Короткое, оно походило на шляпку от вбитого в стену гвоздя. И что-то в нем было задевающее за живое. Что-то физиологичное. Будто человек как вид дал генетический сбой, мутировал. Славика передернуло. «Все же правильно я сделал, что ушел… Это ж просто фабрика какая-то. Завод по производству… Ну их всех… Денег Левушка пришлет, Гоша обещал дешевую типографию найти, вот сами все и сделаем, вот и хорошо…»
Начинался час пик. Народу в метро было битком. «Душно-то как… И ехать через весь город…»– голова у Славика кружилась, он расстегнул пальто и снял шапку. Кто-то уступил ему место. К нему вплотную подступали люди, но рассмотреть их было возможно только на уровне животов, и Славик закрыл глаза. Стало легче, головокружение прекратилось. Он ехал и вспоминал одну свою поездку, предновогоднюю.
Тогда, накануне Нового года, в метро было много плачущих женщин.
Тридцатого числа он возвращался из библиотеки, из нового здания на Московском проспекте. Вагон попался полупустой, и рассмотреть можно было всех. Две женщины, одна напротив него, молодая, и другая постарше, сидевшая поодаль, наискосок,– плакали. Не навзрыд, конечно, и не явно. А так, как это бывает в общественных местах, где надо «соблюдать приличия»: смаргивая набежавшие слезы движением ресниц или быстро смахивая их рукой, не меняясь в лице, изо всех сил делая вид, что ничего не происходит.
На Невском он пересел на свою ветку, и опять увидел в вагоне плачущую женщину. Отчего это было? Может, обиды, копившиеся весь год, теперь, накануне праздника, в самом неподходящем месте прорвались слезами. Или от одиночества они плакали. Кто знает.
Эпизод этот забылся, а теперь Славик вдруг представил себе на месте плачущих женщин Сонечку, и затряс головой, и замычал, как от зубной боли.
Как же он мог быть таким грубым? Ведь эти ее бесконечные «а?» оказались, в конце концов, страхом не понять что-то с первого раза и тем самым вызвать его неудовольствие.
А смех, который действовал на него так раздражающе… Ведь сказала она однажды: «Ну, как ты не понимаешь, Славочка, это же от радости… Просто у меня все внутри радуется, когда ты рядом…»
Пустой и, как казалось ему, беспричинный Сонечкин смех был реакцией ее организма на него, на его присутствие, но он почему-то не понял этого. А что он, собственно, дал ей, он, всю жизнь рядовой сотрудник планового отдела, безынициативный, как говорили о нем начальники, когда речь шла о повышении в должности. Несколько поездок в Крым да в Прибалтику, еще по молодости. Потом щитовая хибара на шести сотках в захолустном пригороде. Свое постепенное отчуждение. Машинальное совместное существование… И вот теперь все закончились одним– чувством вины перед женой. И, главное, поправить что-либо было уже поздно!
Слезы душили Славика. Кто-то протянул ему валидол. Он всхлипнул, закрыл лицо шапкой.
Наконец, объявили его остановку.
На воздухе ему стало легче. Он решил не садиться в автобус, а пройти пару кварталов пешком, продышаться. Неподалеку от дома, между припаркованными машинами краем глаза он заметил какую-то возню и остановился.
Две вороны копошились на заледеневшем асфальте. Сначала Славик решил, что они клюют и раздирают когтями какую-то ветошь. И вдруг увидел повернутую в его сторону птичью голову, и черные блестящие глаза, которые смотрели прямо в его глаза.
–Ах вы… твари!
Славик топнул ногой, замахал на ворон Левушкиной папкой. Но те продолжали клевать третью, распластанную на асфальте ворону. Может быть, это была та,– самая счастливая на свете ворона, которая прошлой весной, не принимая его в расчет, самозабвенно купалась в растаявшем сугробе.
Славик оглянулся, ища, чем бы кинуть. Подобрал пустую пачку от сигарет, бросил. Вороны разинули клювы, каркая, отгоняя его. Они ничуть не испугались и продолжили дробить раскинутые крылья.
–Гадины, гадины! Убийцы!
Так громко он не кричал ни разу, в горле у него клокотало, он, как щит, прижал к груди папку, и шагнул в пространство между двумя машинами.
