– Ты думаешь, я бы тебя отпустил, – Бунич, наклонив голову, взглянул на меня, – если б ты сразу баблом ответил?
– Да, отпустил, – ответил я. – И меня, и её. – Подумав, добавил: – Ты же слово дал.
Бунич внимательно смотрел на меня. Взгляд этот очень мне не нравился. Бунич явно что-то решал, и, скорее всего, решение касалось именно меня. Ладонью он механически поглаживала зад Ванды, так люди в задумчивости гладят кошку. Я сделал затяжку и воткнул недокуренную сигарету в линолеум пола.
– Слово дал, – повторил Бунич разочарованно, точно я его подвёл. – Вот видишь… Вы вечно всё усложняете, какие-то правила у вас, условности. Мораль, честь, долг. А у нас правило одно – выиграть. Любой ценой – и никаких других правил больше нет и быть не может. Только победа! Вы же убогие… – он покачал головой, – уроды вы. Вот гипотетически мне нужно зарезать, допустим, младенца, чтоб получить миллион баксов. Я ведь глазом не моргну. Я и за тыщу зарежу. Могу и даром, если нужно авторитет поднять. А ты ведь даже обсуждать не станешь. Ты сам лучше сдохнешь, ведь так? Так?
– Так…
– А вот если подойти к вопросу не гипотетически. – Бунич оживился. – Конкретно если подойти? Если конкретно на интерес сыграть, а? Вот на эту лярву?
Он ткнул стволом в шею Ванды. Я уже представлял в общих чертах эту игру.
– Бунич, – сказал я устало. – Ты не только подонок, но и кретин. Дегенерат. Ты же сам только что убеждал меня, что правил не соблюдаешь. И тут же предлагаешь играть. Нет, всё-таки ты идиот, клинический идиот. Впрочем, оно и понятно – инцест…
Последняя фраза очевидно разозлила его.
– У вас же в Челябинске девка целкой остаётся, если у неё брата нет. Или батяня помер.
Лицо Бунича стало серым, он медленно поднял руку и направил ствол револьвера мне в грудь. Левой рукой сдавил шею Ванды, она застонала, мне показалось, что в её кулаке что-то зажато.
– Ещё слово… – прошипел он.
– Что, родню вспомнил? Мамашу с папаней? Или сестричку?
Я засмеялся. Мне показалось, что Бунич сейчас выстрелит. Ванда сжимала в кулаке рулон купюр. Я увидел, как она вытащила из рулона скрепку. Большую канцелярскую скрепку из стальной проволоки. Мы из этих скрепок рогатки гнули, а из скрепок поменьше – пульки делали. Скрепку распрямить, кусачками нарезать, а после согнуть пополам. Больно били, особенно если в шею попасть.
– Сестричка, значит! – крикнул я весело. – Точно, Юлькой зовут!
Бунич оскалился, он продолжал целиться мне в грудь. Убрал руку с шеи Ванды и с силой шлёпнул её по ляжке.
– Ну-ка, сука, покажи розовенькое! – Бунич с силой хлестал Ванду по ягодице. – Ну-ка! Ну-ка! Розовенькое!
Потом он расстегнул брюки. Сжал свой фаллос, большой и вялый, и пытался впихнуть его в Ванду. Неожиданно Ванда по-кошачьи прогнулась, и он вошёл в неё. Ванда вскрикнула, Бунич издал хриплый рык.
– Фото на память! – Бунич крикнул, целясь мне прямо в лоб. – До встречи в аду!
Несколько событий произошло одновременно. Бунич спустил курок. Я беспомощно прикрыл лицо ладонью. Боёк звонко стукнул в пустую ячейку барабана. Ванда воткнула скрепку в электрическую розетку, розетка торчала из стены в полуметре от пола. Лампочка под потолком глухо лопнула, напоследок полыхнув, как фотовспышка. Жёлтые искры, полетели во все стороны. До пола они не долетали – сгорали в полёте. В застывшем кадре Бунич, раскинув руки, откинулся навзничь. Его член торчал как палка. Ванда плашмя упала на пол.
Снаружи начало светать. Сизый свет из окна покрасил всё в пепельный цвет. Мои ладони были серыми. Серый Бунич тряс головой, как контуженный. Он ползал на карачках по серому полу и пытался нашарить револьвер. Серая Ванда, держась рукой за стену, поднялась на колени. Револьвер был у неё. Она повернулась и мелкими шажками, на коленях, как безногий калека, приблизилась к Буничу. Приставила ствол к темечку. Грохнул выстрел.
Бунич рухнул на пол. Без звука, без вскрика. Звон от выстрела комариным писком застрял в ушах, я покрутил головой, но звон стал только громче. Ванда кинула пистолет на пол и с трудом поднялась на ноги.
Шатаясь, она побрела в ванную, мне было слышно, как Ванда пьёт – жадно и громко. Потом она закрутила кран. Потом пошла на кухню.
То ли глаза привыкли, то ли уже рассвело, к оттенкам серого добавился цвет: листья в окне стали зелёными, а из-под Бунича вытекла тёмно-красная лужа; такая краска, густого свекольного цвета, называется «крап-лак».
Я дотянулся до револьвера. Ручка была липкой и противно тёплой. Я зачем-то открыл барабан и понюхал – пахло горечью и кислятиной и ещё горелой машинной смазкой. Так воняет из-под капота, если пролить масло на движок, когда доливаешь масло. Я вытряс гильзу на ладонь и обжёгся – гильза была раскалённой.
