У меня нет личного опыта общения с душевнобольными, скорее всего, тон тут нужен успокаивающий.
Я вообразил себя мудрой матерью, урезонивающую сумасбродную дочку лет девяти, и повторил мягко:
– Да. Слушаю.
На том конце шумно дышали, всхлипывали и шмыгали носом. Я терпеливо следил за прыгающими секундами на экране: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… На тридцать пятой она заговорила мокрым и плаксивым голосом:
– Ну зачем… зачем… ты терзаешь меня… зачем? Зачем? Тебе приятно, да? Чтобы я плакала, чтобы царапала лицо ногтями, чтобы бритвой резала тело… тебе это приятно?
– О чём идёт речь? – Вышло чуть холоднее, чем нужно.
– Речь? – Она выкрикнула. – О чём? Идёт!
Она оставила для меня паузу, но я благоразумно промолчал.
– О тебе речь идёт! – Крик продолжился на той же высокой ноте. – О нас! О нашей любви речь идёт! – Она с дрожью вдохнула, резко и глубоко, будто тонула. – Господи! Таким каменным как можно! Где сердце… где оно? Или там кусок сухой глины? Там! Я же умоляла, умоляла… Ведь просила…
Голос прервался, в динамике громко зарыдали.
– Что? – Чёрт меня дёрнул произнести. – О чём просила?
– Не звонить! – взорвалась она. – Не звонить старой карге! Неужели так трудно? Или забыть не можешь? День тот?
Я замер, мобильник лежал на столе, я пялился в экран и комкал влажное полотенце. Одеться я так и не успел.
Тут она оказалась права на все сто: забыть тот день я действительно не мог.
Была только середина мая, но жара в Москве воцарилась египетская. Тополиный пух лез в глаза и щекотал в носу, сирень по всему городу распустилась за ночь, и теперь сладкое марево, пополам с гарью и пухом, лениво растекалось по городу. Зацепская шпана купалась у Краснохолмского моста, ловкими саженками пацаны подплывали вплотную к речным трамвайчикам и матерно обругивали пассажиров. Трава на газонах стала колючей и серой, у квасных бочек вытянулись очереди, как в мавзолей, пыльные липы на бульварах изнывали от жажды. Там, за памятником Грибоедову на Чистопрудном, мы с Дымовым и условились встретиться в четыре.
Шли выпускные, я накануне сдал физику и должен был передать Дымову конспекты. Технически то были ответы на билеты – сорок с чем-то машинописных листов, которые надлежало тайно пронести в класс. Я исполнил этот фокус вчера, заткнув билеты за ремень сзади. Пиджак, понятное дело, снять я не мог, за время экзамена пачка пропотела насквозь, следующую ночь билеты сушились, разложенные по всей квартире.
Дымов никогда не приходил в срок, время встречи он называл условным; как-то, после почти часового ожидания, он появился и невинно сообщил, что уже на выходе, надевая ботинки, присел и случайно заснул.
Я не торопился. Неспешно вышел из метро. Приехал прямо из школы, с консультации по литературе. Белая рубаха с отглаженным воротником, комсомольский значок на груди и скромные штаны серого цвета, к тому же папка в руке, не говоря уже про прилизанные на косой пробор волосы – весь этот камуфляж производил весьма обманчивое впечатление относительно моей персоны. Старушка, торговавшая редиской у входа, умильно улыбнулась мне, из группы пьяниц с безглазыми лицами цвета копчёной камбалы выкрикнули про Павку Корчагина. Не оглядываясь, я прошёл мимо их скамейки и почти налетел на маму Люсю. Она всем ртом поцеловала меня в щёку, обдала ароматом почти райской парфюмерии и тут же, хохоча, принялась вытирать отпечаток белым платком, натянутым на указательный палец.
Мама Люся вся состояла из мёда и роз, из смеха и мокрых губ; сжимая мне запястье, она скороговоркой сообщила, что сын уехал с генералом на дачу – то ли насос, то ли помпа, всё-всё-всё к чёртовой матери сломалось; лимонно-жёлтое платье из куска тропического заката было явно сшито в заоблачном ателье, а коралловые босоножки на немыслимо стальной шпильке были похищены, как минимум, из гардероба принцессы Дианы.
Она потянула меня в глубь аллей. С искренним любопытством задавала вопрос за вопросом и, не дожидаясь ответа, задавала следующий. Нам почти удалось уйти.
Увы, недостаточно далеко, чтобы не расслышать реплики с пьяной лавки. По лицу мамы Люси мелькнуло подобие улыбки, растерянной и жалкой, почти гримасы.
Дальнейшее развивалось как-то само собой, без участия моего головного мозга: я резко развернулся в сторону группы и приказал повторить. Пьяницы грохнули смехом, крайним слева оказалось существо женского пола.
– Оглох, красавец, – крикнула существо, – поди ближе, повторю на ушко.
Я угрожающе двинулся к лавке.
Люся пыталась меня остановить, её ногти впились в мне запястье.
– Не надо, ради бога, не надо! Это же мусор, не люди!
Я остановился в шаге от них, совершенно не представляя, что делать дальше. Стараясь не вдыхать, строго потребовал извиниться.
– Ой-ёй-ёй, – женская особь, паясничая, ощерилась щербатым ртом, – петушок-то бойкий попался!
Они снова дружно загоготали. Я не двигался. Кровь колотила в виски, рубаха прилипла к спине. У метро, на круге, весело звякнул трамвай и беспечно покатил в сторону Чистых прудов. От смрада меня мутило, в руке я сжимал дурацкую папку с билетами по физике.
