– Славик коснулся рукой затылка.– В тот вечер, как и всегда, мама и отец сидели за столом, пили чай, о чем-то тихо разговаривали, смеялись. Я уже засыпал, когда во дворе остановилась машина и хлопнула дверца. Я слышал звук незаглушенного мотора за окном. Он наполнял утробным урчанием весь двор, проникал в комнату. Родители замолчали, а через минуту раздался стук в нашу дверь. Вошли двое мужчин и дворник. Я не видел их, но отец сказал: «Здравствуй, Степан». Так звали нашего дворника. Отец всегда с ним здоровался. Мужчины стали что-то двигать, вынимать и бросать на пол. Мама сказала: «Тише, если можно. Мальчик спит». А мотор за окном все работал. Я отвернулся к стене и лежал неподвижно. Когда кто-то отодвинул ширму и чужие руки полезли под матрас, я не шевельнулся. Страх мой был таким, что я физически чувствовал, как растворяюсь в нем, исчезаю. Мне даже легче стало от этого. И вдруг я понял, что не быть– единственный выход, спасение.
Подспудно я чувствовал: в том, что сейчас происходит, может быть моя вина, только я не позволял самому себе сознаться в этом. Я помнил, как несколько дней назад отец спросил, не брал ли я что-либо в его столе. Я сказал, что искал цветные карандаши. То, что я брал поиграть красивую расписную коробку, я почему-то утаил.
…В комнате стало тихо. Некоторое время я еще слышал, как во дворе урчал мотор. Наконец, машина уехала, я провалился в сон.
Утром я спросил у мамы, где отец. «Его забрали, на войну, на Финскую, ты же знаешь, теперь война». Так она ответила. И я поверил ей.
Славик перевел дыхание, глотнул из чашки. Руки его дрожали.
–Понимаете, Эмилия Абрамовна, все время я жил так, словно ничего не было. Как будто меня самого нет. И вот сегодня этот человек, в кабинете… мне казалось, он презирает меня. Удивительно. Вы понимаете?– Славик наклонился, поднял с пола школьную папку.– Я ведь два дела смотрел: Теодора Поляна и моего отца. Я так не хотел идти… Потому, наверное, что– знал.
Славик отодвинул чашку, тарелку с пирогом. Достал отксерокопированные листы, разложил на столе.
Хлопнула входная дверь. Пришел с работы Гоша. Заглянул в комнату. Покачал головой:
–У-у! Как тут у вас все серьезно.
И отправился на кухню готовить себе ужин.
–Там на папке самой, поверху идет: «Центральный архив ВЧК– ОГПУ– НКВД». Такие буквы страшные. На что-то похожи… Не вспомнить никак… А вот…– Славик протянул Эмочке ксерокопию документа.– Постановление об избрании меры пресечения. Тут есть слова «Достаточно изобличается в том…» Это как же?
–Язык их, юридический. В моем постановлении тоже было такое.
Славик достал очки.
–А это что же такое? Из дела Теодора Поляна. «…заслан в СССР иностранными разведками и действовал здесь в тесном сотрудничестве с недобитыми троцкистами…» Это что, Эмилия Абрамовна?
–Видите ли, это стандартное обвинение. Еще со времени процесса по делу Объединенного троцкистско-зиновьевского центра. В общем, я дам вам почитать. Литературы много есть по этому вопросу.
–Вот-вот. Литературы. Как раз про нее. «…Засылка в Советский Союз контрреволюционной литературы… белополяк… приехал в СССР с женой, гражданкой Франции, для того, чтобы вести шпионскую и террористическую деятельность». Эмилия Абрамовна, но ведь это сумасшествие… Для чего это? Зачем они их выманили?
–Ну, может быть, по принципу: «В большом хозяйстве и малое сгодится…» И потом, ведь какой маховик был запущен… Тысячи сотрудников, кабинеты, отчеты, планы. Станислав Казимирович, миленький, тут бесполезно искать логику, и здравый смысл здесь ни при чем.
Славик взял следующую бумажку.
–Вот. Протокол первого допроса. Всего три вопроса и три ответа. А написано, что длился он с двенадцати ночи до половины четвертого утра. Что же они с ним делали все это время?.. А у отца моего написано, что арестован за связь с врагом народа. И тоже– шпионская деятельность. И что он собирался переправлять за границу сведения о наших гидроэлектростанциях… И еще вот. Протокол обыска. Изъяты паспорт, научные книги на иностранных языках, серебряное распятие, белая эмалированная заграничная коробка, содержащая переписку с гражданами иностранных государств… Вы понимаете, Эмилия Абрамовна, белая коробка… Там, на одном из допросов, отец объясняет, что в конце сентября тридцать девятого Теодор Полян оставил у него эту коробку с перепиской: его– с матерью и Хенриком, Риты– с ее родными… Но все равно они это как доказательство использовали. И теперь вот. Последнее. «Приговор именем Союза Советских Социалистических Республик… Таким образом доказана виновность Поляна К.Б. всовершении преступлений, предусмотренных статьями 58-8 и 8-11… К высшей мере уголовного наказания– расстрелу…» Что же это?– Славик потерянно смотрел на бумаги.– А вот еще документ, уже пятьдесят девятого года. «Приговор Военной Коллегии Верховного суда в связи с вновь открывшимися обстоятельствами отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления». То есть как отменить? Он ведь уже в исполнение приведен! Кто же ответит за это? Кто? И еще знаете, что мне та милая женщина архивистка сказала: «Почему вы до сих пор документы не оформили, вам ведь ежемесячная компенсация к пенсии полагается, за отца»… Ком-пен-са-ци-я!– Славик мелко трясся.
