Всё обошлось.
Сессил вернулась из подсобки, вытирая мокрые руки полотенцем:
– Абигель – это жена капитана.
– Которая пятнадцатилетняя? – От дыма слезились глаза. – Кстати, что с пожарной сигнализацией?
– Отключила к чертям, – махнула рукой Сессил, – стоит закурить, она тут же орать начинает.
В принципе в галерее курить строго запрещено, но я решил не отвлекаться и промолчал.
– Ты слышал про Голодную Свадьбу? – Сессил скомкала полотенце и не глядя кинула в угол. – Про Хоровод Слепых Невест?
– Это какой-то ведьмацкий обряд? Где-то в Вирджинии вроде?
– Вроде.
– Причём тут эта Абигель? Она ж ребёнок…
– А тебе нужно, чтоб ведьма непременно старухой горбатой была, да? С бородавкой на носу?
– Мне лично ничего не нужно, я просто спросил…
– Спросил – слушай!
Я промолчал, подумав, что мне всё-таки здорово повезло, что я не женился на ней. Сессил подозрительно посмотрела мне в глаза.
– Я сама от тебя ушла, – сказала и после паузы добавила: – От тебя вообще ничего не зависит.
Она замолчала, а я почувствовал, как у меня немеет затылок. Словно кожа там замёрзла и её кто-то стягивает в узел. Колючая немота сползла вниз по шее и начала растекаться по плечам. Лутц ещё тогда предупреждал меня, намекал и предостерегал, но как-то мутно и расплывчато.
– Абигель родилась на юге Вирджинии в семье табачного плантатора. Сигареты «Винстон» знаешь? Сэр Винстон-Чадвик, эсквайр, – это как раз её папаша и есть. Если кто-то из рабов бежал, беглеца искали с собаками, а поймав, рубили на куски и скармливали свиньям. Остальные рабы должны были присутствовать при казни. В пять лет Абигель с двумя подружками играла в поле, началась гроза, и в детей угодила молния. Мёртвую Абигель принесли домой. Отец-плантатор чуть с ума не сошёл, он потребовал от местного пастора оживить дочь, а когда тот отказался, сэр Винстон запер священника в церкви и приказал поджечь храм. Поп сгорел заживо…
Сессил сидела, склонив голову, она смотрела сквозь стеклянный стол на свои руки, крепко сжатые замком.
– К хозяину привели старую рабыню. Она сказала, что сможет оживить мёртвую. Но при условии, что хозяин оставит её жить в доме, при девочке. Отец согласился. Тогда в саду выкопали могилу, опустили туда девчонку и засыпали землёй. Старуха приказала принести ей лошадиную шкуру, на конюшне забили жеребца и содрали с него кожу. Этой шкурой она накрыла могильный холм и произнесла заклинания. Огу-Шангу услышал её: в солнечном небе полыхнула молния и ударила прямо в могилу. Лошадиная шкура превратилась в пепел, могильный холм зашевелился, и из-под земли выползла Абигель…
В кармане штанов я до боли впился ногтями себе в ляжку, чтоб не рассмеяться. Какая-то часть истории прошла мимо моих ушей.
– Когда капитан понял, что женился на ведьме, было уже поздно. Но он всё равно попытался бежать. Он ушёл в море и погиб там. Его обезглавленное тело подвесили в железной клетке на рыночной площади Бата. Но до этого Абигель удалось завладеть его Джангу-Лу…
– Ты имеешь в виду пенис?
– Пенис – это у тебя! – отрезала Сессил. – У капитана – Джангу-Лу!
Спорить я не стал, поскольку видел убедительное доказательство своими глазами.
– Прежде чем забальзамировать Джангу-Лу, Абигель приказала сделать восковой слепок, который до сих пор используется в магических ритуалах Слепых Невест.
Я откашлялся в кулак, будто у меня першило в горле. Это ж готовый сценарий для эротическо-мистического сериала. Классическая американская готика: знойный юг, пыльные табачные поля Вирджинии или Теннеси, шпили деревенских церквей сахарной белизны, чёрные цепные псы, сизая луна над крестами кладбища, юные ведьмы в плавном голом хороводе. Священная реликвия – восковой член с руку боксёра. И название – «Месть девственниц». Или просто – «Хоровод Слепых Невест». Так тоже ничего.
– И этот заспиртованный… – мне удалось проглотить смешок, – этот Джанг… Он тоже вроде как волшебный, правильно?
Сессил посмотрела на меня, как училка на двоечника. Промолчала, лишь покачала головой.
– Я серьёзно, – униженно улыбнулся я.
– Ты можешь представить, сколько магической энергии в нём накопилось за триста лет? Ведь каждый ритуал, каждое жертвоприношение вливало в Джангу-Лу свежую силу…
Член в банке, насколько я помню, не выглядел особенно бодро. Но я решил оставить эту ремарку при себе.
– …ведь сколько Слепых Невест открывали для него свою льюму и отдавали энергию…
Вот тут я не выдержал:
– Так ведь они же восковой муляж себе вставляли… открывали, в смысле, льюму? Каким макаром энергия передавалась в банку с отрезанным членом? Знаешь, дорогая моя, элементарную физику даже у вас на экваторе никто не отменял.
Я засмеялся и тут же пожалел и о смехе, и о физике: Сессил обиделась всерьёз.
– Вот всё-таки верно про вас говорят, – мрачно произнесла она. – Все поляки – дураки.
