Потом мы сидели в комнате с камином. У них она называется «красная гостиная». Дымов как-то поведал мне с насмешкой, что мебель и интерьер «маманя» подбирала к картине – её портрету в натуральную величину, который царствовал в комнате и вместе с рамой занимал всю стену над камином. Художник – разумеется, известный и, конечно, модный – польстил Люсе глазастостью и объёмом бюста. Глаза вышли просто кошачьи, а из смелого декольте платья цвета деревенского пожара выпирали два белых шара. Циничный Дымов комментировал: «Хоть и не искусствовед, но, на мой взгляд, это не грудь, а жопа». Теперь и я при взгляде на картину видел только это.
От дезинфекции – я как раз приканчивал вторую дозу – в голове стало прозрачно и радостно, мир постепенно приобрёл все пять признаков рая. Генеральский махровый халат, выданный напрокат после душа, был нежней летнего облака, я беспечно утопал в бархатном кресле цвета венозной крови. Люся переоделась в чёрное кимоно и сидела напротив.
Мы пили чай. «Липтон», пояснила она, с бергамотом. Я понятия не имел, что это значит, но на всякий случай хмыкнул. Ткань кимоно переливалась, как бензин в летней луже. На каминной решётке в предвкушении огня белели берёзовые чурки. Перед камином распласталась шкура полярного медведя с головой и клыками в хищной пасти. Люся подливала в мою чашку чай с бергамотом и вкрадчиво расспрашивала об интимном. Смущаясь, я маскировал неловкость щенячьей бравадой и выглядел абсолютным придурком; по непонятной причине моё враньё будоражило её аппетит, она даже поёживалась, как от щекотки. В подробности я не пускался, но именно они больше всего заводили Люсю. Щуря рысий глаз – в янтаре вспыхивала искорка, – она нетерпеливо перебивала: «Нет-нет, погоди, а с кем она сейчас?», «Это та рыжая, которую ты приводил на Новый год?» или «Нет, ну ты шутишь – сама вот так и взяла в рот?».
Никто и ничего в рот не брал, мой скудный опыт состоял из невнятного совокупления с пьяной сестрой дачной соседки, пары стыдных историй на школьных вечеринках, одна из которых закончилась дракой, да затянувшегося эксперимента с Юлькой Резник с шестого этажа, позволявшей мне шарить у неё в трусах и расстёгивать лифчик. После уроков мы запирались в моей комнате и целовались до одури, но дальше распухших губ и засосов на шее дело не продвигалось.
Люся хохотала, звонкой ладошкой хлопала меня по коленке. Вырез кимоно расходился, я отводил глаза и утыкался взглядом в белые шары на портрете. По коврам и полярной шкуре вытянулись медовые окна с крестами корабельных мачт, каким-то образом мы очутились в одной из этих золотых луж. Теперь говорила она. Усадив меня по-турецки (не по-турецки, а в позу лотоса), сама села напротив, одним ловким движением сплетя загорелые ноги в мускулистый узел.
– Тут, – холодные пальцы коснулись моего лба, – тут расположен третий глаз. Аджна-чакра. Если в момент смерти сконцентрировать всю свою прану в аджна-чакре, то можно выйти в нерождённое первоначало – Пурушу. Все кармы прошлых жизней будут разрушены, и душа вольётся в божественную нирвану.
Абракадабра гипнотизировала, вкрадчивая речь втекала в меня сонным ядом, от тихого восторга нечаянной причастности к магическому ритуалу щекотало в нёбе. Люся осторожно тронула указательным пальцем мой кадык. Я вытянул шею и застыл. Слова перешли в разряд звуков и на кошачьих лапках сбегали по ступенькам фразы. Туда же, вниз, скользили стены с огненными окнами, вниз сползала раскалённая добела медвежья шкура. Люся жестом факира распахнула мой халат до самого пояса.
– Манипура – обитель трёхглазого Рудры. – Её палец нежно проник в мой пупок. – Он кажется белым из-за пепла, которым посыпана его кожа, на самом деле его цвет – киноварь. Медитация на манипуре дарует знание тела, способность видеть просвещённых и находить тайные сокровища.
Остатки моего сознания информировали мозг, который, в свою очередь, дал команду рукам: сплетя пальцы, я прикрыл ладонями бугор, выросший под халатом. Ласковые пальцы подкрались к моим запястьям и развели руки в стороны. Пояс халата ослаб, полы разошлись в стороны.
– Муладхара… – Люся перешла на громкий шёпот. – В основании свёрнутая в три с половиной оборота спящая змея Кундалини. Цвета яркой вспышки юной молнии. Овладевший ей обретает силу прыжка лягушки и готов к левитации. Чакра расположена тут, двумя пальцами выше ануса, двумя пальцами ниже лингама и на четыре пальца в ширину.
Она подалась вперёд, тыкая пальцем мне в промежность. Прямо в мудахадру. Я был близок к обмороку. Жадно облизнувшись, как кошка над блюдцем с молоком, Люся с неожиданной гибкостью сложилась пополам. Последнее, что я запомнил, была её макушка с пробором, в котором серебрились абсолютно седые волосы.
Да, и ещё: тот экзамен по физике Дымов сдал на четыре балла.
Новый текст пришёл под вечер.