Эмочка разлила коньяк по рюмкам.
–Пейте, Станислав Казимирович, будет легче. А знаете, ведь они могли встретиться, ваш отец и Теодор Полян. Во внутренней тюрьме. На очной ставке, например. Или в коридорах. Правда, заключенных, если их вели навстречу друг другу, охранники заталкивали в шкафы. Деревянные такие ящики.
–Да-да! Я видел такой! Видел! Я был в том коридоре! Но я ничего не понимаю. Ведь они же– люди…
–Это вы о ком?
Славик поднял глаза. Голос жизнерадостной веселой Эмочки сделался вдруг тихим и страшным.
–Послушайте. Когда закончился срок моей ссылки, я два года еще оставалась на поселении. Там вышла замуж. Тоже за бывшего заключенного. Мы жили в деревне, неподалеку от лагеря. Мы и еще несколько человек, мужчин и женщин. В нашей деревне жила санитарка из лагерного медпункта. Мы бегали к ней на аборты.– Славик вздрогнул. К таким откровениям он приучен не был. Сонечка все свои женские дела в молодости обустраивала тихо, и его ни во что такое не посвящала. К тому же из кухни вернулся Гоша, и становилось как бы вдвойне неловко.– А вы ничего, Станислав Казимирович, не бледнейте. Вы что, слова «чистка» не знаете? Мерзкое такое, гинекологическое слово. По самому естеству скребет. У нас государство на этом слове стояло с двадцатых годов. Вычищали кулацкий элемент, мещанский, буржуазный, священников, шпионов, двурушников, нарушителей дисциплины, морально разложившихся… Не слышали? Ну да. Вас же не было… Ох, простите, простите… Просто за живоезадело… Так вот и на поселении нашем, стало быть, свои чистки происходили. У санитарки лагерной инструментов не было. Только шприц и йод. И она этот йод в матку заливала шприцом. Боль была адская. Вся слизистая сгорала. Но вычищало исправно. Уже потом, на воле, спустя несколько лет, я родила девочку. Она была хорошенькая, умная. Но, знаете, такая… ранимая очень… Будто без кожи, как после ожога. Когда ей было восемнадцать, она выбросилась из окна.
Гоша обнял жену, прижался своей седой головой к ее седой голове. Опять выпили молча. Славик прислушивался к тому, как разливается по животу тепло. Это ощущение успокаивало.
Эмочка пошла в другую комнату, вернулась с двумя папками, в которых лежали ксерокопии и компьютерные распечатки документов, вырезки из журналов и газет.
–Вот. Сейчас готовится к публикации. Это малая толика. Будет несколько томов. В этой папке документы, свидетельства. А в этой часть расстрельных списков. Здесь каждый сможет найти свою фамилию… Взгляните.
Славик листал долго. Потом взял другую папку. На одной из страниц остановился.
–«…Капитан ГБ Молохов…» «ГБ»– это инициалы его?
–«ГБ» это «государственная безопасность».
–Ах, ну да, да… так вот дальше: «…Награжден постановлением ЦИК СССР орденом Красной Звезды „за особые заслуги в борьбе за упрочение социалистического строя“… В 1937 году за самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией награжден ценным подарком: радиолой с комплектом пластинок… В 1939 году арестован за превышение полномочий… Наград не лишен… В 1941 году судимость снята, в партии и на службе восстановлен… В 1944 году награжден орденом Ленина. Умер в 1980 году…» В восьмидесятом! Уже теперь! А за что его арестовали?
–Ну, это во время «пересменки», когда на место Ежова Берию поставили.
–А вот тут что-то про «особые заслуги»?
–Он, Станислав Казимирович, модернизацию провел. Сам придумал, и даже эскиз сделал таких двухкилограммовых березовых дубинок– «колотушек». Ими удобно было заключенных оглушать. В случае сопротивления. Или когда приговор приводился в исполнение. Чтобы не метались, чего доброго, и не мешали себя убивать. Но были и еще способы. Если, например, в камере расстреливали, можно было раздеть человека догола. Голый человек, знаете ли, как-то по-особому беззащитен, руками размахивать, скорее всего, не станет. Ну, а ежели везли… то, пока до места расстрела ехали, могли выхлопные газы пустить в кузов. Иногда уже и пуль тратить не приходилось. Просто во рвы сбрасывали.
Вместить в себя эти знания Славик не мог, это было все равно как добровольно напиться яду.
–Да ведь фашисты так делали! А тут… Советские люди… И кругом… жизнь…– Славик беспомощно обвел глазами книжные стеллажи, подпиравшие стены.– Знаете, Эмилия Абрамовна, сейчас, когда вы говорили, со мной вдруг случилось, как тогда, ночью, в детстве, или, как нынче, на Литейном. Я выключился. Перестал воспринимать.
–Это, Станислав Казимирович, защитный рефлекс. Но знаете… рефлексы годятся для собачек Павлова.
–Так как же… Эмочка… Гоша, миленькие… Если один человек с другим человеком такое сотворял, значит, можно– всё?
–Ну, вот. Вы почти цитируете. Да только, что