То, что происходит со мной и Ритой, похоже на смерч. С наружной его стороны несутся, поднимаясь по спирали все выше и выше, обломки жилья, корабли, вырванные с корнем деревья, скомканные ветром птицы, животные, люди, чьи искаженные ужасом лица припадают к прозрачной стенке смерча, как к стеклу машины, упавшей в реку, и сами реки, сорванные с земли и вставшие дыбом…
Но внутри смерча есть минуты тишины и покоя, и, если поднять голову, можно видеть над собой чистое синее небо. Такова и наша теперешняя жизнь.
Стоят хорошие дни. Начало июня, белые ночи, что-то мятежное, волнующее начинается в крови. Я вышел из издательства за час до конца рабочего дня и вдруг увидел впереди себя, на противоположной стороне Литейного, Риту. Она шла в своем светлом летнем пальто, ветер трепал ее волосы, но по напряженной спине и чуть приподнятым плечам я понял, что ей плохо, и понял, откуда она идет. Я не стал нагонять ее, а пошел следом.
Она свернула на Невский,– только так она называет этот проспект, и от меня требует того же,– и медленно двинулась по солнечной его стороне в направлении Адмиралтейства. На нее обращали внимание: молодые люди улыбались ей, смотрели вслед, девушки с легкой завистью оглядывали ее не местного кроя пальто и изящные туфли.
Солнце светило Рите в лицо. Завтра выступят веснушки, подумал я. Так было, когда мы в первые же теплые дни шли гулять на парижские набережные.
Дойдя до Елисеевского магазина, Рита зашла внутрь. Я последовал за ней, хотя в роли соглядатая чувствовал себя отвратительно.
В огромном торговом зале, освещенном сотнями лампочек, повторяющими растительные узоры бронзового декора, было довольно много покупателей. К некоторым прилавкам тянулись очереди. Я отыскал глазами Риту. Она стояла возле вмонтированной в стену витрины, за стеклом которой в подсвеченной воде степенно плавали крупные, коричнево-рыжие карпы. Иногда рыбы поднимались к поверхности и высовывали наружу открытые рты. А Рита стояла и смотрела.
Я расслышал, как продавщица рыбного отдела обратилась к ней: «Выбрали, гражданочка?». Рита сомнамбулически кивнула и отвернулась от витрины.
Она обошла весь магазин и встала в очередь возле фруктового отдела. На высоких прилавках громоздились пирамиды из яблок и апельсинов, каждый фрукт лежал в собственной белой бумажной розеточке.
Рита купила два апельсина и спрятала их в сумку. Остальные тоже покупали по два-три фрукта, редко больше, это ведь «дорогое удовольствие».
…Я нагнал Риту уже на перроне Балтийского вокзала и с некоторым усилием изобразил неожиданную встречу.
Вечером я видел, как соседские дети ногтями отдирали кожуру с апельсинов и впивались зубами в мякоть. По их подбородкам стекал оранжевый сок, это было наслаждение. Теперь я по крайней мере знаю, откуда берутся апельсиновые корки во всех углах нашей коммунальной кухни.
Когда мы легли, Рита сказала: «Сегодня они требовали, чтобы я вызвала сюда родителей. Но я не стану им писать». «Они напечатают письмо на машинке и подделают твою подпись». «И пусть. В письме не будет кодовых слов, о которых мы договорились». «Значит, ты предвидела все это?» Рита долго не отвечала, а потом прижалась к моим ступням своими. «Давай убежим». «Ты же знаешь, что это невозможно». «Мы сделаем невозможное. Я ведь хорошо вожу. Пойду в библиотеку, возьму какое-нибудь пособие по пилотированию. Вдруг получится угнать самолет. Аэродром рядом. До финской границы рукой подать». «Нас собьют, как только мы поднимемся в воздух».
