– Слушай…
– Нет, – перебила она. – Нет! Ты думаешь, сунул патрон, взвёл курок, нажал на спуск… да?
– Ну ещё надо прицелиться, – хихикнул я фальшиво.
– Прицелиться… Отец говорил, что пистолет в неумелых руках – пропуск на кладбище.
– Ну что, я не стрелял никогда!
– В человека? – Она вскочила на колени, её божественная грудь синхронно подпрыгнула, и я почти инстинктивно потянулся губами к левой.
Ванда оттолкнула меня. Я подался вперёд и чмокнул её в колено, Ванда фыркнула. Моя ладонь попыталась проникнуть между её бёдер, но она крепко сжала ноги и хлёстко шлёпнула меня по руке.
– Правда? – Ванда брезгливо покосилась на мои гениталии. – Правда! Вот о чём ты думаешь? Я с ним говорю о смерти, а он…
Мне стало неловко. К тому же момент был явно упущен. Ванда со знанием дела открыла барабан, вытряхнула единственный патрон в ладонь. Посмотрела мне в глаза:
– Бунич убьёт тебя. – На её лицо падал зеленоватый свет, оно казалось чужим и почти страшным. – Он убьёт тебя, а потом меня. Он мне сказал об этом. Сегодня вечером сказал.
Я молчал. Птица в кустах тоже. Ванда вставила патрон, ловко защёлкнула барабан. Неожиданно выставила руку в сторону окна и спустила курок. Боёк звонко цокнул в пустую ячейку.
– Ты что? – шёпотом прокричал я.
– У тебя что, всего один патрон?
– Нет, пять… В ванной.
Она беззвучно опустила револьвер на пол, с тягучей звериной грацией скользнула ко мне. Кончиком языка коснулась соска, после прикусила его зубами. Я вздрогнул, выгнул спину.
– Я думал, мы говорим о…
– Именно, – не поднимая головы, ответила Ванда. – На том свете такого не получишь…
Я нашарил её затылок, накрыл ладонью.
– Убери руку! – приказала она. – Лежи смирно! Лежи и запоминай. На всю жизнь запоминай…
Её язык совершал неспешную прогулку по ландшафту моего тела, в районе пупка к языку добавились губы, чуть ниже к экскурсии присоединились и пальцы. Я угадал ритм, такие мелодии играют чёрные пианисты в прокуренных барах Гринвич-Виллидж в предрассветные часы. Звуки тягучи, как сладкий яд. Ты знаешь мелодию, но музыкант обманывает тебя, он задерживает ноту. Пауза тянется целую вечность, мелодия зависает на самом краю, и ты уже готов отдать всё на свете, лишь бы услышать вожделенный звук.
Не знаю, кто делил со мной той ночью мою нищенскую койку – богиня или чертовка, ведьма или фея, чародейка или сам дьявол, – но даже на Страшном суде я бы клятвенно подтвердил, что более фантастического оргазма я не испытывал ни до, ни после.
Моё тело валялось никчёмным трупом, моя душа продолжала выполнять фигуры высшего пилотажа в розовых небесах зефирного рая; краем глаза я видел, как Ванда неслышно поднялась. Прошла, на ходу вытирая рот тыльной стороной ладони, на цыпочках в прихожую, бесшумно открыла дверь и вышла из квартиры. Абсолютно голая. Я с трудом приподнял голову, открыл рот, но выговорить слова у меня не получилось. Я тупо смотрел на полоску сизого света, проникшего из подъезда.
Через минуту Ванда вернулась с чёрной сумкой спортивного фасона. Она аккуратно прикрыла входную дверь. Так же на цыпочках прокралась в комнату и повернула выключатель. Лампочка оказалась ватт на пятнадцать. Вжикнула молния, Ванда подняла сумку и перевернула её. На пол, на кровать, на моё голое тело посыпались деньги. Пачки денег – одни совсем новые, склеенные бумажной банковской лентой, другие – скрученные в тугие рулоны и стянутые аптечными резинками или зажатые большими канцелярскими скрепками.
Ванда молча смотрела на меня, я молчал тоже. Вопросы были, но я их боялся задавать: при всём желании не мог вообразить ответа, который хоть в какой то степени устроил бы меня.
– Ты сошла с ума… – наконец выдавил я. – Это Бунича?
Она кивнула.
– Ты что, их… – Я кивнул в сторону окна, – на улице оставила?
– В кустах. Не хотела сразу…
– Боже… – выдохнул я.
Взял толстую пачку купюр, от них чуть пахло машинным маслом; на бумажной ленте школьным почерком было написано: «Сто тысяч руб.». При всей внушительности сумма была незначительна – немного меньше тысячи долларов. Пару дней назад доллар стоил тысячу двести.
– Твоя? – Ванда кивнула в сторону моей сумки.
– Моя.
Ванда раскрыла её и начала торопливо запихивать туда деньги. Я сел, от ледяного линолеума пятки тут же онемели.
– Ты сошла с ума… – проговорил я и повторил тихо: – Ты сошла с ума…
Ванда вырвала из моих рук пачку купюр, сунула в сумку.
– Теперь он точно убьёт нас, – прошептал я.
Ванда вскинула голову, локтем вытерла мокрую щёку.
– Заткнись, Христа ради, – крикнула резко, глаза у неё были красные, со слипшимися ресницами. – Одевайся! Быстро одевайся!
Послушно я натянул майку.
– Прямиком отсюда на Белорусский, покупаешь билет – и дуешь в свой Амстердам.
– У меня нет немецкой визы, транзитная виза нужна… Кажется. Я никогда поездом не ездил…
– Тогда в Шереметьево!
– Вот прямо сейчас? – с издёвкой спросил я.
