Не вставая с дивана, он закончил журфак. Потом его устроили в «Известия», после в АПН. Под конец воткнули в какое-то международное агентство со словом то ли «ньюс», то ли «пресс» на конце. Не покидая дивана, Дымов женился и развёлся. В стране отгремела перестройка. Ельцин расстрелял Белый дом, но народ упрямо голосовал не головой, а сердцем. Демократия победила снова. Генерал под Рождество угорел в бане и в новом году плавно переехал на Новодевичье. Мама Люся так же плавно переехала к новому мужу – провинциалу из Челябинска с охраной. «То ли вор в законе, то ли депутат, – зевая, говорил мне Дымов. – Кошмарная урла, но бабла немерено».
В следующий раз он звонил мне уже с Кипра. С мамой Люсей они загнали генеральскую дачу в Жуковке за астрономическую – по тем девственным временам – сумму. Доллары осели в банке города Пафос, Дымов поехал их проведать и тоже осел там.
– Милый, – ласково говорил он. – Тут коньяк по три доллара за литр и Средиземное море плюс двадцать восемь по Цельсию. Парадиз в чистом виде! Король Ричард Львиное Сердце на пути в Палестину так влюбился в Кипр, что даже прервал Третий крестовый поход и застрял на острове на семь лет. Прилетай! Брать ничего не надо – сунь плавки в карман и прилетай.
Ко всем особям мужского пола он обращался «милый», к женским – «барыня». Скорее всего, ему было лень запоминать имена. Речь Дымова представляла собой эклектичный букет из цветастого мата и русского литературного языка со смелыми вкраплениями латыни, английского и терминов из энциклопедии.
Мой второй развод как раз подходил к концу, и я решил вознаградить себя за муки. Вечером следующего дня чартер Внуковских авиалиний приземлился в городе Пафос. Таксист повёз меня темнеющими серпантинами, в окно бил тёплый дух магнолий, над головой раскрылось мягкое фиолетовое небо со свекольной полоской, прочерченной по дальнему краю моря. Хотелось ехать вечно, я высунул голову в темноту и, задыхаясь от ветра, улыбался как дурак.
Дымов ждал меня. Сигарета в одной руке, стакан – в другой. Мы обнялись, но не крепко, он был бос и гол, если не считать плавок кумачового цвета. Придерживая мой локоть, он проводил меня на открытую веранду, увитую диким виноградом. Из зарослей на цепи свисал пиратский фонарь, жёлтый круг освещал кафельный стол с остатками ужина на двоих. Не садясь, он налил мне коньяку и заставил выпить до дна – за встречу. Выпил сам. Коньяк оказался вполне сносным – мягким и не очень вонючим, ничего коньяк, вроде марочного армянского, типа «Ахтамар».
Мы не виделись где-то с год. За это время Дымов потолстел ещё больше и отпустил пышную бороду вороньей черноты. Она доходила почти до глаз. Вольная каракульча росла по всему телу, включая плечи. Турецкая кровь брала своё – на шее висели золотые амулеты, какие-то корявые монеты с профилями императоров, разного плетения золотые цепочки. Дымов запросто мог сойти за испанского флибустьера-работорговца или отставного конокрада.
– Как твоя? – Он налил себе и мне.
– Всё! – Я выставил безымянный палец со светлой полоской.
Мы чокнулись и выпили до дна.
Он вдруг улыбнулся и произнёс просто и как-то по-детски:
– А я женился. Не поверишь – влюбился и…
Тут он был прав: поверить было сложно, ещё сложней было представить влюблённого Дымова – процесс этот хлопотливый, и требует он большой работы, утомительного внимания и заботы – и к себе, и к постороннему человеку, – а ведь душа ищет покоя, одного лишь покоя. Покоя и больше ничего. Я был свидетелем на его первой свадьбе, гуляли мощно – в «Славянском базаре», а ещё через полгода мама Люся устроила мне истерику, что я не отговорил её сына от дурацкого поступка.
Дымов зачарованно смотрел сквозь меня, точно я был стеклянный, а за мной на каком-то волшебном экране демонстрировали милое кино из жизни щенков. Мы молчали. Ногтём я ковырял наклейку на бутылке. На этикетке был нарисован рыцарь с копьём и на коне, должно быть, из группы крестоносцев короля Ричарда. Коньяк назывался «Конкордия». Словно пробудившись, Дымов крикнул в темноту распахнутой двери:
– Барыня! – Он подмигнул мне. – Мы уж заждались, пора бы уж и десерт, честное слово!
Она вошла с мельхиоровым подносом, впритык заставленным блюдцами и розетками со снедью – миндаль в сахаре, грецкие орехи, вяленый инжир, рыжие дольки урюка, ещё что-то из набора восточных радостей. В центре кокетливо алел розовый бутон в хрустальном бокале для шампанского, который по-английски называется «флейта». Поднос явно был тяжёл, костяшки её смуглых рук побелели, но тонкие пальцы цепко держали ручки подноса. На правой руке сияло новенькое обручальное колечко.
Миниатюрной я бы её не назвал, скорее компактной – она напоминала одну из тех гуттаперчевых гимнасток, которых мускулистые молодцы подкидывают и так и сяк, а те упрямо приземляются на ноги.
