– Катька Лурье… – повторил я как во сне. – Откуда ты знаешь про неё? Как… Кто…
Закат умер. Небо поскучнело, запад стал плоским и серым, на востоке темень сгустилась до баклажановой синевы. Там уже вовсю зажигали звёзды.
– Эй… – тихо раздалось у меня в ухе. – Как ты там?
Я не ответил. Я следил за песком: черпал его ладонью, зажимал в кулак и наблюдал, как он высыпается тонкой струйкой, образуя аккуратную пирамиду. Нет, не пирамиду – конус. Конечно, конус.
Песок был мягким и тёплым, как тело, я гладил его ладонью. От пальцев на песке оставались плавные следы, похожие на волны, как их рисуют дети. Настоящие волны неслышно катились к берегу. Одна, другая, за ней следующая и так без конца.
– Без конца… – повторил я или просто подумал, после спросил. – Так, значит, это…
– Да.
– А кто это решил?
– Ты сам.
– Не понимаю.
– Если ты не понимаешь чего-то, то это вовсе не означает, что этого «чего-то» не существует.
Логично; я кивнул.
Она продолжила:
– Вы не понимаете смысла жизни. Не можете понять сути смерти. Куда исчезает время? Что происходит с бесконечностью? Чем отличается тёплый камень от мёртвой птицы? Вы постоянно задаёте не те вопросы и даже не прислушиваетесь, когда вам дают ответ. Не потому, что вы глупы, а потому, что вы глухи.
Я молчал. С каждой фразой её тон становился строже, враждебней. Нечто тонкое и прочное – прозрачная скорлупа – формировалась чтобы защитить меня от её слов.
– Ты вот талдычил, спрашивал – кто меня нанял? Да ты и нанял! – Она завелась и уже почти кричала: – Ты сам и нанял!
– Я сам? Зачем?
– Чтобы спасти тебя от себя самого!
– Господи… – прошептал я. – Какой бред, господи.
– Бред? Это бред? – взвилась она. – Вы верите, что мир был создан бородатым мужиком за неделю! Что первого человека слепили из грязи, а бабу сделали из его ребра! Что грешники попадут в ад, где бесы будут жарить их на сковородках! А праведники окажутся на небе, и там ангелы будут устраивать им струнные концерты лёгкой музыки и угощать безалкогольной амброзией. И при этом у вас хватает наглости смеяться над теми, кто верит в плоскую землю, трёх слонов и черепаху. Вы не научились лечить насморк! Насморк! Кое-как долетели до Луны и гордитесь этим. Вы пользуетесь всем, что поняли и придумали греки двадцать пять веков назад! Астрономия, медицина, юриспруденция, даже государственное устройство…
– Не ори. – Я лёг на спину и закинул руки за голову. – Пожалуйста.
Остыть сразу у неё не получилось. Крик сошёл на нет, но тон остался сердитым.
– Вы пытаетесь создать искусственный интеллект, не понимая, что он станет зеркальным отражением вашего интеллекта. Твоего интеллекта! Он будет знать про все твои грехи! Все гадкие мысли и гнусные планы. Он будет помнить всё! Абсолютно всё! Даже то, что ты сам пытаешься забыть. Каждую измену, каждое предательство, каждую подлость! Он станет прокурором, судьёй и палачом…
– А как же адвокат?
– Не предусмотрен! – рявкнула она. – У которых внутри пусто, адвокат не полагается!
– Я не понимаю…
– И не поймёшь! Потому что не понимать надо, а чувствовать! А ты свою душу придушил, как канарейку. Она задохнулась и умерла – бедная душа твоя! А как без души чувствовать? Никак! Как глухому услышать шум ветра? Как слепому увидеть облака? Зато ты научился трогать, научился владеть, но это путь в никуда: сколько бы тебе ни досталось, тебе будет мало. Мало, всегда мало! Ты мог стать птицей, а стал кротом. Ты давно труп, ты сам себя ненавидишь, ты жаждешь конца! Ждёшь его!
