунича или бандиты Яны?
– Заткнитесь все! – мысленно гаркнул я.
Снаружи затрещали сучья, кто-то, осторожно ломая ветки, подбирался к окну. Я сменил позицию. Разумеется, будут убивать через окно: у них такие стеклорезы, как циркуль, вырезать круг, пистолет с глушителем – три минуты, и в дамки.
Шорох оборвался, грубый голос сдавленно буркнул:
– Здесь.
Ему шёпотом отозвался писклявый: да, тут.
Значит, двое. Они всегда по двое. У меня затекла рука. Снаружи что-то звякнуло, явно различимый металлический звук. Потом послышалась возня, тот же голос тихо выругался. Первый этаж был высоким, чтобы дотянуться до окна, нужно встать на что-то. Наверное, стремянку прихватили, сволочи. Явно не Янкина шпана, эти – профи.
– Да помоги ты, – сердито пробурчал голос. – Не стой как статуя!
– Тише ты! – огрызнулся писклявый. – Вот же… вставляй!
Глушитель, понятно. Правая рука онемела, в ладонь впились мелкие иголки – сотня острых иголок, – указательный палец уже не чувствовал спускового крючка. Я взял револьвер в левую руку, взвёл курок и беззвучно придвинулся к самому окну. С такого расстояния промазать было невозможно. Я вжался спиной в стену и стал ждать.
Снаружи возня продолжалась. Грубый кряхтел, будто силился поднять большую тяжесть.
– Колени-то пригни. Я так не попаду.
– Ну вот же! Господи, вот же!
– В машине надо было…
– Там бензином воняет, меня мутит от бензи…
Писклявый не договорил и вдруг тихо застонал. Грубый крякнул, потом начал мерно ухать. Будто грёб на лодке.
– Толь-ко… Са-ня… – писклявый, задыхаясь, выговорил по слогам, – в меня нельзя… нельзя… понял…
– Да, понял, Наташ, блин, понял…
Я опустил пистолет, вернулся на топчан и сразу заснул.
В утреннем свете квартира выглядела почти нормально и напоминала интерьер с плаката по гражданской обороне. Из тех, где при ядерной вспышке рекомендуют лечь на пол и закрыть голову руками. Солнечные пятна золотыми лужицами дрожали на линолеуме, сквозь листву пробивался свет, за окном щебетали какие-то пичуги. Если не считать лекарственной вони от матраса, ощущение было почти дачное.
Попив воды из крана, я поставил телефон на пол и сел на табуретку. Курить не хотелось, но я закурил. Та сцена с Терлецким – за письменным столом – прокручивалась в моей памяти снова и снова, как склеенный кольцом кусок киноплёнки. Сперва появляется только силуэт, после горло и руки, под конец чёрная от крови рубаха. И так без конца, о чём бы я ни думал, силуэт – горло – рубаха уже почти каким-то фоном на дальней стенке моего сознания. Или подсознания.
Я стряхнул пепел в эмалированную раковину мойки, наклонился и поднял трубку телефона. Набрал ноль-девять. Ответили почти сразу – девица.
– Мосгорсправка.
Я поздоровался. Она промолчала.
– Мне нужен телефон пансионата Управления делами Президента России, – уверенным тоном произнёс я, такими голосами говорят в министерствах и прокуратуре.
– Э-э… – начала девица, но я не дал ей опомниться.
– Пансионат «Воскресенское». Телефон администратора. – И добавил милостиво: – Весьма признателен вам.
Девица что-то мяукнула и зашуршала.
– Вот, записывайте… Четыреста двадцать восемь, двенадцать, шестьдесят восемь…
– Спасибо! – выпалил я и нажал отбой.
Тут же, пока не забыл, набрал номер.
– «Воскресенское», – после трёх гудков отозвался вежливый тенор.
– Депутат Бунич, – хамовато представился я. – Соедини меня с номером жены.
– Секундочку… Соединяю…
В трубке звякнуло, щёлкнуло, пискнуло, и голос Ванды зло произнёс:
– Ну что ещё тебе нужно?
Прикрыв трубку ладонью, я тихо сказал:
– Это я.
Она растерянно ойкнула, громко задышала, потом раздался плач.
– Ты… ты… это ты, – всхлипывая, говорила она, – милый, это ты. Господи-господи-господи, я же… с ума… с ума чуть не сошла. Милый. Чуть не чокнулась… Господи!
