Я давно перестал соревноваться с Богом в искусстве колорита. Пейзаж самой отчаянно дикой палитры будет лишь серой копией реального заката. От красок утреннего востока хочется плакать навзрыд. Облака тут раскрашивают ангелы. Когда на остров движется ураган, фиолетовые тучи встают из-за горизонта косматыми великанами, чудища клубятся и растут на глазах, в холодной черноте сверкают зигзаги молний, вспыхивают красные зарницы. Картина похожа на декорацию к мастерски поставленному апокалипсису. Если бы Богу поручили поставить Вагнера, думаю, получилось бы что-то подобное.
У меня галерея на центральной улице Круз-Бэй, хозяйничает там по-прежнему Сессил. Ей уже под пятьдесят, но это между нами. Юная мулатка с компактным телом цирковой плясуньи на канате превратилась в тропическую богиню, томную и плавную; геометрия её тела состоит из округлых линий, нарисованных исключительно циркулем. Осознание этой трансформации, случившейся буквально на моих глазах, ставит меня в тупик, и дело тут даже не в Сессил – мне трудно поверить, что я настолько стар. Ведь до появления на острове мне удалось прожить уже одну жизнь. Впрочем, об этом не знает никто, включая Сессил.
– Продала два заката и один кувшин. – Она величаво восседает в кожаном кресле цвета запёкшейся крови. – Синий.
– Два пейзажа и натюрморт, – по привычке поправляю я. – Молодец.
Её голова с тугим пучком на макушке кажется маленькой по сравнению с могучим телом. Для солидности Сессил надевает большие очки в красной оправе, что делает её похожей на порочную училку из порнофильма.
– Голые бабы плохо продаются. – Она закидывает ногу на ногу, педикюр у неё голубого цвета. – Я ту зассыху тощую, с бритой мандой, убрала в кладовку.
– Обнажённую модель…
– Ну какая модель к бесу! Сисек – ноль, коленки куриные торчат. – Сессил презрительно сплюнула, чуть выпятив свой восхитительный бюст. – Модель… Закаты лучше рисуй.
– Уже.
Я выхожу на улицу, открываю багажник джипа, возвращаюсь с двумя новыми пейзажами.
– Совсем другое дело! – Сессил гладит себя по бедру ладонью, ногти на руках тоже голубые. – Почём ставить? По пять?
– Не круто?
– Так Рождество на носу, народец при деньгах пожалует. По пять ставлю.
– Рождество? Я думал ещё август не кончился…
– По пять тогда?
– Ставь по пять. Да, и ещё… – Я задержался в дверях, чуть помялся и сказал негромко: – Надевай, пожалуйста, трусы на работу. Видно же… всё видно.
– Ну ты даёшь! – Сессил захохотала и сочно шлёпнула себя по ляжке. – Так в этом же вся суть!
Когда Сессил жила со мной, мне так и не удалось написать ни одного её портрета. Дальше набросков дело не шло – Сессил хватало минут на двадцать, потом она начинала томно оплывать на подушках. Невинно приоткрыв рот, она облизывала красные губы, я слышал её дыхание, видел как набухали соски. Её указательный начинал чертить плавные узоры, путешествуя от колена вверх по бедру, палец рисовал ромашку вокруг пупка и неизбежно сползал вниз. Сессил выгибала спину, глаза её туманились, она начинала едва заметно раскачиваться, словно впадала в транс. Обычно именно тут и заканчивался наш сеанс рисования.
Потом, валяясь на растерзанной кровати, или на полу, или на песке пляжа, она признавалась, что испытала оргазм ещё до того, как я прикоснулся к ней.
– Когда ты рисуешь, через твои глаза смотрит Огу-Шангу. Он проникает в меня и делает мою кровь густой и горячей.
– Я думал, он только за молнии отвечает, а он и за твои оргазмы тоже…
– Тс… Огу-Шангу услышит!
– Он до сих пор во мне? – шёпотом спрашиваю я.
Сессил сжимает мои гениталии, настороженно глядит в пустоту:
– Нет, он оставил тебя… на время. Огу-Шангу повелевает на острове бурями и штормами. В свободное от основной работы время он курирует сексуальную жизнь островитян. Огу-Шангу отвечает за эрекцию и поллюцию, но может исполнить и полноценное чудо, вроде землетрясения или воскресения из мёртвых.
Пару лет назад мне всё-таки удалось написать портрет Сессил – начать и закончить: я усадил её на фоне красной драпировки – ленивую и перезрелую, лоснящуюся от неги, вроде моделей позднего Рубенса. Портрет удался – холст два метра на полтора, тревожную энергию покоя подчёркивал крап-лак с кадмиевыми всполохами, эбонитовое тело модели сочилось вялой похотью; я сделал последний мазок, чуть пригасил блик на плече, обмакнул указательный палец в лимонный стронций и расписался в углу.
– Огу-Шангу больше не смотрит сквозь мои глаза? – Я вытирал пальцы тряпкой, смоченной в бензине.
– Смотрит. Ещё как! – Она потянулась и плавно поднялась с кушетки. – Я просто научилась крепко закрывать лепестки моей льюмы.
Я пожал плечом, взял палитру и начал соскребать мастехином остатки краски. Мастехин издавал мерзкий звук, Сессил сморщила нос.
– К тому же Огу-Шангу входил не в меня, – сказала она простодушно, – он входил в льюму той польской лисицы.
Я насторожился.
