– И это всё? – спросил я Манфреда негромко.
– А чего ты ещё хочешь? – не понял он. – Оркестр?
Голландцы сразу направились в портовый шалман, украшенный фальшивыми якорями и спасательными кругами. Я остался один. По пыльной набережной ползли машины, разделительной полосой служил газон с чахлыми пальмами. На той стороне жались друг к другу сувенирные лавки. Украшенные флажками и гирляндами, с полосатыми тентами, они напоминали пляжные постройки. Двери и окна были распахнуты настежь. Туристы, поголовно в чёрных очках и соломенных шляпах, бродили между пёстрых прилавков, что-то лениво разглядывали, трогали сувениры брезгливыми пальцами.
На углу высилось трёхэтажное здание – каменное, мрачное, с колоннами; такое мог бы построить Альбрехт Шпеер, но он, кажется, уже давно умер в тюрьме Шпандау. Кованые золотые буквы тянулись по всему фасаду: «Первый национальный банк Виргинских островов США». Полицейский с внушительным кольтом на поясе сдвинул чёрные очки на кончик носа и демонстративно проводил меня взглядом. Я толкнул тяжеленную дверь и протиснулся внутрь. Гранитный зал с высоченным потолком и люстрой из метро «Комсомольская» был пуст, холоден и гулок. С балетной грацией проскользил ко мне безупречный мужчина с пробором и неистовым галстуком попугайской расцветки. Я поздоровался и спросил, могу ли я открыть счёт.
– Счёт? – участливо переспросил он.
Сияя зубами, он ласкал меня добрым взглядом, как любимого брата, которого не видел пару лет. Я смущённо кивнул, стараясь произносить как можно меньше слов. Он пожал мне руку, представился – имя я тут же забыл. Аккуратно тронув мой локоть, повлёк за собой по безупречному мрамору, выложенному шахматными квадратами, на ходу предлагая кофе, шампанское или коктейль.
В дубовом кабинете с кожаными креслами цвета горького шоколада меня встретил уютный дедушка академического типа. Он тоже излучал сияние, но чуть сдержаннее. Балетный исчез, но тут же вернулся с чашкой кофе. Я сел, протянул академику паспорт и чек. Полмиллиона не произвели на деда никакого впечатления. Он спросил, какой счёт я хочу открыть. Я, отхлёбывая кофе, беспечно соврал, что последние несколько лет провёл вдали от дома – в Европе, наверняка банковская система Америки может предложить мне какие-то новые услуги.
Академика ни капли не смутил мой акцент, у одного из его родственников был похожий – он упомянул брата жены дяди, бабушка которого родилась в Польше, и ей удалось бежать из Варшавского гетто и добраться до Нью-Йорка.
– Моя бабушка участвовала в Варшавском восстании, – оживился я и бессовестно пересказал эпизод из фильма Вайды.
Пока мы беседовали, балетный появлялся и исчезал, приносил и уносил какие-то бумаги. Академик вежливо поинтересовался моими планами, собираюсь ли я вернуться на материк или думаю провести какое-то время на острове. Я отвечал уклончиво, используя междометия и простые слова.
– Если решите купить дом на островах, господин Любецкий, – небрежно произнёс дед, точно речь шла о покупке самоката, – лично я посоветую Сент-Джон. Остров меньше, цены чуть выше, но и качество жизни получше. Туристов поменьше, у нас же на Сент-Томас швартуются все круизы – сами понимаете, какая публика.
Я понятия не имел, но участливо кивнул.
Через сорок минут я вышел из банка. Полицейский вежливо распахнул дверь передо мной. Первым делом я купил солнечные очки и шляпу из светлой соломы с ультрамариновой лентой вокруг тульи.
Паром на Сент-Джон, он же остров Святого Иоанна, уходил из бухты Рэд Хук через час, на причале толпились школьницы в одинаковой форме и с белыми бантами, солнце перестало жарить и, раздувшись как золотой шар, начало сползать в океан. Весёлый негр под тростниковым навесом, украшенным лентами и гроздьями бананов, задорно мешал в стальных миксерах какие-то экзотические коктейли. На мой вопрос он уверенно рекомендовал нечто. Уточнять я не стал, просто достал из бумажника новенькую десятку и положил на стойку. Негр хохотнул, подкинул ананас и рассёк его ножом прямо в воздухе на две равные половины.
Мне достался запотевший стакан божественного нектара блаженно розового оттенка, украшенный целой клумбой из цветов, фруктов и ягод. Взгромоздившись на дощатый насест на краю причала, я снял шляпу и сделал первый глоток.
Между стволов пальм зеленело изумрудное море. Небо посветлело и приобрело золотистый оттенок, один в один как небеса на морских пейзажах Тёрнера. Вдали показался паром цвета пожарной машины. Он был не больше автобуса. Паромщик дал сигнал, гудок долетел до берега, школьницы весёлым хором заголосили в ответ. Их смех живым звоном унёсся в море и там растаял без эха. Если кто-то спросит меня, какова на вкус свобода, я с уверенностью отвечу – ром с кокосовым ликёром, ананас, киви, клубника и много-много льда.
Часть шестаяРАЙ И ЕГО ОКРЕСТНОСТИ
Не собираюсь выставлять себя дураком и глубокомысленно делать замечания по поводу относительности времени. Или насчёт того, что времени не существует вовсе. Дело тут не во времени. Хотя со временем тоже не всё ладно.