Часть седьмаяАлмаз и пепел
Ванда. Уже не имя, уже почти мантра. Я произношу эти звуки как заклинание, но заклинание пока не работает. Ванда. Видите – никакого результата!
Ни разу за все годы, даже в глухие часы самоубийственного отчаяния, даже в минуты чёрного ночного одиночества и серого предрассветного уныния, – ни разу я не набрал тот московский номер. Я не просто помнил его наизусть, её телефон был вытатуирован на изнанке моего сердца. Иногда – в лучшие минуты жизни – мне казалось, что я могу с ней связаться напрямую – без посредства электроники и прочей технологической ерунды. В худшие – Ванда теряла материальность и переходила в коллекцию бредовых выдумок и невнятных кошмаров. Остальное моё существование протекало между этих двух полюсов.
Мне мерещилось её присутствие в звуках и запахах. Про образы я даже не говорю. Шелест, шорох, тихий хруст щебня на тропинке к дому, слишком синяя тень на вечерней стене или вдруг внезапный нюанс в запахе жасминного куста. Мы с ней будто играли в прятки. Впрочем, женское искусство камуфляжа превосходит наше во сто крат, и если мне удавалось уловить след или тень её присутствия, то лишь потому, что Ванда сама желала того.
Никто из нас не знает, как выглядит загробная жизнь. Иногда мне кажется, что я уже умер, такая мысль приходит мне среди ночи, когда я вдруг просыпаюсь и таращусь в черноту, пытаясь уловить хоть какие-то признаки подлинности своего бытия. Такая же мысль является мне, когда я валяюсь в шезлонге в тени пальмы. Моя собственная вещественность крайне неубедительна. Она сомнительней прибрежного песка – песок горяч и сыпуч. Сомнительней моря – море плещется и гонит волну. Я – пуст.
Я эфемерней миража, призрачней химеры. Я состою из воспоминаний и реминисценций на эти воспоминания.
Я – иллюзия Мнемозины, отражение отражения.
Вечером я играю в теннис или плаваю. Потом бреюсь и тащусь к Лутцу. Лутц ленив и открывает заведение не раньше пяти. Терраса с плетёнными из прутьев креслами смотрит на залив, каждый вечер там показывают мастерски поставленный закат с полным погружением солнца в море. Шоу идёт вживую, без дублёров и без страховки. Никакой ретуши, никакого фотошопа. Режиссура потрясает каждый раз, на острове триста двадцать два солнечных дня в году, и каждый вечер вам демонстрируют абсолютно новую программу: вы не в цирке и не в церкви – тут вас не обманут. Представление состоится при любой погоде – к слову, самые восхитительные закаты случаются именно на пасмурном небе.
К семи все кресла на террасе заняты. Только туристы. Местные к Лутцу не ходят именно из-за туристов. Именно из-за туристов к Лутцу хожу я. На острове нет высокого и низкого сезона, на острове вечное лето. В середине декабря можно запросто сгореть на пляже за полчаса. Столько же шансов получить солнечный ожог и в июле, и в апреле. Не говоря уже про август.
Я прихожу с альбомом и дюжиной остро заточенных графитных карандашей. Рисую я очень мягким графитом – 6В, – поэтому грифель быстро теряет остроту, необходимую при проработке деталей. Иногда я использую тонированную бумагу – серую или под сепию. Тут эффектно выглядят блики меловым карандашом, но в этой технике очень важно не переборщить – самый яркий блик должен быть лишь один, и он должен быть рядом со зрачком – в глазу. Более тусклый блик будет на скуле и ещё один – на кончике носа.
Лутц оставляет для меня кресло в центре террасы. Приносит воду в высоком стакане, там больше льда, чем воды, сверху лимон. Я разглядываю туристов, точнее, туристок. Мужчины меня не интересуют. Выбираю лицо, начинаю делать наброски. Чтобы нарисовать хороший портрет, нужно изучить лицо и сделать это при помощи карандаша. Будь ты виртуоз самой высокой марки, тебе необходимо попробовать мелодию на вкус, отыграть её не раз и не два, уловить суть нот, понять их душу. А после оживить. Так же и с портретом.
Мой сеанс рисования тоже шоу, конечно, не столь помпезное, как закат солнца, но тоже ничего – дамам нравится. Минут через тридцать за моей спиной уже толпится небольшая аудитория зрителей, точнее, зрительниц – мужчины такими пустяками, как изобразительное искусство, не увлекаются. К слову, контингент туристических самцов на Сент-Джон вполне однороден, круг их интересов узок, темы разговоров предопределены: яхты, недвижимость, гольф. Не хочу вдаваться в детали, но к мужчинам я не испытываю ни уважения, ни интереса. Богатый самец на людях – зрелище удручающее и невыносимо скучное. Примитивное до зубной боли. На протяжении всего вечера у самца лишь одна цель – продемонстрировать, что он лучше тебя. Причём лучше не значит умнее, образованней, остроумней, добрее или красивей – нет, речь всегда идёт исключительно о деньгах.
Другое дело – дамы. Они внутри жизни, они и есть сама жизнь. Тут дело не в уме и не в образовании, речь идёт о существовании на уровне инстинктов, чувств и эмоций. Даже самая распоследняя дура занимательней мужчины, она – ноктюрн на арфе, он – соло на бубне.
Все женщины слегка несчастны – на тот или иной манер. Им хочется, чтобы их выслушали, чтобы их поняли, но это заблуждение: на самом деле им хочется, чтобы их почувствовали. Их самцы не обладают такой способностью, их самцы не оперируют на уровне нежных эмоций.