Мне скверно, мне очень больно, ты разбил моё сердце, и весь день я собирала осколки; мелкие и острые, они резали мои нежные пальцы – ты не можешь даже вообразить ту боль, мой милый. Кровь капала на пол, красными полосками тянулась до локтей – я складывала осколки, будто мозаику, я скрепляла их кровью, как канцелярским клеем. Закончив скорбную работу, я зарыдала, но не от боли и не от обиды – нет, от восторга: разбитое сердце способно любить ещё сильней!»
Дочитав, я удалил сообщение и отключил телефон. Бросил на ковёр, задвинул ногой под кровать. Там в детстве я прятал книжку сказок с иллюстрациями Билибина: от картинки, «где ступа с Бабою-ягой идёт-бредёт сама собой», моя нежная кожа шла гусиными пупырями. Ведьму художник изобразил с убийственной тщательностью – бородавка на носу, кривой клык, цепкие когти костистых рук сжимали метлу; действие происходило в дремучем лесу в час кровавого заката. Факты из других сказок неопровержимо доказывали склонность Бабыяги к каннибализму. Билибин тоже обладал этой информацией: на кривых палках были насажены мёртвые головы.
Стемнело, в квартиру вползли сумерки; серый свет закруглил углы, стёр краски. Постель, не убранная с утра, дыбилась неопрятным сугробом. Вечер иссяк, ночь ещё не пришла. Лимбо – момент безвременья, точка небытия. В такую щель легко проскользнуть неосторожному, а вот выбраться оттуда удаётся далеко не каждому.
Подошёл к полке, провёл пальцами по корешкам книг. Том Шекспира сытинского издания был толще всех.
– И в благодарность за его лобзанья, которыми он будет вас душить, в приливе откровенности сознайтесь, что Гамлет вовсе не сошёл с ума, а притворяется с какой-то, видно, целью… – без особого мастерства продекламировал я в пустоту. – И вот ещё, Гертруда… Как заблокировать абонента, номер которого не регистрируется в списке входящих звонков?
Из темноты с набережной донеслась сирена, потом нервные гудки. Пробка рассосётся только к одиннадцати. Что сегодня – четверг? Или уже пятница? Нужно проверить почту, там наверняка завал. Ещё этот Таллин… Искушение взять телефон поборол почти физически, рука сама потянулась к электронному мерзавцу.
Я забрался на кровать. Одеяло выбилось из пододеяльника, подушки и простыня были скручены узлом. Кое-как натянув на себя какую-то материю, я попытался заснуть. Голова думала обо всём сразу и ни о чём конкретно. Заснуть так и не удалось; застряв на полпути, я погрузился какое-то дремотное оцепенение. Тихо отчалил и поплыл. Напоминало это ту странность, которая происходит с тобой в вагоне, когда состав только начинает движение: платформа, вопреки всем законам физики, начинает вдруг куда-то плавно и как бы невзначай, уползать. Носильщик с телегой, столб, женщина средних лет с некрасивым лицом, рыжая кирпичная стена, железная урна в виде квадратного пингвина и смятая сигаретная пачка рядом, асфальт и его окурки – всё с неумолимой неотвратимостью скользит, плывёт и пропадает.
Я продолжал плыть, я был точкой отсчёта этой конкретной системы координат в трёх километрах от Кремля и двух от площади Павелецкого вокзала. Сквозь меня проплывали безмолвные картины, логически никак не связанные друг с другом: кусок зимней ночи с жёлтым конусом фонарного света, в котором тихо кружится мохнатый снег; пустая белая скатерть с крошечной кляксой от красного вина; мои руки сжимают упругий руль; горный вид с какой-то пронзительной высоты; летние облака и макушки сосен, отражённые в неподвижной воде вверх тормашками…
Проснулся среди ночи от собственного крика, так просыпаются, когда кошмар приближается к кульминации. Хватая ртом воздух, я сел. Какой-то кретин на улице дубасил в барабан. Нет, не на улице – это ухало внутри моей грудной клетки. Пялясь в темноту, пытался понять, где я, кто я и что вообще тут происходит. Кошмар стёрся напрочь, осталось ощущение намёка: телефон играл какую-то роль в истории, которая мне снилась.
Я нашёл его на ощупь на ковре под кроватью. Включил. Мои опасения не подтвердились – ни нового текста, ни звонков от неё. Поймал себя на мысли, что даже в уме стараюсь избегать её имени.
– Язычество… – пробормотал, – чистой воды язычество.
Зато было звуковое сообщение от тёти Люси.
Сначала в динамике громко шуршало, хлюпало и хрустело, точно кто-то продирался камышом по мелководью. Потом звякнуло, после снова зашуршало. К концу первой минуты, решив, что тётя Люся не собиралась мне звонить, а просто нечаянно нажала на мой номер, послышался её голос.
Она плакала:
– Яд… Крысиный яд, ты понимаешь? Если давать по чуть-чуть… Сучка спаивала его… Печени не осталось… доктор сказал после… никакая экспертиза, никакая… – Люся всхлипывала, дыхания хватало лишь на два-три слова. – Похоже на цирроз… От алкоголя. Какой он алкоголик, ну какой, господи?.. Мне дочка Ляли Рокосовской… а она химик… кандидат… Светочка… Тётя Люся, говорит, определённо яд. Яд! Убрала она сына вашего… убрала…
Она скуксилась, всхлипывая, завыла. Слов уже было не разобрать. Запись кончилась. Сообщение было оставлено в полпервого ночи. В 00:27.
Утром первым делом позвонил Зуеву. Похоже, разбудил. Пока он не очухался, выпалил, что в конторе не появлюсь – семейные дела.