«…С его ветвей, уж ядовит, стекает дождь в песок горючий…»– благополучно дочитал Славик до середины стихотворения и вдруг на словах «Но человека человек» сбился. Может быть, так произошло потому, что и тогда, десятилетия назад, заучивая стихотворение, он сбивался на этих рядом стоящих одинаковых существительных, похожих на словесную головоломку.
Славик открыл глаза и снова произнес, пробуя на слух: «…человека человек». И вдруг чей-то голос помимо его воли, но внутри него, тихо воскликнул: «Господи… Господи… да как же это…»
Смыслы множились, ускользали от понимания, выплывали новые. При многократном повторе два слова, два человека– владыка и раб– непостижимым образом слились в одно невероятное, мифическое существо, в трудно представимый, замкнутый на самом себе организм– человекочеловек.
Славик замолчал окончательно.
Несколько мгновений стояла тишина, а потом Эмочка подскочила, хлопнула в ладоши и велела читать следующему, отвлекая общее внимание от Славика. А он, сидя в своем углу, вдруг почувствовал необыкновенный душевный подъем, почти экстаз, сопутствующий внезапному озарению, как с ним было на днях, когда он, преодолевая себя, читал коричневую тетрадку.
Ему приходилось опускать непонятные слова и целые фразы на других языках, домысливать, воссоздавать то, что осталось на вырванных страницах, а главное– воодушевляться чужой жизнью, которая, стало вдруг казаться Славику, была брошена ему, как спасательный круг. И теперь благодаря внимательному чтению, благодаря довоображению целого по фрагментам,– жизнь эта, пусть трудно, но усваивалась, становилась своей.
<Все свободное время мы гуляем по городу, иногда заходим в музеи. Мы как будто родились для этих прогулок.
В апреле мы спускались к реке, шли вдоль освещенных солнцем нижних набережных, иногда Рита прижималась к прогретой каменной стене, она прижималась к ней грудью, раскрытыми ладонями и щекой, и, блаженствуя, закрывала глаза.
Теперь мы частенько отправляемся на восточную окраину города, в сторону Шарантона, туда, где Марна впадает в Сену, чтобы проверить, как поживают лебеди. Они плавают у самого берега. «Знаешь, в детстве я думала, что это такие специальные русские птицы. Царевна-лебедь и все такое…» Рита смеется. И потом, без всякого перехода: «Ты такой красивый». И обнимает меня. «Ну и что, что я чуть выше. Мы одной масти, и отлично смотримся рядом. Интересно, если у нас будет ребенок, он будет синеглазым в меня или в тебя кареглазым».
Мы идем, и она говорит разные смешные вещи. От некоторых у меня дух захватывает. «Я люблю твое лицо,– говорит она.– Особенно когда ты сочиняешь свои стихи и когда хочешь меня».
Во второй половине дня солнце светит нам в спины. По нашим теням невозможно понять, кто мы и сколько нам лет, старики мы, прожившие вместе жизнь, или совсем юные люди, которые, может быть, расстанутся завтра навсегда. Прошедшее настоящее продолженное.
Рита смотрит на свою тень и поправляет волосы. Она не носит шляпок, терпеть их не может, говорит, что шляпки– это превратно понятая женственность. И перчаток не носит. Она любит прикасаться ко всему руками. Даже к скульптурам в музеях. Разумеется, пока смотритель не видит.
Шарфов она тоже не носит. Темное пятно под скулой ничуть не беспокоит ее. И, кажется, ей доставляет удовольствие смущать мужчин в кафе и на улице. «Пусть думают, что ты страшно ревнивый»,– говорит она и смеется.
Мы больше не возвращаемся к январскому разговору. Но теперь мне кажется, что я существую в двух временах: в том, где есть Рита, и в том, где ее уже нет. Эта тяжесть двойного существования испепеляет меня.
Все мое лучшее, все божескоево мне пробуждается благодаря Рите. Я узнаю себя, благодаря ей. Смогу ли я соответствовать этому дару?
Сегодня мы сидели в Тюильри, возле пруда, и смотрели, как рыбы, крупные, коричнево-рыжие, высовывают из воды раскрытые рты в ожидании хлебных крошек. А рядом также попрошайничали голуби. Они подходили совсем близко к нашим стульям и урчали. Не знаю, но почему-то меня беспокоил этот звук.
Рита достала из сумки пакетик с остатками вчерашнего багета и стала скармливать его попеременно рыбам и птицам. «О чем ты думаешь?»,– спросила она. «Я думаю о счастливцах, которые догадаются выловить этих откормленных карпов и зажарить. А заодно и голубей. Смотри, они уже летать не могут от сытости».
На самом деле я думал о том, что означают слова «порок сердца», и о том, что было вчера, когда Рита не открыла мне дверь.
Уходя, я забыл ключ. Когда я вернулся, в одной руке у меня был пакет с покупками, в другой связка книг из библиотеки. Я постучал, поддерживая книги подбородком, но ответа не последовало. Я стоял под дверью, наполняясь ужасом. В этом чувстве была нежилая, последняя пустота, оно было как дом, предназначенный к сносу.
Уйти Рита не могла, ей пора было собираться на работу. Может быть, я постучал недостаточно громко. Но тишина в комнате была такая кромешная, что стучать снова я не решался.
