Я курил сигарету за сигаретой и ждал, когда на экране появится моя фотография. Или фотография Бунича. Но показывали депутата Руцкого, похожего на толстого и злого кота. Он горячился и беззвучно что-то кричал в микрофон. Потом появился молоденький министр с лицом привокзального карманника из южного городка.
Без удовольствия допил пиво, на дне бутылки оставалась лишь горькая пена. Посмотрел на часы, новенькая «Омега» показывала 10:05, посадка на рейс Шереметьево (Москва) – Шипхолл (Амстердам), согласно информации на моём билете, должна начаться через двадцать пять минут. Сверху мне были видны кусок зала, вход в дьюти-фри и дежурный милиционер с рацией на боку. Именно по такой рации сообщат, что на территории аэропорта находится опасный преступник. Или они уже готовят засаду у трапа самолёта? Или двое в штатском мирно пристроятся за мной в очереди, один ловким приёмом самбо выкрутит мне руку, а другой коротким хуком вломит прямо в солнечное сплетение? Мне пришло в голову ещё несколько сценариев – от скучного официального задержания (милицейский старлей с провинциальным выговором, пара сержантов) до романтически кровавого, с погоней и стрельбой, где мою роль играл смертельно раненный Ален Делон в белой рубашке свободного покроя.
Был ещё вариант ареста в самолёте, но там всё выглядело неубедительно и бестолково из-за тесноты салона. Хотя ногастые стюардессы могли добавить элемент эротики в мизансцену.
Больше всего меня поражало, что я всё ещё не сошёл с ума. Впрочем, так, скорее всего, думает каждый нормальный умалишённый. Травмированная фантазия продолжала пугать мой мозг всё новыми вариантами развития событий – тут была наспех прорисованная «Матросская тишина», зверские допросы со сталинской лампой в лицо, декабрьский лесоповал без варежек, синие церкви на бледных торсах, заточки и анальный секс.
Логика, используя крохи уцелевшего здравого смысла, тоже не могла предложить ничего утешительного. Не особо разбираясь в уголовном праве, мне было ясно, что незаконное хранение огнестрельного оружия и его применение, повлекшее человеческие жертвы, в любом суде потянет лет на пятнадцать. И это в лучшем случае. Про худший думать не хотелось, но прокурор явно будет настаивать на исключительной мере наказания.
В моей голове тут же включилась фонограмма его обвинительной речи, рисующей трагическое полотно безвременной кончины молодого и энергичного депутата, беззаветного слуги народа, неутомимого строителя новой, демократической России, воина-интернационалиста и любящего мужа. Я почти услышал чеканную фразу: «Его жизнь оборвалась на взлёте». Рука прокурора медленно поднимется, и уверенный палец ткнёт в меня. Наверняка прокурор ввернёт что-то про мою героическую бабку, дабы продемонстрировать наглядно глубину моего падения. Русский народ по традиции недолюбливает творческую интеллигенцию, неплохо относятся лишь к писателям и режиссёрам, сдержанно уважают архитекторов, чуть меньше скульпторов-монументалистов. Художник занимает нижнюю позицию, в глазах среднестатистического гражданина России представитель нашей профессии непременно бездельник, пьяница и развратник. Все три порока убедительно будут подтверждены на моём примере.
Я уже начал прикидывать основные тезисы последней речи в суде, но тут женский голос объявил о начале посадки на самолёт, следующий рейсом Москва – Амстердам.
Вера в спасение была зыбкой. Я не верил, что смогу вырваться, даже когда пилот приказал задраить двери, пристегнуть ремни и воздержаться от курения. Даже когда мы неслись по бетонке, я не верил. Даже когда каким-то чудом самолёт вдруг оторвался от взлётной полосы и с рёвом начал карабкаться в небо, я продолжал сомневаться.
Я прижался лбом к иллюминатору – внизу вспыхнула дуга реки, с глинистого берега сползала в воду гнилая деревня, за подробно вычерченными ёлками дымила кирпичная труба унылого заводика, дачные делянки, пёстрые и похожие на мелкий мусор, были перечеркнуты путаницей дорог с лилипутскими машинками и прозрачными рощами по обочинам, мокрые поля, лужи озёр, стальные вышки линий электропередач – всё неумолимо уносилось назад, становясь мельче, бледнее и призрачней. Даже тогда я сомневался.
И лишь когда, разодрав в клочья пасмурное подмосковное утро, мы вынырнули в пронзительную синь, во мне шевельнулся первый намёк на надежду.
– Желаете шампанского? – ласково спросила стюардесса. – Есть полусладкое, есть брют.
– Желаю брют, – робко ответил я.
– С клубникой? – Она улыбнулась мне, как любимому брату.
– С клубникой.
Шампанского я не дождался. Клубники тоже. Когда стюардесса вернулась, я уже спал. Я запретил себе думать о Ванде, даже мысленно произносить её имя запретил. Именно поэтому она и прокралась во время сна. Мне снились Таганка, мой двор, майский полдень, кулёк с отборной клубникой и та, самая сочная ягодина, которую Ванда безошибочно вытянула из моего кулька и так бессовестно сунула себе в рот. Если тебе снится кошмар, то самый простой способ проснуться – закричать изо всех сил. Ты проснёшься от собственного крика.
Никогда с полной уверенностью я не мог определить, говорит она серьёзно или дурачится. Процесс напоминал демонстрацию ловкого карточного фокуса. Невинное простодушие в два счёта могло обернуться циничной издёвкой, девственная откровенность превращалась в бесстыжую шутку, правда оказывалась причудливым враньём, а враньё – причудливой реальностью.
