Я отпрыгнул к двери. Было ощущение, что меня сейчас вырвет. Рукавом вытирая рот, я задыхался от её запаха – горьких духов, приторной помады и терпкого духа мужичьего пота. Марлен, хохоча, игриво приподняла подол платья. На меня уставился мускулистый фаллос со стальным кольцом, продетым в пунцовую лакированную головку. Залупа Марлен Дитрих была размером с шарик для пинг-понга.
В следующий четверг мы встретились в десять вечера. В том же баре отеля «Виндзор». Эротического недоразумения прошлой недели будто и не было вовсе: Марлен встретила (встретил?) меня холодно и высокомерно, её спесь граничила с хамством, впрочем, как и при первой встрече. Я был тих, как инок. Меня интересовали только документы.
Моя неделя прошла на редкость пресно – номер я снял в крошечной гостинице в пяти минутах от Красного квартала, другой конец переулка выходил на площадь Нойе Маркт. Весь день я прятался в номере, с наступлением сумерек выползал в город. В тёмной пивнушке заказывал пинту «Гролша» и какой-нибудь сэндвич. Обычно с копчёной грудинкой и горчицей. После бродил по окрестным переулкам, разглядывал окна, кирпичные фасады, курил и возвращался в гостиницу.
Стены номера были покрашены синей масляной краской густого, но унылого оттенка, краска постоянно казалась влажной, будто стены потели. Потолок был тёмно-зелёным и тоже сырым. Иногда капля срывалась и падала мне на лицо, когда я лежал на кровати. Кровать, узкая, с продавленной панцирной сеткой, была тюремно-армейского образца, последний раз я спал на такой в пионерском лагере «Салют» под Евпаторией.
Окно, узкое и горизонтальное, напоминало пулемётную щель в доте, оно каким-то образом очутилось в углу и под самым потолком. Я так никогда и не узнал, какой вид открывается из моего номера.
Судя по звукам, мои соседи справа и слева совокуплялись без перерыва. Даже лёгкая зависть шевельнулась – неутомимость участников восхищала. Дамы выражали свой восторг столь авторитетно, с таким уверенным азартом, что я невольно проникся уважением к их партнёрам. Лишь под вечер до меня дошло, что партнёры эти всё время разные, а дамы – окрестные проститутки, которые снимают комнаты на почасовой основе.
Телевизор отчасти заглушал соседский шум, но смотреть его было практически невозможно – экран размером со школьную тетрадь показывал что-то серое и аморфное, будто трансляция шла со дна какого-то водоёма с не очень чистой водой. Впрочем, звук был вполне приемлем. Я даже нашёл русский канал, который делил эфирное время то ли с турками, то ли хорватами. У последних, похоже, шла какая-то война: слов я не понимал, изображение можно было интерпретировать как макросъёмку облаков или микросъёмку инфузорий. Но звуковым фоном репортажей шла серьёзная стрельба из разных видов оружия, включая артиллерию и, пожалуй, даже танки.
Русские новости отличались эклектичностью: Ельцин и Кравчук встретились в Крыму и урегулировали какой-то спор о Черноморском флоте; Майкл Джексон выступил в «Лужниках» с единственным концертом; какие-то войска при поддержке таинственных союзников начали штурм Сухуми – я был там лет десять назад, и город мне не понравился, море грязновато, да и пляж так себе – камни; подходил к концу вывод российских войск из Польши; вышел фильм «Эротический мутант» с участием некоего Джигурды; на американском чемпионате по теннису уверенно лидировал Пит Сампрас; чемпионом Испании по футболу стала «Барселона».
Однако главным событием недели стала новость, о которой не сообщили ни русские, ни турецко-хорватские станции: мой триптих «Вердикт» был продан на аукционе «Сотбис» за семьсот пятьдесят пять тысяч долларов. Арт-критики назвали это полотно «самой тревожной картиной последнего десятилетия». Также употреблялись эпитеты «волнующий, беспокойный» и даже «пророческий».
Название триптиха – «Вердикт» (центральная часть 175 см х 175 см, боковые 175 см х 95 см, холст, смешанная техника) придумал Ян-Виллем, моё название ему казалось длинным и излишне интеллектуальным: «Голгофа: три скорбящие фигуры у основания креста».
Картину эту я написал почти случайно. Написал здесь, в Амстердаме, в съёмной студии, за трое суток. Я не спал и почти не ел три дня и три ночи. Заперся в мастерской после разговора с Яном-Вилеммом: он снова требовал изменить формат, манеру, стиль, колорит – практически всё. Источником вдохновения стало отчаяние. Случилось чудо – мне удалось переплавить свинец в золото: злость, страх и сомнение превратились в живую энергию.
Я не стал изображать каноническую группу – Магдалину, Иоанна и Марию. На картине нет и распятого Иисуса, нет даже креста. Когда я работал над полотном, я пытался уйти от иллюстрирования событий к изображению эмоций. Визуализировать три страсти, три состояния души человека – страх, горе и ярость. Фигуры на полотне условны, почти абстрактны, они сознательно разобщены. Человек одинок по своей сути, в момент испытания он одинок космически. В этот момент ты понимаешь, помощи нет и не будет. Но что есть – это выбор. Сломаться, покориться и стать рабом. Или восстать и победить. Или погибнуть.
