– Деньги…
– Это само собой. – Она хмыкнула. – Ты морской болезнью не страдаешь?
Уверенного ответа у меня не было. Мой опыт водных путешествий ограничивался катанием на водном велосипеде по пруду в Парке Горького или греблей на плоскодонке вокруг фонтана «Колос», что рядом с павильоном «Рыбное хозяйство» на ВДНХ, а также эпизодическими прогулками на катере в Сочи с распитием шампанского и любованием красками южного неба в час заката. Речные трамвайчики по Москве реке и ужение линей с резиновой лодки в районе Истринского водохранилища тоже вряд ли классифицировались как морские путешествия.
– Разумеется, пассажиры круизного лайнера проходят через таможню и паспортный контроль в Амстердамском порту. Кстати, вот это, – она постучала ногтем по бумаге, – я получила оттуда. Из порта. Так что мы можем быть абсолютно уверены, что с твоей милой мордашкой уже знакомы и в аэропорту, и на железной дороге.
– Слушай? – Мне пришла блестящая идея. – А что, если нарядиться женщиной? Нет-нет, старухой? Или приклеить бороду? Усы, парик?
Марлен фыркнула:
– Ты что, Борман? Отто Скорцени? В твоём документе будет фото этой старухи, ты что, планируешь всю жизнь изображать из себя женщину бальзаковского возраста?
Она достала сигарету и вставила в красные губы. Я подскочил и вежливо чиркнул зажигалкой.
Марлен затянулась, выпустила струйку дыма и улыбнулась с ленцой:
– Всё будет просто. Всё будет гениально.
Паспорт выглядел как настоящий. Даже лучше, чем настоящий. Чуть потёртый, но не драный, его явно носили в заднем кармане тесных штанов, кривизна корочек говорила об этом. Синий коленкор обтрепался по углам, орёл на гербе местами утратил позолоту. Внутри пестрели таможенные штемпели, я, оказывается, много путешествовал в последние годы – Мексика, Австралия, даже Албания. Меня звали Марек Любецкий, я родился в Сент-Торос, штат Миссури. Я являлся гражданином Соединённых Штатов Америки. Третьего апреля мне стукнуло тридцать семь лет.
– Надо бы исполнить «Америка Бьютифул», – Марлен подняла указательный палец, – но мы ограничимся шампанским.
Официант материализовался из воздуха.
– Главное теперь, пан Любецкий, не спалиться на радостях.
Мы чокнулись.
– Перейдём к деталям. – Марлен поставила бокал. – Как у тебя с польским языком?
Я сделал неопределённый жест.
– Понятно. Нам не потребуется переводить Мицкевича, но какие-то азы придётся освоить. Гениальность твоего происхождения, пан Любецкий, в том, что ребёнок, родившийся в польской семье в американской глубинке, может неважно говорить по-польски и одновременно в его английском будет оставаться славянский акцент. С акцентом у тебя всё в порядке. Но английский тоже стоит подтянуть… И вот главное.
Она протянула мне голубую бумажку размером со спичечную коробку. На неважной бумаге была напечатана моя новая фамилия и длинный ряд цифр.
– Это что, телефон? – Я поглядел бумажку на просвет.
– Это – самое важное. Это – номер социального страхования. Твой номер. Марек Любецкий уже вставлен в государственную систему империи – взвешен, измерен и посчитан. Юридически ты уже там. Нам осталось доставить физическое тело.
В моём номере наконец появился исправный телевизор. Тоже чёрно-белый, тоже с экраном не больше осциллографа. Я пощёлкал по программам, нашёл русский канал. Закончился мультфильм про льва Бонифация и африканских детей, начались дневные новости. На экране шла какая-то война: пассажирские самолёты горели на взлётном поле, жирный дым чёрным великаном медленно поднимался над зданием аэровокзала. Я узнал аэропорт Сухуми и прибавил звук.
– …удалось отрезать сухопутные пути снабжения грузинских войск и уничтожить пять авиалайнеров. Третья битва за Сухуми представляет реальную угрозу блокады города…
На моих глазах снаряд угодил в диспетчерскую башню, она разлетелась, как петарда. Выпрыгнула заставка с глобусом, следом появился диктор в профессорских очках.
– Конституционный кризис продолжает углубляться, – с хищным азартом произнёс очкарик. – Президент Ельцин объявил о роспуске Верховного Совета России. Председатель Совета Хасбулатов назвал это государственным переворотом с целью узурпации власти. На экстренной сессии Совета было принято решение о прекращении полномочий Ельцина и о назначении президентом России вице-президента Руцкого.
На экране появился Дом Советов – белое здание, похожее на подводную лодку. Мы были там с Терлецким два года назад во время путча, помогали строить баррикады, пили водку с незнакомцами, угощали куревом танкистов. Терлецкому удалось подцепить там хромую девицу из Мытищ, которую он потащил к себе домой перед самым началом штурма. Я остался. Помню ощущения от той ночи – смесь апокалипсиса с карнавалом. В какой-то момент появилось чувство, что я очутился внутри массовки в картине Босха «Искушение святого Антония». Кстати, я считаю Босха основоположником сюрреализма задолго до появления Дали, Эрнста и Магритта.