– Нет! – рявкнула она. – Сперва штаны надень! С голой жопой в Амстердам не пустят!
– Ещё как пустят! – Я вскочил. – Там все только так и ходят!
Ванда выпрямилась и влепила мне пощёчину. Я раскрыл рот, но слова застряли где-то в горле, а в голове звенели бубенцы.
– Господи! – крикнула она в потолок. – За что?! За что ты мне подсунул этого идиота?! За что, Господи?! Почему я втрескалась в этого кретина?! Ну почему! Почему!
Я схватил её за плечи, попытался прижать.
Ванда пихала меня кулаками в грудь, потом сдалась и начала плакать.
– Беги! Уезжай немедленно! – Теперь она рыдала не сдерживаясь. – Милый, я найду тебя! Найду! Ведь если он… он тебя…
Я прижимал её голову, как безумный гладил и гладил, целовал в лоб, в макушку.
– Тогда ведь всё… – всхлипывала она. – Всё! Понимаешь, тогда всё кончено!
– А ты? Как же…
– О! Я? Я выкручусь! – Её истеричный восторг испугал меня. – Выкручусь, милый! Да-да-да! Как ящерица, хвост оставлю, но спасусь!
Я не услышал и не увидел, как он вошёл. Мы с Вандой стояли посередине комнаты, она была голой, я наполовину одет. Я прижимал её, прижимал изо всех сил, словно от этого зависела моя жизнь. Она всхлипывала, уткнувшись мне в ключицу.
Мне показалось, что по ногам пробежал сквозняк, после я ощутил его присутствие кожей. Никогда прежде я не видел его, даже на фотографии. Но узнал сразу. Точнее, не узнал, а именно почувствовал.
Бунич стоял в дверях.
– У вас там замок не закрыт, – сказал он насмешливо. – А замок, друзья, надо закрывать. Времена такие. Столько всяких мерзавцев по московским улицам шляется – страшное дело.
Ванда не вскрикнула, не вздрогнула, она просто начала медленно оседать. Её тело стало вдруг тяжёлым, тяжёлым и безжизненным. Выскользнув из моих рук, она сползла на кушетку, где медленно сгорбилась, словно компактно сложилась. После уткнула лицо в колени.
Моё сознание раздвоилось почти физически: одна часть застыла в ужасе, точно остановленный кадр немого вопля из фильма «Броненосец Потёмкин», вторая часть – холодная и бесстрастная – невозмутимо фиксировала происходящее: запах одеколона (цитрус пополам с хвоей, что-то вроде «Ярдли»), неплохие часы с золотым браслетом, дорогие штиблеты вишнёвой кожи, скорее всего, настоящая Италия. Да, и отличный костюм – серый, с радужным голубиным отливом.
Обычного роста, он был отталкивающе красив. Не просто блондин – его небрежные волосы сохранили ярко-соломенный цвет, какой бывает у деревенских детей или вокзальных шлюх. С румянцем и красными влажными губами, он походил на персонаж из советского фильма: это обычно профессорский сынок, которого папаша отмазал от фронта, в середине картины этот хлыщ непременно соблазняет подругу главного героя по имени Сергей, ушедшего на войну и пропавшего без вести где-нибудь под Минском или под Ржевом.
– Мило. – Бунич брезгливо оглядел пустые стены, взглянул на голую лампочку, заляпанную побелкой. – Мило и романтично. А где картины? Мечтал познакомиться с творчеством.
Он хмыкнул. На Ванду он не посмотрел ни разу. Она так и сидела, уткнув лицо в колени. По мне он скользнул взглядом пару раз, но без особого интереса. Именно безразличие, в лучшем случае брезгливость пополам с лёгким презрением – именно эта комбинация обезоруживала меня; к тому же где-то на самом донышке моей души притаилось чувство вины. Вот если бы он полез драться, ударил бы Ванду, на худой конец начал бы орать и угрожать, такого типа сценарии разыгрывались в моём воображении сотню раз. В тех мизансценах я знал свою роль назубок.
К тому же он отлично держал паузу. Молчание его абсолютно не тяготило. Он просто стоял, ухмылялся и молчал. На меня проклятая тишина давила, как чугунная плита. Я сухо сглотнул и произнёс:
– Деньги… Та сумма… Я заплачу.
Бунич добродушно кивнул:
– Моими бабками? – Он весело пнул пачку купюр, она отлетела к стене. – К сожалению, срок годности того предложения истёк. Всё!
Он звонко щёлкнул пальцами.
– Я заплачу больше… – начал я.
– Разумеется! – Бунич охотно кивнул. – Но уже не деньгами. К тому же их у тебя нет.
– Будут. Мой триптих отобрали в «Сотбис».
– «Сотбис». – Он засмеялся. – Я столько сказок этих слышал от Миши и его дружков-художников в Нью-Йорке! «Сотбис», «Кристи», Гриша Брускин, миллион долларов! Никому ваша мазня не нужна на Западе – никому! Совок, Горби, перестройка – ты думаешь, почему Миша Шемякин вернулся? Была мода, да прошла. Бабки теперь надо делать здесь! А вы их не умеете делать. Не умеете! Потому и врёте – деньги, мол, не главное в жизни. За деньги счастья не купишь! Любовь и дружба не продаются! – Он хохотнул и азартно хлопнул в ладоши. – Ещё как! И любовь, и всё остальное! Вы ведь так говорите потому, что вы нищие. Я тоже был нищим, но я поднялся. Поднялся! Ага, из грязи в князи! Челябинская урла, а теперь с Борис Николаичем за ручку здороваюсь, в Думе заседаю, на «шестисотом» по встречной полосе с мигалкой да с сиреной рассекаю! Уа-уа-уа! А ну кыш с дороги, чернь! Уа-уа-уа!