– Ванда, – по слогам произнесла Сессил, – Ванда.
Повторяю, никогда и никому я не рассказывал о моей прошлой жизни. Даже Сессил.
Тот портрет я подарил Сессил, и она повесила его на самое видное место галереи – каждого входящего встречала двухметровая аллегория сразу двух смертных грехов: похоти и лени. Сходство с администратором галереи было несомненным, к тому же Сессил сидела прямо под картиной и примерно в той же позе, что и на полотне. К счастью, одетая. Портрет пользовался успехом, несколько раз его пытались купить, но Сессил упрямилась и отвечала отказом. К табличке с названием («Открой лепестки моей льюмы», холст, масло, 225х175) был приклеен красный кружок, означающий, что картина уже продана.
Неожиданно полотно исчезло. В один из моих визитов в галерею стена оказалась пуста. Под белой пустотой в кресле и за стеклянным столом сидела невозмутимая Сессил.
– Неужто продала?
Сессил, покусывая верхнюю губу, лукаво кивнула.
– Кому?
Сессил щурилась и ухмылялась.
– Я его знаю?
Всё-таки в глубине души мне было немного обидно. Подмывало спросить о цене, но я поборол любопытство.
– Ты его знаешь, – таинственно произнесла Сессил. – Его знают все.
– Неужели Иисус Христос?
– Ну тебя! – Она махнула ладошкой, звонко рассмеялась.
Она ёрзала в кресле, сияла, её распирало от желания похвастаться.
– Ну говори же!
Я подошёл к столу, сквозь стекло прекрасно были видны её круглые колени и всё, что выше. Сессил подняла голову и тихо, точно раскрывая тайну, проговорила:
– Это Брэд Питт.
На Сент-Джон добраться непросто, тут нет аэропорта, отелей мало, и они дорогущие. К тому же половина острова принадлежит Рокфеллеру, и эта часть острова объявлена заповедником. Что-то вроде частного рая с избушками на пляже и теннисными кортами в джунглях.
Сессил взяла со стола айфон, тюкнула пальцем и торжественно протянула мне. На экране телефона, на фоне интерьера моей галереи, стояли в обнимку два человека.
Они стояли щека к щеке и отчаянно улыбались в объектив. Это были Сессил и Леонардо ди Каприо.
Я молча вернул ей телефон.
– Там ещё есть! – Сессил привстала даже. – Там ещё много!
– Я видел. У меня к тебе другой вопрос…
– Не видел, там дальше… – Ей явно хотелось продолжать говорить про Брэда.
Я покорно взял телефон, пролистал фотографии и вернул.
– Потрясающе, – сказал мрачно. – Он тебя сниматься в кино не пригласил?
– Нет, – растерялась она. – Мы поехали к нему в Канил-Бэй, потом ужинали в том ресторане на горе, который в развалинах сахарной мельницы…
– «Зодиак», – раздражённо сказал я. – Лангусты на гриле под соусом манго – правильно?
Она кивнула. Настроение у меня испортилось, не знаю почему, но я, очевидно, ревновал Сессил. К Брэду или Леонардо – не знаю. Но мне захотелось сделать ей больно, и я спросил:
– Так за сколько продала?
– Тридцать тысяч! – Она победно выпятила бюст.
– Всего-то?
Сессил растерянно моргала.
Я был противен сам себе, но продолжил с азартом:
– И небось бесплатный минет в придачу? А? Было дело?
Сессил насупилась и застыла. Сейчас будут слёзы, и верно, крупная капля сползла по щеке и шлёпнулась на стеклянный стол. «Ну ты и сволочь, – подумал я, – обними, обними же её, мерзавец!» Но я не двинулся с места, лишь сунул кулаки в карманы.
– Что ты хотел спросить? – глухим голосом проговорила Сессил, не поднимая глаз.
Я уже ничего не хотел, хотел лишь отмотать последние пять минут нашего разговора и всё стереть.
– Ну? – строго спросила она. – Говори уж.
Я провёл указательным пальцем по краю стола, стол делали на заказ из куска витринного стекла дюймовой толщины, закруглённый край был матовым и чуть шершавым на ощупь.
– Мне тут рассказали одну историю, – начал я, покашливая, – скорее даже не историю, а легенду… легенду про этого капитана вашего, вернее, не про него даже, а про его член… в смысле… половой орган этого капитана, Чёрная Борода, что якобы член его был отрезан и заспиртован…
Лицо Сессил продемонстрировало целую коллекцию почти мультипликационных эмоций: равнодушие, любопытство, испуг, ужас.
– Тише! – заорала она злым шёпотом. – Тише!
Я осёкся и замолчал на полуслове. Сессил, вытянув шею, испуганно поглядела в окно. В абсолютной тишине я аккуратно кашлянул. Сессил зыркнула на меня яростным глазом.
– Абигель, – едва слышно произнесла она.
– Кто такая Абигэль? – так же тихо спросил я.
Сессил приложила палец к губам. Осторожно встала из-за стола и бесшумно скрылась в подсобке. Я проводил взглядом её босые пятки.
Беззвучно Сессил выплыла из подсобки. В руке у неё был толстый пук сухой травы, похожей на солому. Сессил чиркнула зажигалкой, трава вяло загорелась и начала дымить. Завоняло жжёными тряпками. Сессил обошла зал, рисуя рукой в воздухе какие-то узоры, белый дым тянулся за ней неторопливым шлейфом. Я поднял голову, ожидая, когда сработает пожарная сигнализация.