Как-то – тихим закатом мы шли вдоль Яузы, горящие стёкла домов отражались в густой, как смола, воде – я рассказывал Ванде про бабкины похороны: что ни за какие сокровища мира я не смог бы поцеловать труп. Ванда проницательно слушала, иногда останавливалась и трогала моё лицо лёгкими и холодными пальцами. То ли в знак сочувствия, то ли понимания. Ни с кем раньше, даже с Терлецким, я не был настолько откровенен.
Невыносимая жалость к себе накатывала волнами и застревала в горле. Я притворно кашлял и продолжал рассказ. Моя висельная меланхолия передалась Ванде, она нахмурилась и теперь шагала молча. Мы миновали мост и уже подходили к Лефортово, Ванда неожиданно замерла, точно услышала какой-то сигнал.
– Вот… – Она пугливо съёжилась и прикрыла рот ладонью, будто боясь произнести какие-то страшные слова. – Вот.
– Что?
Пахло болотной водой и мазутом, на той стороне удил рыбу тип, похожий на беглого каторжника. Над узкой набережной нависала слепая фабричная стена с грязными разводами, напоминающими древнюю карту. Было тихо, закат давно умер, покрасив набережную, деревья и небо в пыльный цвет солдатского сукна. Ванда, очень спокойная, с мертвенно-бледным лицом, задумчиво произнесла:
– Всё это уже было…
– Что? – с дурацкой усмешкой спросил я, чуя приближение какой-то жути.
– Всё… Ты, я… вон тот мужик, Яуза… Твоя история про похороны. Всё. Я даже знаю, какую фразу ты должен произнести следующей.
– Чтение мыслей и сеанс магии! – Я нервно рассмеялся. – Ну и какую же фразу я должен произнести?
– Ты должен сказать: «Бояться больше нечего. Смерти нет – я буду жить вечно».
Ванда стояла спиной к Яузе, она хмуро смотрела мне в глаза. Каторжник на той стороне вытянул удочку, снял с крючка мелкую рыбёшку и сунул её в карман плаща.
Я сухо сглотнул:
– Увы, моя дорогая. Ты ошиблась.
Она прищурилась, с тихой угрозой произнесла:
– Нет. Ты скажешь эти слова. – Она сделала упор на «эти». И добавила: – Мужик на той стороне вытащит рыбу.
– Может, ты и породу рыбы знаешь?
Она изучала моё лицо с выражением тоски пополам с отвращением, после наконец сказала:
– Нет, в рыбе, к сожалению, я совсем не разбираюсь…
Или вот такой случай: мы сидели в «Арагви», нам уже принесли десерт – ванильный пломбир с шоколадной крошкой и орехами. Никогда раньше я не видел, как Ванда ест мороженое, она не ела, она его лизала, должно быть, так делают кошки, у меня никогда не было кошки, поэтому я могу рассуждать лишь гипотетически. Ванда блаженно приоткрывала губы, выставляла язык. Подносила ложку с мороженым ко рту и переворачивала. Пломбир действительно был неплох, Ванда жмурилась и поёживалась от удовольствия. За столиком напротив чёрный, как жук, кавказец ел сациви, он перестал жевать и теперь неотрывно следил за ней. Я наклонился к Ванде.
– Слушай, – сказал тихо, – это уже не эротика. Это могут квалифицировать как порнографию.
– Ревнуешь?
Ванда томно выдохнула и застонала. Кавказец стал пунцовым, он облизнул пальцы и незаметно сунул руку под скатерть.
– Кстати, об эротике. – Ванда кокетливо зачерпнула мороженое из моей розетки. – Ты знаешь мои эрогенные точки?
– Зоны, – поправил я.
– Зоны у доярок, – презрительно сказала Ванда. – У меня анатомия гораздо щепетильней. У меня точки. Знаешь?
– Разумеется. – Я небрежно закурил. – Безусловно.
– Ну? – Ванда вопросительно посмотрела на меня.
– Ну, начнём сверху. – Я затянулся и выпустил дым вверх. – Губы. Затем уши. Шея… Разумеется, грудь и соски.
Ванда ухмылялась и кивала. Проходившая мимо официантка с белой наколкой в львиной гриве оранжевого цвета остановилась и принялась шелестеть страницами своего блокнота.
– Живот…
– Ну это слишком обще…
– Хорошо. Прямая линия от пупка и вниз…
Ванда одобрила кивком.
– Ну, разумеется, внутренняя часть бедра.
– Допустим, – согласилась Ванда. – Дальше?
– Безусловно, – я понизил голос, – там.
– Где – там?
– Ну там… – Я подбородком указал вниз. – Там.
– Тебе что, шесть лет? – возмутилась Ванда. – Там! Ты ещё скажи – в пипиське!
– Хорошо, – я перешёл на шёпот, – клитор…
– Прекрати шептать! – Ванда весело скомандовала. – Если знаешь, отвечай громко: клитор! Не видишь, девушка конспектирует! Клитор – так и запишите!
Официантка фыркнула и бойко засеменила на кухню. Теперь весь зал глазел на нас. Я сосредоточенно разглядывал окурок, уши мои пылали. Ванда беспечно продолжала наслаждаться мороженым. Запах ванили смешивался с сигаретным дымом и духом подгоревшей баранины из кухни. В соседнем зале уронили поднос с посудой.