Ванда не спеша вытерла губы салфеткой и громко сказала:
– Моя главная эрогенная точка – тут! – Она вытянула руку вверх. – Ребро ладони правой руки. Вот тут! Именно поэтому я ушла из секции каратэ. За одно занятие я кончала по пятнадцать раз.
Минуты три мы просидели в абсолютной тишине.
История с рукой оказалась чистой правдой. Игривое покусывание ребра ладони приводило Ванду в почти моментальный экстаз и завершалось феерическим оргазмом. Чем я, разумеется, постоянно злоупотреблял в публичных местах.
И под конец это: Ванда пыталась уверить меня, что в детстве её убила молния. Но ей удалось воскреснуть. Дело было в Подмосковье, где-то на Клязьме, Ванда отдыхала там с родителями в эмвэдэшном пансионате. Кончался август, стояла тропическая жара. Как-то раз их с подружкой застигла гроза. Начался дождь, не дождь – ливень. Девчонки бежали по берегу реки, взявшись за руки. Когда их нашли, от подруги осталась чёрная головешка – слова Ванды, – сама же Ванда отделалась незначительным ожогом на темечке.
– Здесь. – Она наклоняла голову, пальцами раздвигая русые волосы. – Видишь? Там, под волосами. Ну, видишь?
Я разглядывал её макушку и не находил никаких шрамов. Чистая розовая кожа и никаких ожогов.
Часть четвёртаяСад земных наслаждений
Крепкая голландка – сероглазый лейтенант королевских погранвойск с деревенским румянцем во всю щёку – внимательно пролистала мой паспорт, ещё раз сверила фото с оригиналом, спросила о сроках и цели визита в Нидерланды и, не дослушав подробной истории про картины, вернисажи и аукцион «Сотбис», смачно влепила штамп, разрешающий мне пересечь границу.
Когда я вышел на площадь Центрального вокзала, часы на готической башне пробили четыре. Брусчатка под ногами сияла, трамваи звенели, велосипеды сновали. Солнце раскололось на миллион зайчиков и снайперски било из каждого готического оконца. Молочница в белом чепце с картины Вермеера торговала с тележки какой-то сдобой, божественный ванильный дух был бесплатным. Над торговкой кружили чайки. У соседнего фонарного столба живописный бродяга пытался похитить оранжевый велосипед, ловко перекусив клещами цепь замка. Американские туристы в шортах и белых кроссовках галдели и дымили марихуаной. С каналов долетала лихая карусельная музыка.
Я очутился на палубе прогулочного катера, тут всех поили пивом, экскурсовод говорил сразу на трёх языках, над нами проплывали гулкие подбрюшья тёмных мостов, и там голос гида приобретал зловещее эхо, а после мы снова выныривали в яркую и звонкую синь с пряничными фасадами, рыцарскими башнями и нарядными соборами; а когда, покинув бесконечный лабиринт каналов, кораблик вырвался в залив, нам показали чудо превращения простой воды в чистое золото.
Мы беззвучно плыли по расплавленному закату прямо в самое солнце.
Все замолчали, даже гид. Японка наконец прекратила фотографировать, хамоватый итальянец перестал шарить под юбкой своей подружки, а я подумал: вот именно так должна выглядеть смерть человека – торжественно, благородно и совсем не страшно.
В одном из баров я чуть не забыл свою сумку, в другом пил текилу с лысым негром из Бруклина, он уверял, что настоящие мексиканцы закусывают текилу змеёй, замаринованной в бутылке. Бармен поставил перед нами такую бутыль, но змея выглядела бледно и неаппетитно и напоминала экспонат из кабинета биологии.
Вечер накрыл меня в тёмной пивнушке, где я сидел в углу и завороженно наблюдал за плавными жестами бармена, наливающего пиво. Особенно мне нравилось, как ловко он срезает деревянной лопаткой шапку пены, прежде чем поставить стакан перед клиентом. За окном горели жёлтые фонари и бродили туристы, изредка проплывал велосипед, на той стороне висели разноцветные гирлянды, они отражались в мокрых камнях мостовой рассыпанной мелочью.
По этой брусчатке наверняка не раз прохаживался Рембрандт – его дом всего в трёх кварталах отсюда; возможно, тут быстрым шагом семенил безумный Ван-Гог с опасной бритвой в одном кармане и револьвером – в другом; вполне вероятно, что именно тут прогуливался в компании развесёлых шлюх пьяненький Хальс – одно время я считал его самым лучшим портретистом в мире.
Представить себе эти сцены не составляло труда, поверить – пара пустяков. В тысячу раз проще, чем поверить в реальность минувшей ночи. Здесь, в этой сонной пивнушке, в мареве табачного дыма с привкусом чуть подгоревшего хлеба, те события казались не просто чертовщиной и бредом, они виделись мне почти смешными в своей гротесковой чудовищности, вроде сценария к третьесортному фильму ужасов про лес с ожившими мертвецами и группу студентов из Принстона. Квартира на Нижегородской, револьвер, Бунич, мешок денег, Ванда.
Я произнёс её имя вслух – тихо, почти шёпотом. По слогам, вот так: Ванда. Но, видимо, этого оказалось вполне достаточно, чтобы она материализовалась.
На той стороне зажглось окно. Зажглось неярко и уютно – оранжево, будто там светился бабушкин абажур над нашим круглым столом. Ванда подошла вплотную к стеклу и упёрлась рукой в раму. Она вглядываясь в темноту. На ней было мало одежды – лифчик да трусы цвета спелого арбуза. И ещё странная штука вроде пояса с резинками, которые держали чулки, тоже красные. Мы встретились глазами, Ванда кивнула и улыбнулась.
