Выходя из гостиной, он нечаянно задел ногой расшатавшуюся деревяшку, и та, застучав, полетела по полу. Пару дней назад папа занимался починкой дома, прибивал гвоздями доску, которая, заворачиваясь от сырости, стала отходить от стены. Длинные серебристые гвозди и тяжелый молоток до сих пор валялись у дверного проема. Тревор начал собирать гвозди, думая, что Диди может наступить на один из них, потом остановился. Диди достаточно умен, чтобы не ходить босиком по дому, где так легко занозить ногу. Может, папе понадобятся гвозди. Может, он закончит починку.
На звук звякающих друг о друга гвоздей папа оторвался от бутылки. Взгляд его сфокусировался на Треворе, пригвоздил его к месту.
— Трев. Что ты дела'шь?
— Собираюсь ложиться спать.
— Эт' хорошо. Я т'те соку дам.
Перед сном мама обычно давала мальчикам фруктовый сок — если в доме имелся сок. Папа встал и спотыкаясь прошел мимо Тревора в кухню, хлопнув рукой о косяк, чтобы не потерять равновесия. Тревор услышал — гремят бутылки. Вернувшись, папа протянул ему стакан грсйпфрутового сока. Несколько капель выплеснулись через край стакана, побежали по пальцам Тревора. Поднеся руку ко рту, он слизал капли. Грейпфрутовый Тревор любил больше всего за интересно кислый, почти солоноватый вкус. Но сегодня в соке была дополнительная горечь, как будто он начал портиться в бутылке.
Он, должно быть, скорчил рожу, потому что папа продолжал смотреть на него в упор.
— Что-т' не так?
Тревор покачал головой.
— Ты собираешься эт' пить или нет?
Тревор поднял стакан к губам. и выпил половину, сделал глубокий вдох и прикончил сок. Горечь прокатилась по рту, заставила съежиться язык, осталась на нёбе послевкусием.
— Ну вот.
Наклонившись, папа притянул к себе Тревора. Пахло от него резким алкоголем, и старым потом, и нестиранной одеждой. Тревор все равно обнял его в ответ. Когда его висок прижался к виску папы, Тревора захлестнул панический ужас — хотя он и не знал отчего. Он вцепился в папины плечи, попытался обвить руками папину шею.
Но мгновение спустя папа высвободился и мягко оттолкнул его.
Проходя через коридор, Тревор заглянул в темную спальню Диди. Иногда Диди по ночам бывало страшно, но сейчас он крепко спал, несмотря на изматывающую громкость музыки, спал, зарывшись лицом в подушку, и слабый свет из холла превращал его светлые волосы в тусклый нимб. Раньше в Остине у братьев была одна комната на двоих; они впервые спали раздельно. Тревор скучал по пробуждениям под мягкий звук дыхания Диди, по запаху талька и карамелек, когда Диди забирался к нему в кровать. На мгновение ему подумалось, не остаться ли сегодня спать с Диди, тогда можно было бы обвить руками брата и не пришлось бы засыпать одному.
Но ему не хотелось будить Диди. К тому же папа был сегодня слишком страшным. Тревор пошел дальше по коридору к собственной комнате, ведя рукой по стене. Старые доски были сырыми и чуть липкими на ощупь. Он вытер пальцы о перед футболки.
Его комната была почти такой же голой, как у Диди. Они не смогли взять с собой из Остина ничего из мебели и почти никаких игрушек. Матрас Тревора со скомканным поверх него одеялом распластался на полу. На стены Тревор повесил некоторые из своих рисунков, хотя среди них не было Сэмми-Скелета, он вообще не пытался больше рисовать других персонажей из книжки папы. Большинство рисунков было разбросано по полу вперемежку с выпрошенными у папы комиксами. Он поднял сборник «Потрясающих братьев-придурков», думая, что почитает его в постели. Может, проделки этих дружелюбных дураков заставят его забыть о папе, развалившемся в кресле и льющем неразбавленное виски прямо на раскаленную боль.
Но он слишком устал, глаза у него уже закрывались. Выключив лампу у кровати, Тревор заполз под одеяло. Привычные вдавлины матраса приняли его, как убаюкивающая ладонь. В гостиной сверкающими переливами закруглялся Чарли Паркер. «Птичья страна», — снова подумал Тревор. Это было то место, где можно творить волшебство, место, где никто тебя не тронет. Возможно, это место действительно есть на карте, возможно, это место в глубине твоей души. Папа теперь мог добраться в свою Птичью страну лишь с помощью алкоголя. Тревор начинал верить, что его собственная Птичья страна — это ручка, двигающаяся по бумаге, вес блокнота у него в руках, сотворение миров из чернил, пота и любви.
Он засыпал, и в сон тревожно вплеталась музыка. Он слышал, как Дженис Джоплин поет «Я и Бобби Мак-Ги», и внезапно вспомнил, что в прошлом году она умерла. От наркотиков, сказала ему тогда мама, дав себе труд объяснить, что наркотики, которые употребляла Дженис, были гораздо хуже, чем травка, которую они с папой иногда покуривают. Во сне Тревора возникла картинка: папа шел рука об руку с девушкой, ниже ростом и потолще мамы, с девушкой, у которой в волосах были яркие перья. Девушка повернулась к папе, и Тревор увидел, что вместо лица у нее масса пурпурной воспаленной плоти, дыры глаз — черные и бездонные за большими круглыми очками, а искореженные черты раздвигаются в подобии улыбки, когда она наклоняется, чтобы глубоко, от души поцеловать папу.