От крика у меня звенело в ухе.
Я перебил её:
– А ты?
– А я исполняю акт милосердия.
Постепенно она выдохлась. Будто пружина раскрутилась и завод кончился. Замолчала. Едва слышно шуршал прибой: вдох, пауза, выдох. Словно кто-то большой и тихий спал поблизости. Я прошептал:
– Ангелина…
– Да… – тихо отозвалась она.
– Мне страшно…
Сразу она не ответила, потом прошептала:
– Мой милый мальчик! Я знаю. Не бойся, я всё время буду рядом. Я буду держать тебя за руку.
– И говори что-нибудь. Пожалуйста. Говори.
– Да-да. Конечно.
Стемнело совсем. Небо приобрело бархатную глубину, таким небо бывает только на юге и только над морем – мягким и бездонным. Я поднялся.
– Пора? – спросил.
– Пора.
Я оглянулся. Сумрачная стена с лестницей, бакены, груда камней – всё казалось незнакомым, точно я видел их впервые. Странное чувство – такое накатывало, когда в конце августа всей семьёй уезжали с дачи: всё привычное – веранда, стол, плетёное кресло, яблони за окном вдруг становились чужими. Тоскливо и немного обидно, будто тебя предал кто-то близкий. А ты даже не знаешь причины.
Сумерки – таинственное время. Минуты густеют, становятся тягучими. Стрелки липнут к циферблату и едва ползут. Количество секунд в одном часе увеличивается втрое. Куда исчезает свет, вообще не знает никто, кроме фонарщиков. Но эти не скажут даже под пыткой. В сумерках легко вообразить всё что угодно, из этой субстанции умелая фантазия запросто может слепить всё, что взбредёт в голову. К примеру, рюкзак с камнями, а можно и женский силуэт. У добротных рюкзаков надёжные карабины, застёжки держат прочно, лямки на груди стягиваются ремешком с пряжкой – такой рюкзак ни за что не сползёт с твоих плеч.
– Ангелина, – позвал я. – Расскажи что-нибудь.
– Да, милый. Конечно.
Она начала говорить, тихо, по-матерински ласково. Вроде сказки на ночь. Звуки плыли, я улавливал мелодию её голоса и ритм фраз, а вот смысл слов ускользал. Наверное, так было задумано.
Подошёл к воде, пятки ощутили упругость сырого песка. Волна лениво набежала, потом беззвучно ушла. Небо стало темней моря, горизонт едва угадывался. Я сделал несколько шагов, дно казалось плоским, вода поднялась чуть выше щиколоток. Совсем как на Рижском взморье, там тоже бредёшь-бредёшь, и всё по колено.
А может, она права, подумал я, и всё так и есть? И наше невежество, и глухота наша, и Гамлет вовсе не сошёл с ума, а притворяется с какой-то, видно, целью. Но вот цели-то никакой и нет. Ведь давно уже вытек из жизни не только смысл, не только суть или мираж какой-то цели, давно исчезло даже удовольствие от процесса самой этой жизни – да, испарилось. Как он говорил? Прервать и положить конец… И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений… Уснуть и видеть сны…
Песок кончился, пятки ступали теперь по камню. Чуть шершавому, вроде пемзы, ровному и плоскому, как пол в метро. Хотя нет, дно шло под уклон. Вода была уже по пояс, через несколько шагов поднялась до груди.
– Осторожно, – тихо предупредила Ангелина. – Ты на самом краю.