То странное убийственное лето осталось не в прошлом, поскольку прошлое подразумевает забвение. Лето девяносто третьего и сегодня пребывает где-то совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. Спустя тридцать лет те несколько месяцев существуют параллельно с моим настоящим, существуют властно, почти нагло, оспаривая не только концепцию времени, но подрывая саму основу здравого смысла.
Я сед и поджар, стригусь редко, а вот бреюсь каждый вечер – перед ужином. Каким образом русский человек мог загореть до цвета копчёной камбалы, для меня самого загадка. Лутц говорит, что я похож на Тарзана, который состарился, так и не дождавшись своей Джейн. Лутц, безусловно, не самая яркая лампочка в нашем островном канделябре, но иногда и он может родить перл.
На мой взгляд, Тарзану повезло больше: его худо-бедно, но всё-таки воспитали обезьяны. Я родился в эфемерной стране, которой больше не существует. Я вырос в империи иллюзий, от которой остались только мифы. О своём прошлом я стараюсь не вспоминать. Впрочем, оно – это так называемое прошлое – выглядит не очень убедительно для меня самого, особенно если смотреть отсюда – с экватора.
Простил ли я Ванду? Да, конечно да. И более того, мне удалось убедить себя в полной мере, что её решение было единственно правильным.
Забыл ли я Ванду? Нет, разумеется, нет. И более того, она невидимо продолжает быть рядом со мной. Нет, я не сумасшедший, хотя на эту тему тоже можно поспорить. Я не более безумен, чем любой другой, кто в своей голове ведёт диалог со своей любимой. Собственно, в этом и есть суть и смысл жизни – делить радость с человеком, которого любишь. Вполне возможно, именно это и называется счастьем.
На закате, когда океан ласков и тих, а нижний край облака вдруг вспыхивает тёплым серебром, вроде мельчайшей чешуи на брюхе карпа, я тихо вхожу в воду. Песок ещё не остыл, в полосе прибоя он упруг, как тартановая дорожка. Вода темна и тягуча. Без всплеска я погружаюсь, без звука плыву в сторону заката. Солнце уже скрылось, на том месте остался персиковый выдох – деликатный переход из розового в сиреневый. Отражение неба в застывшей воде темней, ещё темней силуэты дремлющих на воде пеликанов.
– Сегодня будет бездна звёзд, – говорю я.
– Удивил, – насмешливо отвечает она. – Да у тебя тут каждую ночь бездна звёзд. Как в деревне.
Я не мог купить кусок моря, поэтому я купил кусок пляжа. Это моя персональная бухта, зажатая меж двух терракотовых скал, – полумесяц белого песка, на котором в полдень можно жарить яичницу; три кокосовых пальмы с синими тенями – прямо с открытки, которую вы получили от нескромных друзей, живущих на явно нетрудовые доходы; плюс дом, состоящий в основном из крыши и пола. Пол – дубовая доска, крыша – красная черепица. Кровать, которую я сколотил сам в первый год островной жизни, постоянно пытается перекочевать из спальни на пляж. Кровать – она размером с бильярдный стол, и материалом для неё послужили остатки разбившейся о соседний риф яхты – стала моим первым и единственным опытом в столярном деле.
Тогда со мной жила Сессил, местная мулатка, она сшила простыни и наволочки для подушек и покрасила их индиго – глубокий синий цвет, – совсем как паруса пиратских шхун и корветов.
Обломки той яхты выбросило на мой пляж, и первой мыслью была чисто мужская идея устроить ночью гигантский костёр. Практичная Сессил напомнила, что стройматериалы на острове на вес золота, к тому же мы спим на полу. Она произнесла конец фразы интимным голосом и просунула ладонь под резинку моих плавок.
До появления Сессил я спал в гамаке между двух пальм, вдвоём спать в гамаке неудобно, а любовная активность, даже самая сдержанная, неминуемо превращается в цирковой номер. Кровать я мастерил на открытом воздухе – на берегу, и она получилась чуть больше спальни. К тому же тяжёлой, как египетский саркофаг. Мы впихнули кровать в дом лишь наполовину, Сессил предложила сделать перекур и испытать кровать на прочность.
Кровать выдержала, Сессил своими стонами распугала окрестных чаек, я чуть не вывихнул колено. Потом мы лежали, курили и молча пялились в небо. Наши ноги были в спальне, с моря тянул мягкий бриз, пахло мокрой солью и раскалённым песком, чайки вернулись и теперь сверху разглядывали нас, явно сплетничая о нашем бесстыдстве.
Сессил говорит мало, она ничего не планирует. Она существует внутри жизни, как рыба существует внутри реки – она часть потока, и она движется вместе с ним. Сессил хочет кофе – она наливает себе чашку, хочет музыки – включает стерео. Хочет меня – я тут, под рукой. В момент соития она вообще ни о чём не думает, превращается в гремучую смесь похоти, страсти и неисчерпаемой энергии. Тут я чувствую себя предателем: я-то продолжаю диалог в своей голове, причём даже не с ней, а с той, другой. «Как ты думаешь, вон тот пеликан действительно ловит рыбу или тайком подглядывает за нашими выкрутасами?».