Иногда та, другая, отвечает мне. Мы обсуждаем с ней форму облаков, запах ветра, цвет моря.
Я расстался с Сессил, когда узнал, что ей нет семнадцати. Ещё Лутц рассказал, что в её жилах течёт кровь Чёрной Бороды. Капитан – если верить легенде – был неутомимым любовником и оплодотворил чуть ли не треть женского населения острова.
Лутц сам похож на отставного пирата, к тому же он враль и пьяница. Последнее не мешает ему быть хозяином питейного заведения с открытой террасой и видом на море. Тогда мы сидели в его баре, полутёмном и пустом, наверняка было уже за полночь – на острове мало кто интересуется точным временем, – Лутц сделал важное лицо и исчез в подсобке. Вернулся он с большой стеклянной колбой. Поставил сосуд передо мной:
– Вот!
За толстым стеклом, в золотистой жидкости, похожей на речную воду, плавало нечто, напоминавшее земноводное животное или сома средней величины. Верх колбы был запечатан коричневым сургучом.
– Что это? – Я щёлкнул пальцем по стеклу.
– Капитан Эдвард Тич! – Лутц сделал жест конферансье, объявляющего звезду на сцене. – Он же – легендарный пират Чёрная Борода!
Я подался вперёд, чиркнул зажигалкой и поднёс огонь к стеклу. В колбе находился половой орган, предположительно человеческий, определённо мужской.
– Шестнадцать дюймов! – опередил мой вопрос Лутц.
Я перевёл дюймы в сантиметры.
– Купил на аукционе в Санта-Круз. Печать, сертификат – всё честь по чести. – Лутц тронул указательным пальцем сургуч, добавил официально: – Экспонат сохранился в превосходной форме и представляет историческую, культурную и научную ценность значительных пропорций.
– Да уж, – согласился я, – пропорции воистину значительны.
Член в колбе выглядел самодостаточно, даже слегка заносчиво. Мускулистый и жилистый, как рука культуриста, он не казался потерянной частью чего-то большего, он выглядел вполне уверенно и сам по себе. Лутц ласково погладил стекло. Дотянулся до бутылки, разлил остатки бурбона по стаканам. Чокнулся со мной, потом с капитаном в колбе. За годы пребывания на острове я приучил всех местных чокаться и говорить тосты.
– За Эдварда Тича! – Лутц поднял стакан.
– За свободу! – добавил я.
Странная мысль вплыла в голову: совокупляясь с Сессил, я неким образом породнился и с капитаном – если бы наши соития привели к её беременности, то существо, растущее в животе Сессил, стало бы праправнуком и праправнучкой Чёрной Бороды. Что автоматически делало и меня хоть и в незначительной части, но всё-таки роднёй пирата. Я звякнул моим стаканом о стекло колбы. Стекло было старое, толстое, с зеленоватым оттенком. Вроде тех молочных бутылок из моего советского детства. Я приподнял сосуд и наклонил – член задумчиво продрейфовал из одного конца бутыли в другой.
– Осторожней, – прошептал Лутц. – Не урони…
– Тяжёлый… Как гантель.
– Магическая сила потому что, – Лутц продолжал говорить шёпотом, – внутри запечатана. Видишь, там знак на сургуче? Это печать кардинала Аьфонсо Карраро.
На сургуче я действительно разглядел две скрещенные стрелы, какую-то птицу и букву К.
– Дьявольский дух… – пробормотал Лутц.
– Ну да. – Я осторожно поставил бутыль на стойку. – Волшебная лампа Алладина.
Лутц обиженно замолчал. Скрутил сигаретку, лизнул кончик бумаги и аккуратно запечатал.
– Ты хоть и европеец, Марек… – Лутц прикурил и затянулся, – а дурак.
Он поёрзал на табурете, выдержал паузу, а после начал рассказывать про последнее сражение капитана. Как все истории Лутца, она начиналась не с самого события, а с предыстории и напоминала витиеватостью персидскую сказку.
– К тому времени в команде Чёрной Бороды было триста пиратов. Его флотилия состояла из пяти быстроходных судов, оснащённых пушками. Лишь на одном его флагмане «Месть королевы Анны» стояло шестьдесят пушек…
Я наклонил голову и зевнул.
– Пираты разбойничали не только в районе Антильских и Карибских островов, но уже и у берегов Вирджинии и Северной Каролины. Торговые суда, курсирующие в тех водах, подвергались смертельной опасности, и каждый матрос знал об этом. Завидев чёрный флаг с дьяволом, пронзающим сердце, купцы сами бросали якорь и сдавались на милость разбойникам. Легенды о его жестокости рассказывали во всех портовых кабаках от Кейптауна до Ливерпуля.
Лутц говорил и говорил, мои глаза закрывались. Веки наливались тяжестью и опускались сами. Слова превращались в образы – волны, небо, паруса; казалось, что подо мной не пол, а палуба. Табурет мерно покачивается, стойка бара тоже куда-то плыла.
В начале января флотилия Чёрной Бороды вошла в гавань столицы штата Северная Каролина, город Бат. Капитан потребовал у губернатора колонии официальной амнистии для себя и своей команды. Губернатор не только подписал амнистию, он и даровал пиратам американское гражданство. Капитан Тич купил поместье и женился на шестнадцатилетней дочери местного плантатора. Но через три месяца он снова вышел в море под пиратским флагом.
– Через три месяца! – трагично повторил Лутц.