За приотворенным окном начали выводить свои рулады соловьи. Комната наполнялась запахом цветущих лип, таким сладким, таким утешительным… Рита молчала, ее дыхание было спокойным. Я решил, что она спит, как вдруг она сказала: «На прошлой неделе я была у врача. Я беременна».>
<…Белые ночи закончились, но дни все еще очень длинные, и соседский мальчик много времени проводит на кухне, слушая радиотрансляцию и наблюдая за рыбками в своем аквариуме. Он редко играет с ровесниками. Может быть, после одного случая, который чуть не стоил ему жизни.
Все случилось во время школьной военизированной игры. Его мать показала нам фотографию отряда на построении. Два ряда мальчишек девяти-одиннадцати лет: короткие штаны, лямки крест-накрест поверх белых рубашечек, остро торчащие коленки, на головах каски с приклеенными звездами, в правой руке деревянная винтовка, на левом боку противогазная сумка, из которой гармошка шланга тянется к уже надетым противогазам. Женщина не смогла опознать на фотографии среди других детей своего сына.
Когда прозвучал сигнал «В атаку!» и все побежали, воздух в противогазе мальчика мгновенно кончился. Но он продолжал бежать, потому что не хотел подводить отряд, а остановиться можно было только по команде. В глазах у него потемнело, и он упал, захлебываясь собственной рвотой.
Военрук стал проверять его противогаз, и выяснилось, что кто-то, шутки ради, слегка перетянул шланг старым шнурком от ботинка. Я представил себе немолодого бодрого отставника, и то, как он брезгливо вытирает о траву пальцы.
Раз или два в неделю, по вечерам, к нам стучит сосед-механик. Он почтительно кланяется из дверей Рите, а мне говорит: «Выходи, Федор», так он переиначил мое имя, и мы идем на кухню играть в шашки, он обучил меня этой игре и теперь страшно сердится, когда я выигрываю.
Он хороший человек, с гордостью рассказывает о том, как его «ценят на работе». И даже если ему приходится писать о нас с Ритой отчеты в органы, это ничего не изменит в моем отношении к нему. Я не позволю себе относиться к нему по-другому.
Иногда мы вспоминаем прошлое. Сам он деревенский, с Новгородчины. Его отец погиб в германскую. Я не понял, о какой войне речь, он пояснил. Так здесь называют Великую войну, на которой пропал мой брат. О своем старшем брате сначала он сказал только, что его, кажется, расстреляли в начале двадцатых. Спустя некоторое время сосед вернулся к этой истории. Правда, в тот день был один из советскихпраздников, и он крепко выпил.
Воспоминания у него смутные, мучительные. «Пошел служить брат после гражданской в чеку. И вот брали они разбойную банду в районном центре, неподалеку от их деревни. А там засада, и кто-то на брата показал, что это он предупредил, потому что в той банде одним из заправил был родственник Лизки Разбеговой, а он с той Лизкой как раз хороводился. Арестовали его, и вот сидит он в чрезвычайке с простреленной ногой, в ту самую ночь ногу ему и прострелили, но и это его не спасло от подозрений. Ну, сообщили нам, что так-то и так. Мать велела мне дома оставаться, а сама запрягла лошадь и в райцентр поехала. Дальше я по рассказу земляка своего знаю. Завели ее в камеру, где брата держали, а тот лежит на полу, на шинельке своей, подняться не может. Обрадовался, когда мать увидел. А она постояла над ним, посмотрела, а потом говорит: „Это тебе за то, что батюшку нашего деревенского помогал вешать“. Повернулась и вышла».
Голос его был лишен всякого выражения, сам он пьяненько покачивался на табуретке. И даже не подозревал, что произносит текст античной трагедии.>
Домой Славик не заглянул, а сразу позвонил соседке. Всю дорогу он сдерживался, а теперь его прорвало. Слезы быстро катились по его щекам, но слова вылетали изо рта еще быстрее:
–Я знал, знал, ничего этого не надо было делать, это все вы виноваты, зачем заставили меня, зачем голову мне морочили? Зачем я пошел, что я вам сделал плохого? Что? Я вас ненавижу с вашими стихами. Вы все сумасшедшие. Этого ничего не было, ничего не было, ничего…
Он задыхался. Эмочка сунула ему в руки стакан с водой, но Славик все расплескал на себя и на пол.