Было слышно, как Ванда бродит по кухне, босые пятки шлёпали по линолеуму. Что она там делает? Я хотел позвать её, но вместо слов из горла вырвался сиплый шелест; подняв руку, я беспомощно поманил Ванду ладонью, точно она могла видеть мой жест сквозь стену. Чёрно-свекольная лужа медленно приближалась к моей босой пятке.
Шаги на кухне смолкли. Наступила даже не тишина, а какая-то физическая пустота. Словно отсутствие звуков стало материальной субстанцией и плотно заполнило всё пространство квартиры. Я беззвучно опустил револьвер на пол и отодвинул подальше от себя. Ванда на кухне чем-то тихо звякнула, после из пустоты выплыл телефонный гудок – долгий и протяжный он казался пронзительным как сигнал походной трубы. Ванда набрала номер, женский голос ответил почти сразу:
– Дежурная служба милиции. Ваша фамилия и адрес.
– Бунич… Адрес… Точно не помню… – Ванда говорила медленно, но внятно и спокойно. – Нижегородская улица, квартира… Квартира на первом этаже…
– Номер дома?
– Кажется, пятнадцать… не помню…
– Что случилось?
– Муж. Депутат Бунич… его… застрелили его. Только что. Приезжайте скорей…
– Вы в данный момент в безопасности?
– Да.
– Вы видели преступника?
– Да. Я его знаю.
– Оставайтесь на месте. Высылаем оперативную группу.
Я слышал, как Ванда положила трубку. Вошла в комнату. Она трясла кистями рук, словно только что их вымыла. Огляделась, нашла своё платье, бормоча ругательства, натянула через голову. Одёрнула подол. Я открывал рот, но, кроме вопросительного мычания, не мог выдавить ничего. Ванда подняла с пола мою сумку, застегнула «молнию», кинула к моим ногам:
– У тебя минут пятнадцать. Двадцать. Они по той стороне будут рыскать сперва, потом пробьют адрес по номеру. – Она продолжала трясти руками. – Кроссовки надень. Босиком в самолёт не пустят.
– Ты… ты… – проговорил я. – Ты…
– Ну что? Что? – Она вдруг нагнулась и гаркнула мне в лицо: – Быстро!
Я отшатнулся.
Она сжала моё лицо руками и торопливо затараторила:
– Шевелись! Быстро-быстро-быстро! Я им поморочу голову несколько часов, но они тебя по-любому к вечеру вычислят. Господи, ну не сиди же истуканом!
Улицы были пусты. По мостовой полз туман. Перекрёстки моргали жёлтыми светофорами. Я открыл оба окна, вместо ветра в машину ворвалась тёплая сырость, душная и плотная, почти лесная. Уличные фонари уже погасли, но солнце ещё не встало. Голубым и янтарным моргали магазинные вывески. Москва казалась аморфной, робко прорисованной, наглость углов сгладилась, а меж домов и в арках зияли безнадёжные провалы. Город был зыбок и не очень уверен в себе. Сравнение с акварелью напрашивалось само собой, но мне оно всегда казалось на редкость пошлым.
Не сбавляя скорости, я промчался по Абельмановской, выскочил на Таганскую площадь. Клюквенная буква «М» над метро казалась впечатанной в тёмно-серую броню равнодушного неба. За всё время мне не попался ни один пешеход, не встретилось ни одной машины. Даже гаишников не было. Я понятия не имел, какое сегодня число, какой день недели, не было уверенности, закончился июль или уже включили август.
Показалась высотка. Башня тонула в тумане, из молочного марева торчал лишь шпиль со звездой. В детстве, когда мы рыскали по таганским дворам, играя в лабиринте Гончарных, Дровяных и Факельных переулков в казаков-разбойников, мушкетёров и гвардейцев, индейцев и ковбоев, я всегда запросто находил дорогу домой – нужно было лишь залезть на забор или крышу гаража и оглядеться вокруг: башня всегда была где-то рядом.
Светлело на глазах, небо из мышиного стало почти лимонным. Тёплый свет мягко растекался по куполу неба и уверенно полз в сторону Воробьёвых гор. За шпиль Университета зацепился лиловый клок ночи с парой умирающих звёзд.
Позади остался Манеж, я выехал на Горького. В последний год школы мы тут шатались, изображая хиппи. Небесно-голубые джинсы, майка с портретом Мак-Картни, волосы до плеч, я забивал митинг в Трубе или на Пушке, пил портвейн на Маяке, запоминал аккорды к «Лестнице в небо», бренча гитарой в скверике за «Арагви». Здесь мы глотали димедрол, пытаясь словить кайф. Таблетки тогда назывались «колёса», но это вы и без меня знаете. Тут дымили дрянной коноплёй, кое-как забитой в беломорину.
Тут мы дрались с залётной урлой с рабочих окраин, тут менты и дружинники устраивали на нас облавы. На этих скамейках я учился целовать томных девиц в дерматиновых мини юбках, девицы не знали моего имени, я тоже понятия не имел, кто они такие.
На Пушкинской работал светофор. Жёлтый поморгал, включился красный. Я притормозил у Елисеевского, встал перед пустой «зеброй». Мостовая мокро блестела – то ли ночью был дождь, то ли недавно прошли поливальные машины. На ступеньках памятника сидел дворник и читал газету. Пушкин, склонив кудлатую голову, заглядывал в газету сверху через плечо.
Я вдавил педаль газа. Мимо пронеслась Маяковка, потом Белорусский. С этими местами у меня интимных связей не было. Туман растаял, исчезла дымка, город стал грубым и скучным – равнодушным. Бунич оказался прав – это был не мой город. Свою Москву я потерял. Внутри не было даже жалости, была лишь пустота.