Я очутился на улице, но уже на полпути почуял неладное: так при ближайшем рассмотрении сторублёвая бумажка превращается в жухлый кленовый лист на тротуаре, а изумруд в пляжной гальке – осколком винной бутылки. Сходство таяло с каждым шагом. А шагал я быстро, почти бежал. Окно оказалось стеклянной дверью, к ней вели три ступеньки. Я шагнул на первую и замер. Подделка теперь стала очевидной – грим был груб, как в цирке, парик неубедителен, бёдра слишком широки. К тому же Ванда никогда бы не нарядилась в бельё столь пошлой окраски.
– Ну же? – Фальшивая Ванда приоткрыла дверь, улыбаясь плотоядным ртом. – Не бойся, будет хорошо.
В её английском – грубовато деревянном – звучал немецкий или славянский выговор. Немки тут не работают, у голландок английский гораздо лучше.
– В первый раз? – то ли насмешливо, то ли участливо спросила она.
Вопрос меня почему-то почти оскорбил. Вероятно, на то и был прицел: толковая проститутка должна быть хорошим психологом.
– Сколько? – небрежно спросил я, делая шаг на следующую ступеньку.
– Шестьдесят. Но для тебя – сорок пять.
Путь к отступлению был отрезан. Сначала меня заподозрили в девственности, теперь могут обвинить в жадности. Фальшивая Ванда закрыла за мной дверь и задёрнула на ней шторку. Комнатёнка, низенькая и тесная, напоминала по форме гроб. Пахло тут цветочным ароматизатором. Баллон стоял тут же на тумбочке. В конце каморки была карликовая дверь, тут же раковина, унитаз и биде, рядом на стене висел телефон – эбонитовый, чёрный. Узкая кровать напоминала стол в прозекторской, сходство усугубляла клеёнка телесного цвета. Волшебное оранжевое сияние из моего московского детства имитировала обычная голая лампа рыжего стекла. Я опустил сумку на пол, не зная, что делать дальше.
Фальшивая Ванда кивнула на часы конторского типа на стене и пальцами изобразила международный жест, подразумевающий деньги. Я достал из кармана пёстрый комок голландской валюты, вытянул сотню, протянул ей.
– Нет сдачи. – Она легонько шлёпнула себя по ляжке. – Смену только начала.
– Сдачи… – Я снисходительно хмыкнул и протянул ей вялой рукой ещё пару купюр, помельче.
Она взяла и даже не поблагодарила. Аккуратно сложив, спрятала деньги в ящик тумбочки.
– Что-то конкретное хочешь? – спросила, расстёгивая лифчик. – У тебя полтора часа.
Она раздевалась без суеты, деловито, как в общественной бане. Подняла руку, понюхала под мышкой. Сняла трусы.
– Чулки оставить? Некоторым нравится в чулках.
Я неуверенно пожал плечами. Она расценила это как согласие. Или ей было просто лень потом снова напяливать эту красную сбрую.
– Тебя как зовут? – спросил я.
– Угадай.
У меня была полная уверенность, что она согласится на любое имя, которое я назову. Даже Пелагея или Авдотья.
– Ты из Польши? – Я провёл ладонью по своей щеке, отчего-то мне стало неловко за свою небритость.
– А ты?
– Я из Москвы.
– Только прилетел?
– Что, похоже?
– Да нет, самолётом воняет. У меня обоняние – жуть, иногда просто выворачивает. Но ты ничего, вроде чистый.
– Спасибо. Бабушка приучила.
– Ты что, сирота?
– Вроде того.
– Раздевайся. – Она протянула руку к рубашке и расстегнула пуговицу на груди.
– Погоди. – Внезапно я понял, что в этих условиях вопрос об эрекции просто не стоит.
– Не переживай. – Она явно догадалась. – Встанет как миленький. Всё исполню по первому классу.
Положение становилось всё глупей. Уйти, вот прямо сейчас нужно было уйти. Но вместо этого я расстегнул «молнию» и снял джинсы. Потом стянул носки и под конец снял трусы. Проститутка кивнула на стул – простой, деревенский, из светлой берёзы, такие любил рисовать Ван Гог, – я сложил там свои тряпки, на спинку повесил рубашку.
Проститутка действительно знала своё дело. Процесс происходил как бы помимо моей воли, даже отчасти вопреки. Сомнения относительно эрекции оказались необоснованными.
– Ложись! – приказала она мне.
Я забрался на кровать, больно ударился коленом. Вместо матраса тут использовали скорее всего дверь, накрытую клеёнкой.
– Не на живот, на спину ложись!
Я послушно перевернулся.
– Какой аромат предпочитаешь? – Жестом иллюзиониста она развернула веером пёстрые целлофановые фантики. – Есть клубника, есть ваниль, персик и банан. Хотя нет, банан закончился.
– На твой вкус… Впрочем, давай клубнику.
– Отличный выбор! Мой любимый аромат. – Она ловко надорвала пакет, двумя пальцами выудила алый презерватив. – Гляди, сейчас фокус покажу!
В каморке пронзительно пахнуло июльской дачей. Проститутка вытянула губы уточкой, словно собиралась произнести звук «О», потом неожиданно вложила презерватив себе в рот и, плавно наклонясь, одним верным движением надела резинку на мой фаллос.