Я сознательно выбрал сдержанную, почти грязную палитру. Сепия, умбра, жжёная кость. Фон ровный и серый с низким пустым горизонтом. Из-за горизонта по небу расползается рыжее зарево. Персонаж в левом углу – Горе, сгорбленная фигура в грязном саване, она сжимает руками опущенную голову, отвернувшись от зрителей.
В правой части триптиха – Страх. Длинная и тонкая шея, белые глаза без зрачков, рот распахнут в крике. Тело фигуры аморфно, нижняя часть торса смазана: эффект получился случайно – у меня снова и снова не выходили ноги, и я в бешенстве стёр влажную краску рукавом рубахи. Результат напоминал динамичный кадр из военной хроники.
Аллегорию Ярости я писал последней: вместо глаз кровавая повязка, не рот – чудовищная пасть полна крокодильих зубов, – пасть широко раскрыта и готова сожрать меня, тебя, зрителей – всю Вселенную. Видна внутренность пасти, глянцевая, с багровыми наростами, омерзительно манящая, как пылающая бездна Инферно. Да, зубы! Зубами я долго был недоволен, пока не придумал трюк: я расколотил молотком дюжину фарфоровых тарелок, выбрал самые хищные осколки и приклеил эпоксидкой к холсту.
Покупатель этой жутковатой картины пожелал остаться неизвестным: анонимность на аукционах такого ранга – абсолютно нормальная практика. Более половины лотов покупается по телефону через подставных лиц. Торги проходили в Лондоне. Мои финансовые интересы представлял на аукционе Ян-Виллем. После завершения торгов и оформления всех бумаг – уплаты налогов, комиссионных, агентского процента – в чистом остатке мне досталось чуть больше полумиллиона долларов.
В баре отеля «Виндзор» ничего не изменилось: было сумрачно, уютно и тесно. Марлен Дитрих полулежала в том же кресле, выставив вверх острое колено, в ломкой руке дымилась длинная сигарета, рот был приоткрыт, мокр и красен. Всё вышеперечисленное меня не интересовало даже визуально, я кинул на стол пухлый конверт и молча сел напротив. Марлен вяло придвинула конверт, без интереса достала деньги, лениво начала пересчитывать.
Возник официант, я сделал заказ. Мой джин-тоник с неожиданной долькой апельсина материализовался сам собой через минуту. Я выкинул соломинку и апельсин в пепельницу, сделал глоток.
– Пятнадцать, как договаривались. – Я отпил ещё. – Документы?
Марлен сунула пачку купюр обратно в конверт и улыбнулась. Улыбка мне очень не понравилась: так улыбается ветеринар, прежде чем сообщить, что вашего щенка спасти не удалось.
– Я навела справки… – Она закатила глаза, как кающаяся Магдалина на картине Тициана. – Ты знаешь, тебя ищут.
– Правда? – Я не скрывал сарказма. – Какой сюрприз!
– Ты не понял. – Она ласково протянула руку к моей. – Тебя действительно ищут.
Она произнесла слово «действительно» по слогам. Я отдёрнул руку, сделал большой глоток, откинулся в кресле и суетливо закурил. Закинул ногу на ногу. Носок моего ботинка мелко трясся.
– Я в курсе, – относительно спокойным тоном удалось произнести мне.
– Они знают, что ты в Голландии, и, скорее всего, в Амстердаме. Интерпол связался с местной полицией. Тебя подозревают в политическом убийстве…
– Что? – Я поперхнулся.
– А это уже терроризм.
На секунду мне почудилось, что она просто пытается выжать из меня побольше денег. Я спешно попросил Бога сделать мою догадку реальностью. Бог или не услышал, или решил проигнорировать просьбу по личным мотивам.
Марлен протянула мне лист бумаги, сложенный пополам. Странно, но я даже не удивился, увидев там свою фотографию и несколько строчек, набранных жирной гельветикой. Фамилию они переврали, пропустив вторую букву «е». По-голландски читать я так и не научился, но суть текста примерно представлял. Фотография была двухлетней давности с загранпаспорта.
Я сложил лист, протянул через стол Марлен. Она подалась вперёд, накрыла своей ладонью мою. Её рука была гладкой и холодной, как речной камень. Меня мутило, точно я проглотил какую-то гадость – муху или жука. Или откусил яблоко с червяком внутри. Теперь, похоже, одними деньгами не отделаться. Перед моим мысленным взором, как прежде писали в романах прозаики похлеще меня, прокрутили порнографическое слайдшоу гомосексуального характера с элементами садомазохизма и фетишизма с использованием кнутов, плёток, ремней и масок из чёрной кожи со стальными заклёпками. Я – снова мысленно – тут же согласился на всё. Мои сведения о русских тюрьмах фрагментарны и основаны на слухах и непроверенной информации, но в данном случае я всё-таки решил не рисковать и приложить все старания, чтобы избежать возвращения на родину. И ключевое слово тут – абсолютно все.
Глядя ей в глаза оленьим взглядом, я проговорил с чувством:
– Скажи, что у тебя есть план! Христа ради, скажи.
Марлен мастерски держала паузу. Потом склонила голову в плавном кивке:
– План есть. – Марлен наконец отпустила мою руку. – Но есть и вопрос…