На экране возник депутат с полузнакомым лицом. Потом показали Руцкого. Он горячился, кричал и угрожал, размахивая кулаком перед камерой. Внизу промелькнула надпись: «А.В. Руцкой, вице-президент РФ», через несколько секунд её сменила другая: «А.В. Руцкой, исполняющий обязанности президента РФ». Слова Руцкого постепенно утратили смысл, и его речь превратилась в мантру, с чередованием в разном порядке нескольких фраз: «конституционные гарантии», «демократические реформы», «узурпация власти», «волеизъявление россиян». Похоже, Руцкой тоже потерял нить смысла и продолжал говорить по инерции.
Я пощёлкал переключателем, нашёл канал MTV и прибавил звук. Мадонна в пышном платье цвета спелого мака весьма убедительно изображала Мэрилин Монро – жёлтый парик, красные губы, родинка на щеке. Насколько я помню, голосок у Мэрилин тоже был так себе. Певицу поднимали на вытянутых руках мужчины во фраках, слова Мадонны, в отличие от слов Руцкого, были просты и понятны. Мелодия тоже не отличалась затейливостью, но обладала прилипчивостью бойкого шлягера. Русским политикам явно следовало кое-чему поучиться у американской певицы.
Вечером принесли пакет: диктофон, наушники и три кассеты «Учимся говорить по-польски». Часа два я пытался выучить несколько фраз, типа «добрый день», «меня зовут», «какая сегодня погода», «у меня сильно болит живот». Самая главная фраза оказалась в конце первой кассеты, и её мне удалось запомнить намертво: «Прошу прощения, но я ничего не понял, поскольку плохо говорю по-польски».
В Амстердаме принято ужинать поздно. Мы встретились с Яном-Вилеммом около десяти в харчевне на углу Шпигельстраат, в ста метрах от его галереи и офиса. Не вдаваясь в нюансы, я обрисовал нынешнюю ситуацию. Он слушал и кивал большой головой с гривой льва – то ли дирижёр, то ли академик – плюс очки в золотой оправе. Одновременно резал говяжье филе в три пальца толщиной. На зеркальном лезвии ножа вспыхивали зайчики, стейк в разрезе был цвета коралла, я сидел спиной к небольшому залу и монотонно говорил тихим голосом.
Принято считать евреев самым прагматичным народом. Но практичности евреев мешает их южная кровь: страсть, азарт, горячность – не самые полезные качества в процессе принятия решений меркантильного характера. Голландец в бизнесе спокоен, как сфинкс, и холоден, как айсберг.
Я достал из кармана новый паспорт. Ян-Виллем внимательно пролистал его, посмотрел на просвет страницы, понюхал обложку и вернул. Чуть заметно кивнул, как бы сдержанно одобряя документ. Потом отодвинул тарелку, промокнул губы тряпочной салфеткой и вынул чековую книжку. Достал массивную ручку с золотым пером. Движения были скупы и неторопливы, именно так, на мой взгляд, и следует выписывать чек на полмиллиона долларов. Получателем суммы значился Марек Любецкий. Марек аккуратно сложил чек пополам и спрятал в бумажник.
За десертом Ян-Виллем рассказал о покупателе триптиха. Им оказался немец, коллекционер пенсионного возраста из Буэнос-Айрес, сказочно разбогатевший на родезийских алмазах в конце пятидесятых.
В двадцати километрах от концлагеря Освенцим находился другой лагерь – лагерь отдыха. Он был разбит в лесу: охотничья усадьба с флюгером и дюжина бревенчатых избушек в баварском стиле по берегу озера. В озере водилась рыба, хорошо шла щука на живца, особенно на вечерней зорьке. В главном доме усадьбы устраивали музыкальные салоны, правда, концертный «Беккер» приходилось постоянно подстраивать из-за влажности, оно и понятно – лес. На первом этаже располагался бильярдный зал, а на втором – большой каминный, «дубовая столовая», где устраивали семейные ужины, вечеринки, где отмечали праздники. На террасе можно было со вкусом подремать в шезлонге или выпить аперитив перед ужином. Дом стоял на холме, и с террасы открывался вид на озеро и сосновый бор. Самого концлагеря видно не было, но он находился там – двадцать километров строго на север. В тихую погоду чёрная полоска дыма уходила перпендикулярно в небо, а в ветреную дым разматывало по округе, и он оседал жирной чёрной копотью на крышах окрестных деревень. Лагерь предназначался для офицеров СС, служивших в Освенциме. Много раз отдыхал там и доктор Менгеле.
– Только не вздумай сказать, – я отпил коньяку и закурил, – что мой триптих висит теперь у Менгеле.
– Ну, об этом можно было бы только мечтать. – Ян-Виллем достал футляр с сигарами. – Такая реклама!
Стальным инструментом маникюрного вида он откусил кончик сигары.
– Нет, наш немец был завхозом этого санатория. Уверяет, что понятия не имел о происходящем в лагере. Врёт, конечно.
Он пожал плечами и принялся старательно раскуривать сигару.
– Борода, кстати, тебе идёт. Видна порода сразу, как у этого… как его? – Он выпустил густое кольцо дыма, оно, разрастаясь, повисло надо мной как нимб.
– Печорина?
– Ну да. Тот офицер из «Анны Карениной». – Ян-Виллем снял очки и стал похож на дрессировщика котов Куклачёва. – Ты когда отчаливаешь?