– По Таллину решай без меня. Если Линда не добавит процентов семь-восемь – ну чёрт с ней, пять! – посылай к чёрту. Смысла возиться нет, к тому же банку придётся отстегнуть за трансфер… ну, ты понял.
– Понял, – пробурчал Зуев. – В понедельник будешь?
– В понедельник – непременно.
На том конце затявкала собака среднего калибра. Должно быть, терьер какой-то.
– У тебя собака? – зачем-то спросил я. – Не знал.
– Ага, Гоша. Эрдель. – Он зевнул. – А у тебя?
– Что у меня? – Я не сразу сообразил. – Неприятности у меня.
Он замялся, осторожным голосом спросил:
– Про Дашевскую…
– Знаю, – зло перебил я Зуева.
Звонить Люсе было рано. Да и стоит ли? Походив кругами вокруг телефона, отправился в душ. Ведь можно притвориться, что не получил я никакого ночного сообщения. Дымов, мама Люся, этот чёртов Пафос – всё было в другой жизни. Да и было ли? В обед сто лет, как говорила бабушка, царствие небесное.
Долго брился под душем, проверяя ладонью идеальную гладкость скул. Теперь чисто и хорошо. Вот теперь хорошо. От полотенца пахнуло невинной свежестью. Стёр рукой с зеркала туманную муть, вплотную приблизил лицо. Притвориться можно, а вот что с этим делать?
Боясь передумать, быстро вышел из ванной. Прошёл в комнату, взял мобильник и набрал номер. Потекли гудки: пятый, шестой… Ну где ты там – ау? На седьмом нажал отбой. Ещё рано, ещё спит. Подожду тридцать минут, до девяти подожду.
Пил кофе, ходил по квартире, смотрел в окно – дождался девяти. История повторилась, после восьмого гудка включился автоответчик. Что-то проблеял и отключился.
Спокойно. Ничего не случилось. Старая женщина, перенервничала вчера, выпила снотворного, вот и спит. Конечно, просто спит. Спокойно.
Сел в кресло. Встал. Снова сел. Спокойно-спокойно, ничего не случилось. Включил снова сообщение, внимательно вслушиваясь, попытался представить говорящую на том конце: острый подбородок, бровь, быстрый глаз, острый рубиновый коготок цокает по стеклу… Вскочил.
– Какой коготок, господи! – закричал в голос. – Она же старуха!
В прихожей натянул кроссовки, сунул ключи и бумажник в карман. В лифте ещё раз набрал её номер. Странно, но я совершенно не мог вообразить Люсю старой. Впрочем, и себя, вопреки зеркалу, я ощущал максимум на тридцать пять. Ну, тридцать семь от силы. Набережная стояла намертво в обе стороны – пятничная пробка: в одну из таких пятниц я полз до Зарядья почти два часа. Нырять в метро хотелось ещё меньше, чем сидеть в пробке; я пробрался между машин на тротуар, что ближе к воде, воткнул в ухо наушник телефона и бодро зашагал в сторону Кремля.
Обрывки мыслей прыгали в голове в такт быстрому шагу, я не очень понимал, с какой целью иду к ней. Исповедаться? Просить прощения за ту ночь на Кипре, когда я предал её сына и своего друга? Что я ей скажу? Да и какое значение сказанное мной может иметь сегодня?
Прямо над головой пронеслась чайка, каркнула и, выполнив затейливый вираж высшего пилотажа, ушла стремительной свечой в небо. Конец одного крыла у птицы был чёрным. Палевый, недавно покрашенной, утёс высотки приблизился и навис надо мной, загородив полнеба. На двенадцатом этаже нашёл балкон Машки Прытовой из параллельного класса. На том балконе она учила меня курить в затяжку: оказывается, нужно набрать полный рот дыма, а после воскликнуть: «Ой, мама!» Да, вслух и с чувством, как на уроке литературы. Получалось неважно, я кашлял, меня мутило, во рту становилось гадко и горько. Машка тоже кашляла, неумело плевала через каменный парапет, а после, сняв очки, целовала меня всем ртом – так же неумело, сопя, пуская слюни и больно тиская мой бок.
Года три назад я случайно встретил Машку, она сидела вон на той лавке, что за автобусной остановкой восьмого маршрута, сидела, приткнувшись сверху, как птичка на жердочке, с пластиковой пивной баклажкой на полтора литра в одной руке и сигаретой – в другой. Я прошёл мимо в трёх метрах, она скользнула пустым взглядом по мне, затянулась и ловко выщелкнула окурок в кусты. Курить Машка определённо научилась. Той же осенью она вскрыла себе вены, и поскольку делала это правильно – резала не поперёк, а вдоль и в тёплой ванне, – откачать Машку Прытову не смогли.
Зарядье, изуродованное бутафорским парком с нелепыми постройками, похожими на декорацию к советскому фильму про светлое будущее, осталось позади. Я оглянулся: на нелепом обрубке моста, доходящем лишь до середины реки, продолжали толпиться туристы. Они напоминали команду суицидников, собравшихся этим солнечным утром для финального группового прыжка.
Путь с Гончарной до Грановского занял чуть меньше часа. Там мало что изменилось: те же кованые ворота, за оградой с пиками тот же уютный садик с фонтаном. Та же каменная нимфа, тот же каменный карп. В будке у ворот так же безнадёжно зевал охранник. Я нежно стукнул в стекло, он лениво приоткрыл окошко. Молча уставился на меня.
