– Ну, всё-всё. – Она заторопилась. – Всё, мой милый. Поздний час уже. Волшебных снов тебе, баюшки-баю, мой сладкий. Во сне приду к тебе, слышишь? Приласкаю… – И строго добавила: – Только не звони карге старой, договорились?
Слава богу, я отключил звонок. Последним входящим был звонок от Дашевской десять минут назад. За сорок минут она набрала мой номер семь раз.
Я сидел на полу, зажигать лампу не хотелось, дом напротив светился огоньками вечерней иллюминации. Обе беседки таинственно горели снизу, они приобрели почти сказочный вид, вроде бастионов на рыцарском замке. Симметрия восторжествовала: досадное отсутствие шишечки на крыше правой беседки теперь скрывала темнота.
Ладонью пошарил по ковру, нашёл телефонную книжку. Включил фонарик в мобильнике, книжка сама раскрылась на букве «Д». Тот номер я помнил наизусть, но решил на всякий случай проверить.
Мама Люся ответила сразу, будто ждала наготове. Не очень старательно изобразила радостное удивление, которое, впрочем, почти сразу испарилось. Её голос, нет, голосок не изменился, те же интонации, тот же тембр – она умудрялась кокетничать, даже когда сердилась. Откуда-то пахнуло приторными цветами, той французской парфюмерией из прошлого века, я даже понюхал кончики своих пальцев, рассеянно подумав, что тем вечером, когда я впервые появился на Грановского, Люсе было меньше лет, чем мне сейчас.
С игривой беспечностью подражая её тону, я болтал о работе и каких-то неважных поездках, шаг за шагом по шатким мосткам ненужных слов, имён, фамилий и географических названий приближаясь к неизбежной цели. Она одобрительно хмыкала, иногда поощрительно поддакивала. Из бархатной тьмы дальнего угла комнаты выплыло маленькое скуластое лицо с красными губами и рысьим выражением глаз. К лицу добавились платиновые волосы – стрижка, кажется, называлась «карэ», – рыжая лисья шубка и бесстыже тугие лосины леопардовой расцветки, заправленные в мушкетёрские ботфорты на хищной шпильке. От приторной сиреневой вони меня уже тошнило.
Фраза прозвучала в ответ, проскользнула как напоминание давно известного факта. Я начал переспрашивать, причём как-то глупо, будто пытаясь загладить некую неловкость. Начал, поперхнулся и запнулся на полуслове. Моя могильная немота выдала меня с головой.
– Ты что, не знал? – плоским голосом произнесла она.
Вопросительная интонация в вопросе отсутствовала. Она замолчала. Я, кажется, перестал дышать, вслушиваясь в пустоту.
Потом она начала говорить. Тем же плоским и равнодушным голосом.
– Ненавижу этот Кипр. Пафос – такая дыра. Его нужно было везти в Ларнаку, сразу в Ларнаку. Может, там бы спасли. А у этих даже аппарата искусственной почки нет. Диагностировали эндогенную интоксикацию, потом печень стала отказывать. Врач ей говорит, нужно срочно вертолёт и в Ларнаку. А эта сука: «А сколько стоить будет? У нас денег нет». Под утро он уже в коме был, вот только тогда эта мразь мне и позвонила. А в одиннадцать сорок…
Не помню конца разговора, не помню, как с ней прощался. Свет включать не стал, залпом допил водку и, не раздеваясь, забрался под одеяло. Меня знобило. Засыпая, я был уверен, что подцепил этот новый штамм китайского гриппа. Снилась всякая мерзость: серые пустыри под низким разодранным небом, заброшенные огороды; я блуждал по колено в грязи и никак не мог выбраться. В жиже возились какие-то жалкие люди, похожие на вокзальных калек. Лиловая старуха, замотанная в платок, тянула ко мне жилистые лапы с жёлтыми птичьими когтями, она корчилась и выла: «Сука угробила моего сына!» От ощущения глобальной тоски хотелось удавиться.
Разбудил звонок Викандера, они гуляли где-то в Гринвич-Виллидж, отмечали сдачу проекта. Клиент перевёл остаток платежа. Викандер был, очевидно, пьян, музыка басовым барабаном била мне прямо в висок. Ночь твоя – добавь огня, в Нью-Йорке кураж и полночь, у нас семь утра. Вот сволочи. Я включил громкую связь. Оставив мобильник на подушке, отправился за аспирином и водой. Когда вернулся, к Викандеру присоединилась какая-то звонкая девица. Я узнал Рейчел, бритую дылду из отдела маркетинга. На два голоса, то в унисон, то перебивая друг друга, они восторженно пытались мне о чём-то рассказать, выкрикивали какие-то миллионные цифры и ругались английским матом. Я хладнокровно нажал отбой.
Действие аспирина оказалось весьма скромным, головная боль притупилась и на цыпочках перебралась в район затылка, где и притаилась, коварно выжидая удобный момент для атаки. Сама голова по-прежнему была до самой макушки залита тягучей мутью, плотной и тяжёлой, вроде той, из которой мне так и не удалось выбраться этой ночью.
Представил: пытка бритьём и душем, верхняя пуговица рубашки, узел галстука, шнурки на ботинках; после – полтора часа московских утренних пробок, потом – офис с безусловной необходимостью произносить слова и контролировать выражение лица; не дай бог, Людочка запланировала какие-то встречи.