Вороны, огрызаясь, неохотно взлетели, устроились на ветке ближайшего дерева и стали ждать, когда Славик уйдет.
Славик погрозил им кулаком и склонился над птицей. Одно крыло у нее было перебито полностью. Перья пропитались кровью. Ворона не двигалась и черным блестящим глазом внимательно смотрела на Славика.
–Дедушка, да вы не волнуйтесь. Подержите мой портфель.
Мальчишка лет двенадцати снял с себя шарф, осторожно сложил птице крылья, обернул ее шарфом, поднял.
–Куда ж ты ее?
–Домой отнесу. На лоджии будет жить, пока не поправится. Только сначала к ветеринару надо. У метро есть лечебница. Вы со мной сходите? А то я и портфель и ворону не донесу.
–А родители разрешат?
–Разрешат. Они добрые. Я год назад собаку привел. И ничего. А летом черепаху. На газоне нашел. У нее в панцире дырка была, до самого мяса. Может, она с балкона свалилась? Только ветеринар дорого стоит. Если постоите тут с вороной, я сгоняю за деньгами.
–У меня есть, пойдем.
Ветеринар осмотрел птицу, скептически покачал головой, но лангету на сломанное крыло наложил и укол антибиотика сделал.
Славик проводил мальчика и пошел домой.
Жена встречала его на лестничной площадке.
–Что же ты, Славочка, что же… Мы с Эмилией Абрамовной уже хотели на поиски отправляться.
–Да вот… день сегодня какой-то… Все сошлось. Одно к одному. Я расскажу, попозже.
Он оперся на руку жены и тяжело преодолел несколько последних ступенек.
Ужин был накрыт, но есть ему опять не хотелось. Он следил за тем, как легко движется по кухне Сонечка, разогревая, подкладывая, наливая…
Он пожевал котлету, ковырнул несколько раз пюре, чтобы только не огорчать ее. Сидел, рассказывал, что случилось за день. Про издательство рассказал, про ворону. Только про то, что утром видел жену на улице и шел за ней, не рассказал.
Сонечка расспрашивала о Нине, качала головой, удивлялась, сама рассказывала о том, чем занималась днем, и тоже молчала про свои утренние прогулки.
Не очень вникая в смысл того, что говорит жена, Славик радостно вслушивался в ее голос, мелодичный, девический голос бывшей телефонистки. «Барышня», так, когда-то давно, он в шутку обращался к ней, передразнивая абонентов.
Остаток вечера он провел за столом, перечитывая дневник Поляна, раскрывая на заложенных страницах книги, взятые у соседки, отыскивая что-то на карте.
Сонечка ушла спать, а он все сидел. Карандашом провел линию от Люблина к Белой Церкви, потом от Люблина к Парижу, оттуда к Ленинграду, и от Белой Церкви тоже к Ленинграду, а оттуда на северо-восток, к Ухте, этот последний город он очертил кружком.
Рука у него дрожала, линии вышли неровные, и сам рисунок получился странный, ни на что не похожий. И все-таки похожий. Славик отодвинулся, рассматривая. Понял: так изображают созвездия на звездных картах. Он лег грудью на стол, прижался к нему, обнял от края до края и закрыл глаза.
…Зимнее солнце играло на ружейных стволах, и овчарки отхаркивали куски белого пара. Смертельный холод забирал его все глубже и глубже, а потом холод кончился, и он почувствовал возле себя чье-то утешающее присутствие…
–…Славочка, да что же это… Ты же ледяной весь, замерз.
Он поднял голову:
–А что, хочешь сесть рядом?
Жена не поняла, стояла, испуганно вглядываясь в его лицо. Но вдруг поняла все сразу, попятилась, заплакала.
Он схватил ее руки, стал целовать их, тянуть к себе:
–Сонечка, прости меня, Сонечка, прости, прости, если сможешь…
Жизнь, которую он пропустил, вдруг случилась с ним в последние несколько месяцев, одномоментно. Здесь было всё: детство, война, любовь, стихи, странствия, гибель, гибель, и снова любовь…
Ему хотелось обнять Сонечку, он встал, зацепился за стул, упал, и остался лежать. Но это уже не имело никакого значения.