– Милый, – обратилась она к Дымову с ласковым укором. – Ну что ж ты не убрал посуду? Неловко перед гостем…
Дымов жирно ухмыльнулся, вытер пальцами губы и закурил. Она наклонилась, пристроила поднос на край стола. Я невольно скользнул взглядом по вырезу платья, там мелькнул тёмный сосок. Она подняла глаза и тут же отвела их в сторону. Выпрямилась, оправляя платье ладонями по бёдрам, будто разглаживая. Тряпка была тонкой как марля. Я с излишним азартом ухватил бутылку за горлышко и разлил коньяк по трём стаканам.
Минут через сорок Дымов исчез. Напоследок он, навалившись, обнял меня и громко прошептал в ухо:
– Знаешь почему черепахи живут триста лет? – Он выдержал паузу, шумно сопя мне в ухо. – Не знаешь. А я знаю.
Его отсутствие затягивалось. Мы остались вдвоём. Мы многозначительно курили и слушали рёв цикад. В какой-то момент их хор умолкал, и тогда упругим звоном наваливалась тишина, в которой мне чудился накат морского прибоя. Из переполненных пепельниц воняло окурками, к ним примешивался приторный запах магнолий. Я не мог понять, сколько ей лет: эти компактные брюнетки в двадцать выглядят на сорок, а в сорок – на двадцать. К тому же я понятия не имел, как её зовут. Момент узнать имя был безнадёжно упущен.
– У вас красивая рубашка, – сказала она.
На мне была самая обычная белая рубашка из самого обычного хлопка.
– Можно на «ты», – предложил я. – А где…
Я вопросительно кивнул на пустой стул напротив.
Она снисходительно улыбнулась – мол, ну ты-то его знаешь. Она придушила окурок в пепельнице и взглянула на меня – долго и странно.
– А вы ведь… – Она замолчала, точно прикидывая что-то. – Вы ведь ещё даже на море не были.
– Ты… – поперхнувшись, поправил её я.
В мембране что-то шуршало – казалось, химеры телефонных сетей шушукались, решая, соединять меня с Кипром или нет. Я отпил «Столичной». Бутылка запотела, стала мокрой и скользкой. Наконец соединили. После двух гудков на том конце возник механический женский голос, который сообщил по-английски, что набранный мной номер отключён и больше не существует.
– Больше не существует… – повторил я конец жутковатой фразы.
На всякий случай набрал номер снова. Проверяя каждую цифру. Тот же холодный голос произнёс те же слова ещё раз – отключён и не существует.
Очень не хотелось, но я всё-таки решил позвонить Ангелине. Открыл входящие звонки:
– Что за бред…
Никакой Ангелины там не оказалось.
Самый последний звонок был в семь пятнадцать от Юли Дашевской, копирайтера, которую мы уволили в понедельник. Она же звонила до того – в восемнадцать ноль пять. Оба звонка я намеренно пропустил. В пять десять я говорил с Гороховым из Берлина, ниже шли рабочие звонки: типография, Киблицкий, банк, телевидение, снова типография.
Её текст я удалил, но, может, он застрял каким-то макаром в мусоре. Нет, не застрял. Я выключил экран и положил телефон рядом на ковёр. Спальня наполнилась сумерками. В доме на той стороне Москвы-реки зажглись окна, три на последнем, четыре этажом ниже. Вот ещё одно окно вспыхнуло знакомым рыжим абажуром. Я сидел на полу, и мне были видны лишь два верхних этажа. Странно, я вижу этот дом всю свою жизнь и толком не знаю, сколько в нём этажей – девять, как в нашем? Десять? Плоскую крышу здания архитектор украсил двумя каменными беседками, такие ещё попадаются в южных санаториях среди кустов шиповника или жасмина – белые стройные колонны поддерживают круглый купол с шишечкой, а внизу три ступеньки. Беседки располагались симметрично, над правым и левым крылом фасада. Правая беседка – должно быть, во время давнего ремонта – лишилась своей маковки; отсутствие шишки по непонятной причине доставляло мне с самого раннего детства почти физическое неудобство. Зажглось ещё одно окно – яркое и белое, явно на кухне.
В этот момент телефон ожил и запиликал, на экране высветилось «Юлия Дашевская». Мгновенно представив разговор – судя по позднему часу, не совсем трезвый, вполне возможно, со слезами, вероятно, даже с упрёками или намёками на шантаж, исходя из наших не совсем профессиональных отношений, сложившихся нелепо и почти случайно в последний день питерской командировки в конце мая, – я нажал отказ. Разумнее всего было бы включить ночной режим, но я не хотел пропустить звонок из нашего нью-йоркского офиса.
И тут позвонила снова она – Ангелина.
– Хочу пожелать тебе спокойной ночи, – ласково пропела она. – К тому же ты не ответил на моё письмо. Прочитал и не ответил. Почему? Это же такая малость, милый, такой пустяк. А для меня – радость и благодать райская.
Я молчал.
– Ну что ты опять молчишь? Вот ведь какой – дышит и молчит, дышит и молчит.
– Работа… много работы…
Она засмеялась тихо:
– Ой какой врунишка! Работа у него… Должно быть, с девицами своими болтал, с развратными распутницами… ведь болтал?
– Нет, – неуверенно произнёс я.
– Болтал-болтал! – весело перебила она. – Мне ведь, милый, всё про тебя известно – всё-всё-всё! Всё на свете. И девок твоих я отважу, минетчиц вислозадых. Так проучу, что другим неповадно будет.
Я что-то пробурчал в мобильник.