Горло сжалось, вместо слов я выдавил из себя то ли смех, то ли всхлип.
– Милый… – Ванда по-детски шмыгнула носом. – Господи, как же плохо мне было. Как ты мог? Вот так? Я ведь тут чуть не сдохла без тебя!
– Ванда…
– Чуть не сдохла… Вот ты сволочь какая! – Она неожиданно рассмеялась. – Вот ведь гад!
Я засмеялся тоже. Говорить всё равно у меня не получалось. Она смеялась и рыдала одновременно, между всхлипами и смешками втискивала фразы:
– Ведь я загадала… Если не позвонит сегодня – всё… Значит, всё… Как тогда на Николиной горе, когда солнце… солнце… помнишь?
– Ванда…
– Зачем тогда всё это? Без тебя – зачем?
– Я же…
– Как же я тебя ненавидела? Боже, как! Поклялась, убью гада! Если не позвонит сегодня, точно убью! – Она захохотала. – Я ведь могу убить. Ты знаешь, милый, могу. Могу-могу, ты не смейся!
Я вовсе не смеялся. Я сидел на табуретке в пустой кухне перед телефонным аппаратом отвратительно жабьего цвета и плакал. Потом продиктовал ей адрес. Она записала и повесила трубку. А я продолжал сжимать свою и никак не решался положить её: я слушал короткие гудки, и мне казалось, если я оборву эту эфемерную связь, то больше никогда не увижу её – мою Ванду.
Она не приехала. Наступил вечер, потом ночь. Как я не сошёл с ума, понятия не имею. Истерика предвкушения сменилась агонией катастрофы. Более или менее логичные объяснения иссякли, в голову полезла кровавая жуть. Сто раз я хотел позвонить в «Воскресенское», но каждый раз что-то останавливало меня. А когда наконец решился, вместо исполнительного консьержа на том конце включился автоответчик.
За окном темнела ночь, листья малахитовым узором липли к стеклу, водки в бутылке осталось на донышке. Я был пьян, но не настолько, чтобы звонить Ванде на Котельническую. Думаю, до критической массы не хватало граммов сто – сто пятьдесят. Ещё пара глотков – и я сам поехал бы туда и в упор расстрелял мерзавца.
Влив в себя остатки водки, я ещё какое-то время бродил по тёмной квартире с пустой бутылкой. Если понести горлышко к губам и тихо подуть внутрь, то бутылка издаст низкий печальный звук, похожий на гудок парохода. Так потерявшиеся в тумане корабли перекликаются друг с другом. Моему кораблю никто не отвечал. Судя по всему, в этом тумане я оказался в полном одиночестве.
Вдали прогромыхал поезд. Звук был слабый, но очень отчётливый, будто ночью на даче. В перестук колёс вкрадчиво вплетался тихий перезвон сцепок, звук летел сквозь ночь, как стеклянная стрела. Я мысленно прочертил безупречную линию. На излёте машинист дал гудок, он походил на вскрик ребёнка. Сигнал отозвался эхом, плоским и безжизненным, словно долетел звук из царства мёртвых. Потом всё стихло.
Нет, не всё. Снаружи что-то зудело. Что-то среднее между трансформаторной будкой и сочинскими цикадами. Я приложил ухо к двери, звук определённо шёл не из подъезда. У окна шум усиливался, я открыл форточку, высунулся. Там звенело вовсю – с переливами и обертонами, – зуд то пронзительно взвивался до ультразвука, то падал в утробные басы. Я захлопнул форточку. Помогло мало. Я сел на топчан и зажал уши ладонями. Источник звука переместился в мой череп. Скорее всего, он там был с самого начала.
Я включил свет в ванной, зажмурился. На ощупь нашёл кран и открутил его до упора. Струя воды била в раковину, заглушая моих цикад. Почти заглушая. Я сполз по стене и втиснулся в щель между ванной и стояком раковины. Пол был ледяной и влажный, будто потный. В бедро больно упёрся револьвер. Я потянул его из кармана, он зацепился курком за тряпку внутри, я дёрнул и с треском порвал карман.
– Сволочь… – пробормотал я.
Потянув за шомпол, откинул в сторону барабан. Высыпал в ладонь патроны. Золотые и маслянистые на ощупь, они напоминали бижутерию. Представить, что такая безобидная финтифлюшка может убить, было просто невозможно.