Губернатор назначил награду за голову Чёрной Бороды. Экспедицию по поимке пирата возглавил лейтенант английского Королевского флота Роберт Мэйнард. Он заманил капитана Тича в ловушку, замаскировав своё судно под торговый шлюп. Пираты пошли на абордаж, они не знали, что в трюмах прячется вооружённый до зубов отряд. Англичан оказалось втрое больше. Капитан Тич сошёлся в поединке с лейтенантом Мэйнардом, они обменялись пистолетными выстрелами, при этом капитан был ранен.
Они схватились за сабли и начали фехтовать. Клинок лейтенанта сломался, и капитан уже был готов нанести смертельный удар, но в этот момент один из солдат подкрался сзади и выстрелил капитану в спину.
После боя на теле капитана Тича насчитали пять пулевых и двадцать пять сабельных ран. Лейтенант Мэйнард приказал отрубить голову Чёрной Бороде и подвесить её на бушприте своего флагмана.
«Почему он снова ушёл в море? – думал я, разглядывая половой орган капитана Тича. – Почему не остался с молодой женой? Какая сила гнала его в море, сквозь бури и штормы, на волосок от виселицы, за один вздох до плахи?»
Я постучал ногтем по стеклу:
– А, капитан?
Капитан Тич не отвечал. Могучий орган величественно хранил молчание.
Я представил, как он, тогда жизнерадостный и весёлый, месяцами томился в тесном мраке кожаных бриджей, пересекая Атлантику или Саргассово море. Как прислушивался к рёву абордажной атаки, к грому битвы, к свисту пуль и звону сабель. К стонам раненых и умирающих, к зычным командам своего хозяина. Как он предвкушал праздник, когда флагман «Месть королевы Анны» входил в гавань Санта-Круз или Гаваны, Кейптауна или Вильямсбурга. И какой фурор производил в будуарах дорогих куртизанок и в нищих спаленках портовых шлюх, наконец являясь на свет во всём великолепии своего могущества. С каким упоением он проникал в жаркие влагалища опытных жриц разврата, с каким восторгом протискивался в трепетные щели невинных девственниц, в какую сладострастную агонию вгонял пылких островитянок, сочных креолок и томных англичанок. Сколько губ ласкали его, сколько рук нежили и холили, трепали по головке. И вот теперь, триста лет спустя, он томится в тёмной кладовке, рядом с вёдрами, швабрами и пыльной стеклотарой.
– Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели… – пробормотал я вполголоса.
– Это Боб Дилан? – насторожился Лутц. – Или Леннон?
– Ты должен отпустить капитана на волю. – Я строго посмотрел Лутцу в глаза. – Поставь себя на его место.
Лутц насупился и загрустил.
– Продай мне его. – Я полез в задний карман.
– Ну да, конечно, чтоб ты его отпустил!
– Не твоё дело. Просто продай, и всё!
Бумажник я опять забыл дома.
– Марек! – умоляюще проговорил Лутц. – Ты пьян! А он мёртв. Мёртв, понимаешь?
Я выдержал паузу и тихо выдохнул:
– А ты в этом уверен?
Мы с минуту абсолютно молча разглядывали капитана сквозь синеватое стекло и желтоватый рассол.
– Если ты настаиваешь, – осторожно предложил Лутц, – я могу его поставить на полку, на верхнюю, за бутылками… Пусть оттуда смотрит.
На острове времени нет. Точнее, время тут не имеет значения. У нас нет времён года, листья не желтеют и не опадают на землю, о снеге островитяне имеют весьма приблизительное понятие, лето – наш единственный сезон. Сезон без конца и без начала. Ты можешь прилечь вздремнуть после обеда и проснуться в сентябре. Первые пару лет я ещё ориентировался в числах и днях недели, через три года с трудом мог вспомнить, какой сейчас месяц, сегодня мне наплевать на все эти условности: номер года, века, тысячелетия – не более, чем абстрактные цифры.
Утром я выползаю из кровати на песок пляжа, до моря всего тридцать три шага – вот пример реальных цифр, – просыпаюсь я только под водой. Ласты, маска и никаких аквалангов. Коралловый риф начинается у моего пляжа и тянется на север до Ванильной бухты. Утренний свет делает воду кристально прозрачной; я неспешно плыву над рифом, который напоминает сказочный город с высоты птичьего полёта. Невесомый, я парю над башнями мрачных замков, над шпилями готических соборов, что позатейливей Гауди, над горбатыми мостами через бездонные ущелья, над пиками диких утёсов. Безмолвный мир – заколдованный, жуткий, манящий.
Посылаю привет знакомому осьминогу. Он только проснулся и готовится к завтраку, проверяя свой охотничий камуфляж: притворяется, хитрый бес, то ли цветком, то ли кораллом. Стая любопытных мальков, на свою беду, уже заинтересовалась диковинкой. Тигровая акула средней величины – вылитая генеральская вдова – с презрительным высокомерием рисует идеальный овал вокруг меня и равнодушно уходит на глубину. Уже проснулись морские скаты – этих я хорошо знаю, – они сопровождают меня какое-то время, потом отстают.
К полудню солнце выползает в зенит, вода приобретает белёсый оттенок, к этому времени я уже добрался до Ванильной бухты и возвращаюсь назад. Сессил приучила меня совмещать завтрак и ланч, он умещается в литровый стакан и состоит из смеси трёх соков, льда и рома. К западному крылу дома я пристроил мастерскую со стеклянной крышей, вместо стен там льняные занавески, выгоревшие до слепящей белизны, от бриза они надуваются упругими парусами, и кажется, что мастерская вот-вот отчалит и унесётся то ли в море, то ли в небо. Обстановка аскетичная: два больших мольберта, подиум, диван с мягкими подушками – это для натурщиц. Рисую и пишу я стоя, со стороны процесс напоминает урок фехтования – так сказала одна шведская нудистка, она жила тут со мной пару недель.