–Разденьтесь, Станислав Казимирович, не стойте в прихожей, миленький, ну, дайте я вам помогу.– Эмочка сняла с него шапку, кашне, начала вынимать из рукавов пальто его трясущиеся руки.– Не надо ботинки снимать, не надо, проходите так, я сейчас.
Она усадила Славика за стол, побежала на кухню и вернулась с разведенными уже «морозовскими» каплями.
–Пейте-пейте, ничего, что горько. Я чай поставила. И пирог есть, Гошка вчера из кулинарии принес. Я ведь, сами знаете, неумёха. Маме не пришлось меня этим премудростям обучать, да и мне потом… Слоеное тесто от дрожжевого до сих пор не отличаю. Смешно, правда? Только вот, Станислав Казимирович…– Она дотронулась до его плеча, потому что Славик, обессиленный истерикой, сидел теперь с каким-то безучастным, потусторонним видом.– Станислав Казимирович, вы меня слышите? Что значит «ничего не было»?
Славик не отвечал. Он сложил руки на столе и опустил на них голову.
Ничего не было. Того дня, когда в кладовке был найден дневник Теодора Поляна,– не было. Самого дневника не было. Книжечки «Прощание с птицей», посвященной Рите, тоже не было. Не было фантома-библиографа и девушки с книгой-прялкой. Не было кабинета в доме на Литейном. Не было листов, которые он там пытался читать и по которым, как с ледяной кручи, все соскальзывал и соскальзывал его взгляд. Ничего не было.
Но самое главное– не было той декабрьской ночи, когда за окном так страшно урчали голуби.
–Простите меня, Эмилия Абрамовна. Простите.
Славик распрямился, вытер салфеткой мокрое лицо.
–Пустое, Станислав Казимирович. Вы у нас герой. Такое выдержали.– Эмочка разлила чай по чашкам, нарезала пирог, достала из буфета початую бутылку коньяку.– Вот, еще с прошлых посиделок.
–Я не герой. И я не выдержал. Если бы вы только знали, какя не выдержал! Ведь если бы не этот дневник…– Славик опять всхлипнул и закрыл лицо руками.– Если бы не дневник, я бы так и умер, и… это ужасно!
–Пейте чай, Станислав Казимирович. После поговорим.
Славик глотнул чаю, обжег рот, закашлялся.
–Нет-нет. Я должен сейчас все рассказать… Видите ли… Декабрьской ночью тридцать девятого года жизнь моя кончилась.
Он расстегнул ворот рубашки.
–Сначала все было хорошо. Я пришел из школы, на улице было холодно, и мы в нашем коммунальном коридоре играли с соседской девочкой… Кстати… Нет, это после… Так вот, мы играли. Потом я сам разогрел себе обед, потом сделал уроки. Вечером пришли с работы родители. Мама занималась хозяйством, а мы с отцом слушали радио, шла какая-то постановка, и еще разобрали одну партию в шахматы, он учил меня. Когда пришло время ложиться спать, я расстелил свою раскладушку, в углу комнаты, за темно-зеленой матерчатой ширмой с длинными коричневыми разводами. Сквозь эту ширму настольная лампа отца мне всегда казалась солнцем, проглядывающим сквозь толщу воды. Я смотрел на расплывчатый контур лампы, и, засыпая, воображал себя рыбкой в аквариуме…Ну, вот. Отец открыл форточку, он всегда так делал, когда я ложился. В прохладе засыпать было очень приятно. Он подходил ко мне и подтыкал со всех сторон одеяло. И еще он каждый раз гладил меня по голове. Я до сих пор помню его ладонь, вот здесь.