Я кивнул, мол, спасибо. Вытянул ногу, пальцами нащупал острый край камня. Дальше раскрывалась бездна. Оттолкнулся от камня и поплыл. Брюки набухли пузырями. Расстегнув пряжку ремня, потом молнию, я выпутался из штанин. Отпустил, представив, как штаны скользят в непроглядную темень, всё глубже и глубже, исполняя плавный гавайский танец для глупой макрели и невежественных окуней, ничего не смыслящих в хореографии; надежда была лишь на скатов, знающих толк в танцах и способных оценить грацию и изысканность жеста, но скаты, пожалуй, давно спят – висят себе, подобно небесным сковородкам, и в ус не дуют. Штаны будут долго парить вниз, выполняя пируэты и, возможно, кружась по спирали; морские коньки начнут даже спор с медузами: а нельзя ли их приспособить в хозяйстве – использовать под загородный дом отдыха, например? И лишь через час, а, может, через год штаны достигнут дна и лягут рядом с сидящей девочкой, которая даже не заметит их появления. Все её мысли сосредоточены на рюкзаке с камнями, ремни которого стягивают её грудь и мешают дышать. Ведь недаром говорят, смерть от удушья одна из худших. Хотя, с другой стороны, кто это говорит и можно ли им верить? Я бы не стал торопиться.
Неспешным брассом я удалялся от берега. Бесшумно скользил по темноте, мягкой и тёплой, она казалось бездонной снизу и бесконечной сверху.
– Он тебе больше не нужен, – сказала Ангелина. – Выбрось.
– А как я тебя услышу?
– Не смеши меня.
Я вытащил наушник и бросил в воду. Действительно смешно, кусок пластмассы с проводами и какие-то электромагнитные волны – какой дурак поверит в такую чушь?
– Вот именно. – Её голос звучал так же ясно. – Какой дурак.
На берегу включили маяк. Луч лунного света, прозрачного и чуть пыльного, скользнул над моей головой и унёсся за горизонт.
– Туда? – спросил я.
– Угу.
Страх исчез, пришёл покой. Свет маяка потускнел, стал призрачней. Казалось, я плыву уже вечность и что в этом неторопливом скольжении и есть суть и смысл существования. Как у тени летнего облака, ползущего по плюшевому лугу. Или у кленового листа, приклеенного к синей воде лесного ручья.
– Ты их видишь? – шёпотом, будто боясь кого-то вспугнуть, спросила Ангелина. – Там, внизу.
Подо мной чернела бездна, но постепенно из тьмы стали проступать смутные силуэты каких-то сказочных рыбищ. Левиафаны кружили, я уже различал плавники, похожие на крылья, за мощными хвостами рыб мерцающими шлейфами тянулись искорки и огоньки, вроде тех, что танцуют над могилами заброшенных кладбищ.
– Ниже, – прошептала она. – Видишь?
Я разглядел силуэт парусного корабля, за ним другой и третий. Это были одномачтовые нефы, на которых крестоносцы плыли в Палестину. На парусах ещё остались изображения большого алого креста. По палубе бродили тени, казалось, я вижу оруженосцев, играющих в кости, а вот из шатра вышел рыцарь в простой холщовой рубахе, но по осанке и гордой голове сразу видать, что барин. Из трюма слышался лошадиный храп, там на кожаных лямках, едва касаясь досок пола подковами, покачивались в такт волне боевые кони.
– Они же утонули?
– Нет. Они продолжают свой поход в Святую землю. – Она помолчала и добавила: – Скоро ты всё поймёшь. Это гораздо проще, чем кажется. Всё на самом деле гораздо проще, чем кажется. Нужно почувствовать связь, помнишь, я тебе говорила – всё связано. Вроде рисунка одной линией – знаешь, когда рисуют, не отрывая пера от бумаги. Когда ты начинаешь со стрекозы, и её крыло переходит в цветок василька, а тот превращается в траву, трава становится лугом с берёзовой рощей, из которой вылетает стая птиц – допустим, сорок, – крыло одной из птиц касается облака, облако это похоже на деревенского бога с косматой бородой, за ним плывёт другое облако, и оно напоминает верблюда, одногорбого, как на пачке сигарет, которые ты тырил из отцовского кармана, в третьем облаке без труда угадать жар-птицу – грация павлиньего хвоста и корона развеют любые сомнения, – на спине жар-птицы сидит мальчик и играет на дудке; мы нарисуем и мелодию – простую и красивую, всего пять нот, вроде той песенки Баха в ре-мажор.