– К Дымовой.
– Нету её.
– Ну а ты всё-таки набери по домофону, – вежливо попросил я. – Будь другом. А то я ей всё утро названивал-названивал, а она всё не подходит и не подходит. Уже нервничать начал.
– Вам русским языком сказано – нету!
Я достал из бумажника аккредитацию, запаянную в пластик, и прижал ладонью к стеклу. Золотой орёл, фото с печатью, плюс надпись «Администрация Президента России» в подобных случаях обычно исправляли поведение мелких должностных лиц. Сработало и сейчас.
– Извините. – Охранник привстал и подался к окну, заговорил вкрадчивым шёпотом. – Увезли её утром. Дымову. Соседка нашла на лестничной клетке. Полиция тут с утра, «скорая приезжала». Увезли, короче.
– Куда?
– В морг. Куда ж ещё.
Этим утром меня разбудил солнечный зайчик, я открыла глаза и увидела на стене идеальный круг солнечного света. От мысли, что тот же солнечный свет падает сейчас и на тебя, я зарыдала. Как же я благодарна Создателю за его безграничную щедрость, за ту божественную милость: он позволил нам существовать рядом друг с другом, он вдохнул любовь в наши души! Милый, это же настоящее чудо! Счастье, как ток, струится сквозь меня. Милый, милый, милый – я жажду написать это слово ещё тысячу раз! Огромными, огненными буквами, написать прямо по небу – милый!
Я сидел в какой-то пивнушке на бульварах и читал новое сообщение от Ангелины. Пиво не помогало, я заказал водки. Официантка, тощая девчонка с кольцом в ноздре, вернулась и опасливо поставила рюмку на край стола. Должно быть выражение моих глаз не внушало доверия. Или что-нибудь ляпнул уже. Если начистоту, то я совершенно не мог вспомнить, как очутился в этом пустом подвале.
Торжество нашего мира неизмеримо величественней, чем сумма его составных частей, ведь все компоненты вселенной не просто собраны в кучу, между ними существует тайная связь, магическая и животворящая. Именно неразрывность этой связи и есть квинтэссенция жизни, суть и смысл бытия. Такое же божественное притяжение связывает и нас – тебя и меня. Соединившись в одно целое, мы обретём…
Я выругался, громко и матерно. И даже стукнул кулаком по столу. Тут же вслух извинился, дотянулся до рюмки и залпом влил в себя водку. Официантка пряталась за колонной, её нервное отражение мне было прекрасно видно в зеркале за стойкой бара. За пыльным стеклом подвального окна прошли женские ноги в ядовито-зелёных босоножках.
…так много нужно обсудить, столько интимных нюансов.
Я пишу и ощущаю твоё присутствие своим локтем, словно ты сидишь рядом, совсем рядом. Идеальный способ поведать о любви под шум дождя и листвы; узор, сотканный из прикосновения ветра к щеке, из сплетения рук – так просто, так мудро, с такой заботой…»
В приоткрытую дверь на кухню (а может, в кладовку) мне был виден кусок пола в шахматных квадратах кафеля – чёрный-белый, чёрный-белый; оттуда же полетал задорный бубнёж радио (а может, телевизора). Я продолжал сжимать пустой стакан с засохшими кружевами пены, три белых ободка – у верхней кромки, ровно посередине и у самого дна – раз, два, три. Двинув стакан к краю, я разжал руку. Большой палец начал мелко и часто подёргиваться, я зажал его внутри кулака. Кулак спрятал под стол. Нет, всё-таки радио.
Я должна тебе кое в чём признаться. Умоляю не сердиться и тут же простить меня – ладно, милый? Да, я за тобой немножко подглядываю. Чуть-чуть подсматриваю. Не сердись ради бога, ведь делаю это я не из пустого любопытства или порочных наклонностей – я ж не какая-то чокнутая нимфоманка или грязная извращенка, – хотя (тут я щеками краснею-краснею-краснею), когда утром ты вышел из душа, такой гладкий, такой сладкий, в хрустальных капельках росы, я не смогла удержаться и начала трогать себя – там, внизу. Я подарила себе оргазм в твою честь. Вот этими юркими пальчиками, которыми сейчас я выстукиваю тебе письмо. Ты ведь не будешь сердиться на меня за такие шалости? А когда ты одевался…
Я медленно выпрямился, положил мобильник на стол и накрыл его ладонью. Под рубахой сползла щекотная струйка, будто муравей пробежал. Я нашёл глазами официантку, кивнул. Мелкими шагами она приблизилась, но не подошла, а остановилась на безопасном расстоянии.
– Вам водки? – настороженно спросила, косясь на телефон под моей рукой. – Или пива ещё?
Я на всякий случай накрыл телефон ещё и правой ладошкой. Бережёного бог бережёт.
– Фольга есть? – тихо спросил.
Её губы округлились и задали беззвучный вопрос. По выражению безропотной обречённости – такие лица изображают на иконах мучениц – я понял, что начинаю оправдывать её худшие опасения.
– Фольга, – повторил я спокойно. – Алюминиевая фольга? На кухне? Есть?
– Наверное…
– Будьте любезны. Принесите. Полметра, – добавил. – Пожалуйста.
Я постарался сделать доброе лицо. Лицо нормального человека, который вовсе не сходит с ума. Которому просто вдруг понадобилась алюминиевая фольга – не так много, полметра.
Она вернулась с рулоном, положила передо мной. Нас разделял стол.