Я заполз обратно под одеяло. Набрал офис, Людочка уже была на месте и готова к бою: бровки, реснички, третья чашка кофе.
– Доброе утро!
Её радостное приветствие пронзило мой бедный череп навылет – от виска к виску.
– Людочка… – промямлил я. – Слушай, красавица…
– Слушаю!
От боли я сморщился. Театр у микрофона, радиопостановка «Тимур и его команда». Если бы она была тут, точно бы ударил.
– Тише-тише. Не голоси так… – Язык произносил не совсем те звуки, которые требовались для формирования слов. – Отмени всё на сегодня.
– Ясно! Вы сегодня не появитесь?
– Нет… Тут дела возникли…
Она замялась и трагичным шёпотом спросила:
– Это из-за Дашевской, да?
– При чём тут Дашевская?
Повисла пауза, нехорошая пауза; моё сознание, а может, и подсознание молниеносными штрихами набросало майскую грозу – молнии раздирали чернильные косматые тучи, ночь гремела, белый неживой свет выхватывал мокрые сияющие крыши – трубы, антенны, башенки дрожали в бешеной мельтешне тропического ливня. Сизым призраком маячил вдали купол Исакия, а в Фонтанке, залитой до краёв блестящей смолой, плясали осколки разбитого вдребезги Павловского дворца. Я проснулся от грохота, а может, от стука в дверь – прекрасно знал, что открывать нельзя, хоть и заснул в ожидании этого воровского тихого стука, в томной жажде её вкрадчивого прихода. Притворись спящим, постучит и уйдёт, открывать ни в коем случае нельзя, говорил я себе, впуская её в свой номер. Она пришла босиком и в длинном шпионском макинтоше на голое тело.
Ещё до того, как Людочка начала говорить, я уже понял, о чём пойдёт речь.
Вчера около полуночи Юлия Дашевская, двадцати семи лет, выпала из окна своей квартиры, расположенной на одиннадцатом этаже дома по адресу: улица Соломенной Сторожки, строение семь, корпус два. Повреждения, полученные в результате падения, оказались несовместимы с жизнью потерпевшей, смерть наступила мгновенно. Нарядом постовой службы был проведён осмотр места происшествия и квартиры потерпевшей. Показания соседей приобщены к делу. По предварительному заключению происшествие квалифицируется как несчастный случай.
Людочка закончила. Мы помолчали с минуту, потом я чужим и истеричным голосом заорал:
– Соломенной Сторожки? Серьёзно? Соломенной, твою мать, сторожки?!
Вода в ванне почти остыла. Пена осела, остались лишь небольшие пузырчатые островки, дрейфующие между моих коленок, торчащих симметрично, как Сцилла и Харибда. Моё тело покоилось в сероватой мути, похожей на постный суп для выздоравливающих. Я к их числу не относился. Улица Соломенной Сторожки – это где вообще и что это означает?
Я набирал воздух в лёгкие и медленно погружался под воду. Представлял, как она распахивает рамы, карабкается на подоконник, выпрямляется; после осторожно заглядывает вниз – гудроновый навес над подъездом в крапинках окурков, пара тусклых фонарей, детская площадка, чахлые кусты вперемешку с разноцветными крышами кое-как припаркованных легковушек. Поднимает голову, смотрит вдаль – одиннадцатый этаж как никак: подсвеченные шпили высоток, башня в Останкино, небоскрёбы Сити. Потом зажмуривается, сильно-сильно, как детстве, тогда ей казалось, что таким образом можно перенестись из одного места в другое, важно крепко закрыть глаза и как следует представить место, где ты мечтаешь очутиться.
Я выполз из ванны. В туманном зеркале возник голый, смутно кого-то напоминающий. Полотенце, влажное от пара, воняло сладкой плесенью. Кафель, кран и раковина – всё вокруг было мокрым, холодным и скользким. Как после той грозы, когда мы, не одеваясь, вышли на балкон покурить. Вытирая гениталии, подумал: странно, всего несколько недель назад я был в ней, в её отзывчивом теле, исполнительном и гибком, с горьковатым душком молодого пота с едва заметной луковой отдушкой. Рядом с соском у неё была родинка – звезда почти правильной формы; показывая, она сказала: моё тело легко будет опознать. В морге? – не очень остроумно пошутил я.
Пока я отмокал, мне позвонили тринадцать раз. Один звонок из банка, другой – от таллинского клиента, одиннадцать раз звонила Ангелина. Я перешёл в папку пропущенных звонков: там был один Таллин и один банк. И ни одной Ангелины.
Мобильник тихо звякнул, пришёл новый текст:
Милый-милый-милый! Ты не брал трубку, а я не находила себе места, с ума чуть не сошла, никогда не делай так больше! Я знаю, что любовь не может возникнуть из пустоты, любовь требует труда, требует старания и заботы. И тогда любовь вырастает в счастье. В счастье, мой милый! Ради нашего счастья я готова трудиться за двоих, стараться день и ночь, даже если потребуется вся жизнь! Мы заработаем наше счастье! Я живу ради тебя – ты знаешь об этом. Не могу дальше писать, слёзы душат меня. Тебя нет рядом, милый, я обнимаю себя, притворяюсь, что ты в моих объятьях!
Она позвонила, когда я дочитывал последнюю строчку. Сделал глубокий вдох, включил громкую связь:
– Да!