Я-ааа-д твой хватаю ртом что ни нооочь…
Я-ааа-д твой глотаю я-ааа…
Под конец музыки он уже импровизировал слова. Кальвин, поймав его взгляд, наградил его очень плотоядной ухмылкой.
Следующим номером в программе значилось просто «ФАНК БЛЮЗ ДЖЕМ». Терри сказал, тут он может импровизировать, даже слова свои придумать, если захочет. Футболка на Захе насквозь промокла от пота. Он сорвал ее как раз в тот момент, когда группа соскользнула в беспечный, медленный и протяжный сексуальный «грув»: Зал неистовствовал. Зах закрыл глаза, откинул назад голову и долгое мгновение так и стоял, слегка покачиваясь, посреди сцены: леггинсы приспущены на бедрах, свет играет по мокрым от пота лицу, ключицам, грудной клетке. Он чувствовал, что на него смотрят, и давал им смотреть.
Медленно-медленно он поднял микрофон и снова запел, давая голосу «скат» по музыке, лишь постепенно начиная складывать целые слова и строки.
Там, где нет закрытия барам
И неоном режут огни,
Там, где блюзом и перегаром
Провоняли все твои сны…
Парень танцевал в центре первого ряда, самозабвенно запрокинув голову. Его сбритые на висках золотисто-рыжие волосы стояли во все стороны, бледная кожа покраснела от пота и возбуждения. Глаза его встретились с глазами Заха, задержали взгляд почти с вызовом. Зах знал этот взгляд, десятки раз ловил его в квартале. Этот взгляд говорил: «Я так же красив, как и ты, и я это знаю». На мальчишке были тонкая белая футболка и свободные джинсы, которые низко сидели на бедрах. Пока он танцевал, футболка выбилась из-за пояса джинсов, открывая сумасшедшую полоску плоского безволосого живота, мучительный изгиб бедра.
Там, где хлещет кровь в водослив,
Где рассвету не в кайф длиться,
И чем меньше ночной мглы,
Тем бледней у парней лица…
Внезапно в толпе Зах увидел Тревора — Трев не танцевал, просто стоял в море людских тел, позволяя себя толкать и тянуть во все стороны, — стоял и внимательно смотрел на Заха. Лицо его было напряженным, но безмятежным; он впитывал происходящее вокруг, чтобы запомнить и, может быть, потом нарисовать. Зах потерял нить выдумываемого текста, взвыл и какое-то время просто рыдал без слов в микрофон. Он чувствовал себя шансонье, поющим о несчастной любви в каком-то прокуренном полуподвальном кафе 1929 года, полупьяным от запрещенного виски и укуренным от пахитосок с анашой, которые крутили за сценой.
Зах наградил Тревора своей самой испепеляющей улыбкой и, вернув микрофон на стойку, провел руками по лицу, запустил пальцы в шевелюру. Тревор в ответ улыбнулся немного нервно, как будто боялся, что другие заметят, куда смотрит Зах, но ни на миг не отвел взгляда. Ему надо впитать в себя все. Художник — он как глазное яблоко, лишенное века, думал Зах: обнаженный словно нерв, с которого сорвали все до единого покровы, но видящий все, запоминающий все.
Следующие несколько песен были стандартные композиции «Гамбоу» с привкусом кажун-кантри. Зах провыл их, вспоминая Хэнка и Пэтси и Клифтона Шенье, жалея о том, что у него нет бутылки бурбона, пары черных подбитых железом ковбойских сапог и бушеля перцев табаско. Терри увлеченно обрабатывал свои барабаны, и Эр Джи в первый раз за вечер сдвинулся с места. Сразу видно, что такая музыка им по нраву. Блюзы они играли хорошо, но ребята — явно фанаты кантри.
Дальше последовал еще один джем, Эр Джи и Кальвин гнали риффы прямо как из старого шпионского фильма — зловещие и плавно-тягучие, засасывающие; Терри смеялся за барабанами, выбивая ритм стрип-клуба. Зах буквально висел настойке, запрокинув лицо к софитам и закрыв глаза. Мир — сплошь красное с золотом, пот с дымом, радость с болью.
Первое отделение закончилось слишком быстро. Зах глядел в зал, не желая отпускать его даже на двадцать минут. Поймав его взгляд, Тревор мотнул головой в сторону бара. Зах поднял раскрытую ладонь — «буду через пять минут» — и нехотя покинул сцену.
В гримерной было как в сауне. Остальные три музыканта были такими же потными и заведенными, как и сам Зах. Комнатенка была буквально перенасыщена их энергией, и пахло здесь так, словно по раздевалке прокатилась шаровая молния.
Терри приобнял его за плечи.
— Классно спели. Ну, парень, ты и впрямь знаешь, как держать зал.
— Ощущение — потряс.
— У тебя это в крови, — добавил Эр Джи. — Терри мог бы петь «Черный приход» до конца своих дней, и все равно ему никогда их так, как ты, не завести.
— А пошли вы, — добродушно отбрехнулся Терри. — Я только барабанщик да попеваю иногда между делом. Зах — вот кто у нас настоящий вокалист.
Купаясь в похвалах, Зах потянулся было за «нацбогемой» и только тут осознал, что первую свою бутылку он прикончил на сцене и сейчас его мочевой пузырь болезненно полон.
— Есть здесь где поссать, или надо пробиваться через толпу к туалетам?
— Если пройдешь за самой сценой, там в дальнем углу есть что-то вроде дабла. Считается, что никто о нем не знает, потому что там нет раковины, но поссать там можно.