Я стоял под дверью и молил Бога, чтобы он избавил меня– от чего? И почему– меня? Почему в этот миг я думал о себе? Я как будто заранее со всем согласился, предал Риту, и думал только о том, как перенести утрату.
И вдруг я расслышал легкий сухой выдох, похожий больше на покашливание. Ее привычный выдох, когда она просыпалась.
Прислонясь лбом к двери, я плакал. Я обещал себе никогда больше не думать о худшем. Рита с таким достоинством переносит болезнь, и я не должен беспокоить ее своим страхом, не должен мешатьей.>
За неделю Славик побывал в двух местах, где прежде никогда не был. В Российской национальной библиотеке, которую Эмочка по старинке запанибрата называла Публичкой, и Федеральной службе безопасности, по-простому ФСБ. Последняя аббревиатура, за которой скрывалась «известная организация», не нравилась Славику меньше предыдущей. С ней, вроде бы, ничего такогосвязано не было.
На оба похода Славика подвигла соседка из квартиры напротив.
О том, что «ни разу не побывать в Публичке стыдно», Славик и не догадывался. В своей, политеховской библиотеке бывал, когда учился. А потом как-то хватало журнала «Наука и жизнь», со временем Левушкиной «Юности», да газет из киоска.
Двойные двери, выходящие на площадь Островского, были огромными и тяжелыми. Славику пришлось открывать их обеими руками. Внутри ему сначала показалось все похожим на театр: гардероб, фойе, буфет, красное дерево и бархат в коридоре.
Когда он при входе заполнял бумаги для пропуска, в графе цельнаписал, как велела Эмочка,– «исследование». Этот собственноручно заполненный документ возымел на Славика странное действие: ему показалось, что он дал расписку Теодору Поляну в том, что не оставит его.
В огромном Алфавитном каталоге на «Полян Теодор» не было ни одной карточки. Это могло означать, что никакого Теодора Поляна не существует, что он плод поэтического воображения Эмочки и ее друзей. Но как же тогда дневник и книга, которая упоминалась в нем. Славик испугался. Почему-то именно теперь ему стало до зарезу нужно, чтобы Полян существовал.
Беспомощно озираясь, Славик бродил вдоль длинного пустого коридора, между желтыми каталожными шкафами. В каждом шкафу имелось по множеству выдвижных каталожных ящичков, и все это не кончалось, и было похоже на кукольный морг из зарубежного фильма ужасов. Ко всему прочему внутри библиотеки было очень душно. Славик почувствовал дурноту.
В этот момент кто-то подхватил его под локоть.
–Вам помочь?– Неизвестно откуда возникший молодой человек внимательно смотрел ему в лицо.– Да не волнуйтесь вы так. Сейчас все будет хорошо. Я библиограф.– Как бы в доказательство, молодой человек похлопал себя руками по полам синего рабочего халата.– Что вы ищете?– И он указательным пальцем поправил сползающие с носа очки.
От пережитого волнения Славик не мог выдавить из себя ни звука и молча протянул бумажку с именем и фамилией.
–А! Но это, кажется, книга еще довоенная будет, да и вышла не у нас. С этим надо в Генеральный каталог.– И молодой человек, все так же поддерживая Славика под локоть, повел его в сторону зала с большим столом посередине.– Подождите тут,– сказал он и исчез за какой-то дверью.
Мимо Славика бесшумно ходили читатели и сотрудники библиотеки, никто не обращал на него внимания, и он стал потихоньку успокаиваться. Он сидел и прикидывал, как отсюда, с Невского, лучше добраться до Литейного: заявление, составленное с помощью Эмочки, лежало у него в нагрудном кармане пиджака. Именно Эмочка надоумила его не разводить канитель, а «убить двух зайцев разом». «Станислав Казимирович, раз уж вы решились, действуйте».
И даже Левушка, когда Славик отчитался ему «о проделанной работе и дальнейших планах», довольно хмыкнул в трубку: «Да, ты, батя, крутой, оказывается».
–Ну, вот. Я же говорил, все будет хорошо. Я вам и бланк заказа заполнил. Только свои данные впишите.
Славик достал ручку. На бланке уже стояла его фамилия. И шифр. И год: тысяча девятьсот тридцать шестой. И место выхода: Париж. И название книги: «Прощание с птицей».
–Однофамильцы? Такое совпадение?
Славик хотел согласиться, что совпадение, так было бы проще, но преодолел себя и отрицательно мотнул головой.
–Он мой родственник. Я только теперь узнал. Спасибо вам большое, молодой человек. Если бы не вы…
И Славик двинулся в сторону читального зала с надписью «Ленинский» над входом, он уже проходил мимо него.
–Нет-нет, вам не туда. Это единственный экземпляр, редкая книга. Вам в Зал основного фонда.
Славику понравилось, что не в Ленинский.
–А почему название не сменили, вроде бы…
Молодой человек снова поправил сползающие очки, наклонился к уху Славика и таинственным шепотом сказал не то всерьез, не то в шутку:
–Вот именно «вроде бы». У нас не так давно Салтыков-Щедрин из предбанника исчез в неизвестном направлении, да бюст Екатерины уборщица разбила, все равно что твоя Аннушка масло разлила. И дела никому нет. Но это название осталось. Сплошной Булгаков. Чудеса, правда?