– Ну чё фары выкатил, баклан? – задорно выкрикнула тётка. – Цинкуй до базы! Босявка твоя, гля, уже мандой сочится! На цырлах аж пляшет, как бобра загнать охота…
Она засмеялась. У её тюремного башмака, сплющенного и огромного, два воробья дрались из-за окурка. Я набрал в рот слюны и плюнул ей в лицо.
Помню, они разом кинулись на меня. Не ожидал от пьянчуг такой прыти: чёртова баба, подскочив, боднула меня под дых головой, кто-то звонко залепил кулаком в ухо. Раскинув руки, я грохнулся на спину, чей-то ботинок саданул мне под рёбра. Небо лопнуло и рассыпалось фейерверком. Кто-то наступил мне на лицо. Рот наполнился тягучей солёной гадостью, на зубах хрустел песок. Я попытался встать, но не смог. Белые листы разлетелись по пыльной щебёнке аллеи, перед моим носом валялся билет номер семнадцать: «Закон Джоуля – Ленца и его практическое применение».
Помню ещё, звериный рык пьянчуг перекрыл звонкий крик Люси. Что она кричала, я не запомнил, но видел, как, скинув босоножки, она с двух рук начала гвоздить алкоголиков стальными шпильками. То был смерч, буря в Сахаре, торнадо в Канзасе, то была яростная и неукротимая лимонно-жёлтая фурия Чистопрудных бульваров, моя личная Немезида. Она била их в голову, шустро уворачивалась от хватающих рук; кто-то взвыл: «Сука глаз выколола», другой, стоя на коленях, зажимал лицо ладонями. Я видел, как меж его пальцев лилась кровь, да что там лилась – хлестала, как из шланга.
Пьянчуги бежали. На какой-то момент я выпал из происходящего. Потом, помню, ползал на карачках и собирал листы. Мятые, они были покрыты пылью, на некоторых отпечатались подошвы, на одном темнели красные кляксы. Люся, сидя рядом на корточках, гладила меня по спине и ласково говорила какую-то чепуху. Прохожие опасливо косились и обходили нас. Пенсионер в дачной шляпе задержался, делая вид, что прикуривает.
Мама Люся вытянула шею и крикнула:
– Дядя! Концерт окончен! Всем на выход!
Оглянувшись, я скользнул взглядом по её коленкам и дальше: трусы на ней были того же лимонного цвета, что и платье, один в один. Абсолютная колористическая координация.
На Грановского мы приехали в такси. Охранник вежливо открыл кованую калитку, поздоровался с Люсей, на меня даже не взглянул. Пересекли чисто вымытый сквер: постриженные кусты, затейливая клумба, фонтан с каменной нимфой, тискающей пузатого карпа. Из пасти рыбы била хрустальная струя.
Лифта ждать не стали. Люся игриво шлёпнула меня по заду, по девчоночьи прытко понеслась наверх, сообщив, что это лучшее упражнение для укрепления ягодичной мышцы. Я понёсся следом. Цокали каблуки, лихой звук улетал ввысь и возвращался звонким эхом. Между вторым и третьим встретились с догом; статный и невозмутимый, как английский лорд, он спускался на прогулку в сопровождении тётки в переднике. Видать, эти двое тоже укрепляли ягодичную мышцу.
Вошли в квартиру. Трофейное зеркало в мощной дубовой раме от пола до потолка с мускулистыми ангелами и гроздьями винограда, вывезенное из какого-то тевтонского замка, подтвердило утверждение Люси, что в таком виде являться домой нельзя – мою бабку точно кондрашка хватит (родители отбывали второй срок в Танзании по линии Внешторга).
– Ты ещё сзади себя не видел! – с не очень понятным восторгом выдала Люся, тиская мой локоть и пристраиваясь бедром к моему отражению.
Красное на белом всегда выглядит эффектно – вся грудь была в живописных брызгах, пуговицы вырваны с мясом, рукав почти оторван. С лицом дело обстояло не лучше. На щеке темнел след туристского ботинка, на скуле запеклась кровь, нижняя губа пухла на глазах: там, внутри, наливалась и пульсировала жаркая дуля. Чумазостью рук я мог соперничать с землекопом.
Не очень сопротивляясь, я протопал в ванную. Люся подтолкнула меня и прикрыла дверь. Чуть поколебавшсь, я повернул защёлку. Ванная комната сияла хромом и голубизной заграничной плитки и сантехники, по метражу она была со среднюю московскую квартиру, никак не меньше; всеми оттенками лилового тут цвели оранжерейные орхидеи, в углу зрела тугим ананасом настоящая тропическая пальма, расстояние от двери до унитаза я бы квалифицировал как экскурсию средней протяжённости. Тут пахло мокрыми яблоками, свежо и чисто, как пахнет летний сад после ночного ливня.
Ботинки я снял ещё в прихожей, всё остальное, включая носки и трусы, скомкал и затолкал в угол. Выбрал земляничный шампунь с ароматом невинного детства, залез под душ. Грязь, пот и кровь потекли по небесному фаянсу ванны. В дверь постучали. Мокрый, в хлопьях земляничной пены, я торопливо выбрался. Прикрыв низ живота губкой, щёлкнул замком.
Она принесла банное полотенце и халат.
– Это что за маскарад? – кивнула на мочалку. – Умора. Чего я там не видела? Вот выпей. Для дезинфекции.
Я взял из её рук стакан с хрустальной насечкой, увесистый, с литым дном, из таких в фильмах про заграницу пьют свой скотч миллионеры.