Зах отправился в указанном Терри направлении. Узкий, заворачивающий за угол коридор уходил в самые недра помещений за сценой, света здесь практически не было. Чтобы не кружилась голова, Зах вел рукой по стене. Шлакобетон на ощупь был прохладным и влажным, словно стены подземной пещеры. Наконец Зах вышел к открытой двери, пошарил по стене, пока не нашел выключатель, и узрел самый промозглый, самый печальный ватерклозет, какой он когда-либо видел в жизни. То, что здесь было чисто, только ухудшало впечатление: такому одинокому и заброшенному даблу потребны тараканы и плесень, чтобы немного скрасить его существование. Заху не хотелось даже думать о том, каково Кинси отмывать здесь писсуар.
Зах стащил леггинсы. Струя мочи ударилась о ржавую воду с громоподобным звуком, и тут он понял, что в ушах у него звенит. Оправляясь, он услышал стук в дверь.
Готов поспорить, я знаю, кто это, — подумал Зах.
— Да?
— Это Кальвин.
Бинго! Вы выиграли поездку в Акапулько и набор ножей для стейка в придачу.
Приоткрыв дверь, он увидел в щелку поблескивающий глаз, вихор осветленных волос, половинку ухмыляющегося рта.
— Просто хотел узнать, не закончил ли ты. Мне тоже надо.
Зах впустил Кальвина и повернулся уходить. Кальвин сразу подошел к писсуару, стянул штаны и пустил струю. Хм, подумал Зах, так, значит, ему действительно приспичило поссать.
Но когда Зах почти распахнул дверь, Кальвин вдруг сказал:
— Эй, Дарио?
— Да?
— Отлично смотришься на сцене.
— Ну, я просто люблю петь. Это вы, ребята, музыканты.
— Ага, верно. Скромности тебе не занимать, как, впрочем, и мне.
Кальвин спустил воду, натянул леггинсы до уровня чуть выше лобковых волос, потом повернулся и, единым плавным движением схватив Заха, притиснул его к стене. Его скользкая от пота грудь прижалась к Заху. Руки скользнули по груди Заха, а большие пальцы прошлись по его голым соскам, потом слегка потерли. Зах обнаружил, что у него с ходу встал.
Губы Кальвина коснулись рта Заха.
— Тебе этого хочется так же сильно, как мне? — прошептал он.
— Ну… да, но…
Рот Кальвина сомкнулся на его губах — жаркий и соблазнительный, полный золотого вкуса пива. Его язык скользнул по губам Заха, принялся прокладывать себе дорогу в рот. Несколько секунд они целовались с неряшливым самозабвением. Небритое лицо Кальвина словно шкурка терлось о щеку Заха. Наверное, останутся царапины. Заху было все равно.
Он чувствовал, как бедра Кальвина притираются к его собственным, как твердеет, вдавливается в его голый живот член Кальвина. Почти автоматически Зах подвинул бедра так, чтобы их эрекции прижались друг к друг, разделенные лишь двумя тонкими слоями хлопка. Бетонная стена за спиной была шероховатой и прохладной. Шум клуба накатывал словно глухой, бьющий на подсознание рев в дальнем далеке.
Он внезапно спросил себя, какого черта он это делает.
Вопрос стал тем самым диссонансом, который вырвал его из блаженства. Зах вдруг сообразил, что с того самого момента, когда он сказал «да, но» и Кальвин заткнул ему рот поцелуем, в голове его не было ни единой мысли. Ни о Треворе, ни о себе самом, вообще ни о чем, кроме собственного бездумного удовольствия. Зах знал, что нередко использовал секс как наркотик. Но до сих пор он никогда не отдавал себе отчета в том, что использует его для того, чтобы перестать думать.
Стыд, испытанный при этой мысли, прокатился по нему как кислотная разъедающая волна. Но на гребне этой волны пришло другое понимание. С Тревором он так себя не чувствует. С Тревором он не заклинивает свой мыслительный процесс и не обрубает эмоции. Когда они занимаются любовью, восприятие Заха только обостряется и сознание словно расширяется. До Тревора трахаться было всегда словно захлопнуть дверь перед всем миром. С Тревором это было как открывать сотни дверей.
А это означало, что здесь он не получит ничего, чего он не мог получить дома — в тысячу раз лучше.
Обрывая поцелуй и отталкивая Кальвина, Зах испытал укол сожаления. Таких, как Кальвин, он всегда считал сладкой добычей — красивый, распутный мальчик с гитарой, — и в былые времена Зах более чем рад был бы совершить ночную экскурсию по личным небесам и преисподним Кальвина.
Но нравится ему это или нет, эти дни для него позади. Он не может кинуть Тревора. Более того, даже не хочет.
— Извини, — сказал он. — Не могу.
— Конечно, можешь.
Кальвин попытался вновь прижаться к нему. Глаза у пего были безумными, дыхание — учащенным. Он, судя по всему, был возбужден почти до боли, и Зах сострадал ему. Но в клубе полно восхитительных мальчиков, буквально варящихся в собственном соку. Красивый светловолосый гитарист может выбирать сколько душе угодно.
— Нет. Не могу. Я не один, и ты это прекрасно знал.
— Эй… — Кальвин с наивозможно безразличным видом передернул плечами, но в глазах у него стояла обида. — Просто увидел, как ты смотришь, вот и все. Просто пытался проявить гостеприимство новичку в городе.