И папа целует в ответ…
Его разбудил солнечный свет, льющийся в комнату сквозь грязные стекла и щекочущий ему уголки глаз. Голова у него слегка побаливала, вообще казалась слишком тяжелой для шеи. Тревор перекатился на бок, потянулся и оглядел комнату, безмолвно здороваясь с рисунками. Вот на этом — дом, а вот тут — мама с Диди на руках, и целая серия тех, из которых — он был уверен — рано или поздно выйдет комикс. Он знал, что ему никогда не нарисовать кричащий и мишурный клевый мир, как это удалось папе в «Птичьей стране», но он может придумать собственный мир. Надо будет попрактиковаться писать помельче, чтобы делать подписи.
С головой, ворочавшейся туго, но полной идей, Тревор скатился с матраца, толкнул дверь своей комнаты и направился по коридору в сторону кухни.
Кровь на стенах он заметил еще до того, как увидел маму. Как следовало из протокола вскрытия — который Тревор прочел лишь много лет спустя, — папа напал на нее у входной двери. Они, наверное, поссорились, наверное, имела место какая-то борьба, и он оттолкнул ее к коридору, прежде чем убить. Именно тут он, очевидно, подобрал молоток.
Мама свалилась в дверном проходе, который вел из гостиной в коридор. Ее спина опиралась о косяк. Голова откинулась на хрупком стебле шеи. Глаза ее были открыты, и когда он пробирался мимо ее тела, Тревору казалось, что они устремлены на него. На какую-то секунду у него остановилось сердце — он подумал, что она жива. Потом увидел, что ее глаза затуманены и подернуты кровью.
Ее руки были сплошной массой крови и синяков, среди этого месива поблескивали серебряные кольца (семь пальцев сломано, будет сказало в протоколе вскрытия, равно как и большая часть мелких костей в ладонях — очевидно, она подняла руки, чтобы защититься от ударов молотка). В ее левом виске была глубокая вмятина, еще одна — посреди лба. Волосы легли по плечам жесткой от крови вуалью. Из ран на голове просочилась прозрачная жидкость и засохла у нее на лице — серебристыми дорожками в красной маске.
А на стене над ней — мешанина кровавых отпечатков ладоней… спускающихся… спускающихся… спускающихся…
Повернувшись на каблуках, Тревор выбежал назад в коридор, к комнате брата. Он не знал, что мочевой пузырь у него сдал, не почувствовал, как по ногам сбегает горячая моча. Не слышал звука, который сам же и издавал, — долгого тоненького стона.
Дверь в комнату Диди была притворена. Тревор не закрывал эту дверь, когда заглядывал к Диди прошлой ночью. Высоко на стене у двери виднелось маленькое, едва заметное пятнышко крови. Оно сказало Тревору все, что ему нужно было знать. Но он все равно вошел.
Воздух в комнате был спертым от запаха крови и кала. Вместе эти запахи были душными, почти сладковатыми. Тревор подошел к кровати. Диди лежал в той же позе, в какой он оставил его прошлой ночью: голова зарыта в подушку, одна маленькая ручонка сжалась в кулачок у рта. Затылок Диди напоминал крохотное болотце: темная кашица из осколков кости и жирной свернувшейся крови. В какой-то момент — из-за жары или в предсмертных судорогах — Диди сбросил с себя покрывало. Тревор увидел темно-коричневое пятно у него между ногами. Оттуда и шел запах.
Подняв покрывало, Тревор натянул его на Диди, закрывая пятно, размозженную голову, невыносимо сжатый кулачок. Покрывало покойно опустилось на маленькую неподвижную фигурку. Там, где оно упало на голову, проступило красное. Ему надо отыскать…
Разум его цеплялся за крохотную, сверкающую надежду, что, быть может, все это сделал не папа, быть может, в дом к ним ворвался какой-то сумасшедший, который убил маму и Диди, но по каким-то причинам оставил его в живых, что, быть может, папа тоже еще жив.
Он, спотыкаясь, выбрался из комнаты Диди, на ощупь прошел коридор и стремглав ворвался в ванную.
Там и нашли его несколько часов спустя мамины друзья, приехавшие узнать, почему мама не появилась в то утро в студии — она всегда была так точна, что они тут же забеспокоились. Входная дверь была незаперта. Сперва они увидели тело мамы и едва сами не впали в истерику, но потом кто-то вдруг услышал тоненький монотонный вой.
Они нашли Тревора, забившегося в крохотное пространство между унитазом и фарфоровой чашей старой раковины, свернувшегося в калачик, его глаза были устремлены на тело его отца.
Бобби Мак-Ги свисал с карниза для дешевой занавески. Штанга была из старых, из тех, что привинчивали к стене, и выдержала вес его тела всю ночь и весь день. Он был голым. Пенис свисал безжизненный и сухой, как мертвый лист; в последнем предсмертном оргазме ему было отказано. Тело было до истощения худым, почти изможденным, таким белым, что едва не светилось в полумраке, руки и ноги набрякли кровью, а лицо раздулось так, что не разобрать черт, если не считать глаз, наполовину вывалившихся из орбит.
Грубая конопляная веревка прорезала в шее глубокий шрам Ладони и верхняя часть туловища были все еще испачканы кровью его семьи.