еткар.
Далинар должен пойти на риск. Черный Шип бы ничего не добился, действуя нерешительно. Он либо доверится своему чутью и обещаниям бога, либо не сможет положиться вообще ни на что.
Он глубоко вздохнул.
– Окончательные условия таковы: состязание защитников насмерть. В десятый день месяца палах, в десятый час. Каждый из нас посылает добровольного защитника на вершину Уритиру; войска обеих сторон не будут вмешиваться никак. Если я выиграю это состязание, ты останешься привязанным к системе Рошара, но вернешь мне Алеткар и Гердаз со всеми их обитателями. Ты поклянешься прекратить военные действия и поддерживать мир, не действуя ни против моих союзников, ни против наших королевств.
– Согласен, – сказал Вражда. – Но если я выиграю, то сохраню все, что обрел, включая твою родину. Я останусь привязанным к этой системе и займусь прекращением военных действий, как ты уже сказал. Но заберу твою душу. Ты будешь служить мне вечно. Согласен? Если да, я принимаю условия.
– И я, – прошептал Далинар. – Я тоже принимаю.
– Договорились.
113. Чувство
И я буду гордо маршировать во главе человеческого легиона.
Отключившись от сил Сородича, Навани почувствовала себя маленькой. Неужели и раньше жизнь была такой? До того как она смешала свою сущность с сущностью спрена – и получила представление о сложном движении тысяч фабриалей, которые составляли физическую форму Сородича?
Теперь она чувствовала себя удручающе нормальной. Почти. В глубине разума остался намек на восприятие чего-то большего. Теперь она ощущала кристаллические жилы, пронизывающие башню, и могла почувствовать, как та работает, просто приложив ладонь к стене.
Жара. Давление. Свет. Жизнь!
«Я поклялось, что больше никогда так не поступлю, – мысленно сказал Сородич. – Я поклялось, что покончило с людьми».
– Тогда хорошо, что спрены, как и люди, могут изменить свое мнение, – сказала Навани.
Она была немного удивлена, обнаружив свое тело таким, каким его помнила. С дыркой в хаве и пятном крови в том месте, куда Моаш всадил нож.
«Наша связь необычна, – сказал Сородич. – Я до сих пор не знаю, как понимать то, что мы сделали».
– Если мы говорили искренне и намерены сдержать слово, разве прочее имеет значение?
«А как же фабриали? Ты не обещала прекратить захват спренов».
– Мы найдем компромисс, – сказала Навани, выбираясь из комнаты с колонной. – Будем работать вместе, чтобы отыскать приемлемый выход.
«Будет ли это похоже на компромисс с Рабониэлью, где ты обманула ее?»
– Это был лучший компромисс, к которому мы могли прийти, и мы обе это знали, – сказала Навани. – Мы с тобой способны на большее.
«Я хочу верить тебе, – сказал Сородич. – Но пока не получается. Прости».
– Всего лишь еще одна проблема, которую нужно решить, – сказала Навани, – применяя в равной мере логику и надежду.
Она подошла к лежащему в коридоре телу Рабониэли и склонилась над ним.
– Спасибо.
Глаза открылись.
Навани ахнула:
– Рабониэль?
– Ты… выжила. Хорошо. – Одна ее рука дернулась; Моаш ударил ее своим клинком достаточно низко, чтобы не выжечь глаза, хотя одна рука и обе ноги были явно мертвы.
Навани прижала руку к губам.
– Не… плачь, – прошептала Рабониэль. – Я… убила бы… тебя… чтобы достичь… своей цели.
– Вместо этого ты спасла меня.
Рабониэль неглубоко вздохнула и промолчала.
– Мы еще встретимся, – сказала Навани. – Ты возродишься.
– Нет. Если я… умру… то вернусь… безумной. Моя душа… сгорела… почти полностью… Не надо… Пожалуйста… Пожалуйста…
– Но как же быть? – спросила Навани.
– Этот новый Свет… работает. Моя дочь… действительно умерла. Поэтому я сделала… еще… анти… анти…
– Антипустосвет. Где?
Рабониэль качнула головой в сторону своего стола в коридоре, возле входа в комнату с колонной. В ящике Навани обнаружила черный мешочек с бриллиантом, наполненным драгоценным, ужасным светом.
Она вернулась и прикрепила бриллиант к кинжалу, который был еще влажным от крови Моаша. Очистив его и перевернув металлическую полосу, она опустилась на колени рядом с Рабониэлью.
– Уверена?
Сплавленная кивнула. Ее пальцы судорожно дернулись, и Навани сжала их, что заставило Повелительницу желаний расслабиться.
– Я… сделала… что хотела. Вражда… встревожен. Он может… допустить… конец войны…
– Спасибо, – тихо сказала Навани.
– Я никогда… не думала… что умру… в здравом уме…
Навани подняла кинжал.
И впервые задалась вопросом, достаточно ли она сильна для такого.
– Мне бы очень хотелось… – сказала Рабониэль. – Снова… услышать… ритмы…
– Тогда пой со мной, – сказала Навани и начала петь тон Чести.
Сплавленная улыбнулась, затем сумела слабо загудеть тон Вражды. Навани модулировала свой тон, понижая голос, пока они не соединились в гармонии в последний раз.
Навани приложила кинжал к ране в груди Рабониэли.
– Покончи с этим… Навани… – прошептала Рабониэль, позволяя песне оборваться. – Убедись, что все… прекратится.
– Так и сделаю, – прошептала Навани в ответ.
А потом, напевая изо всех сил, продолжая сжимать кисть бывшей бессмертной, глубоко вонзила кинжал. Нервы Рабониэли были в основном рассечены, поэтому она не дернулась, как ее дочь. Ее глаза стали стеклянными и мраморно-белыми, а дыхание сорвалось с губ черным дымом от сгоревших внутренностей. Навани продолжала петь, пока дым не рассеялся.
«Это был добрый поступок», – сказал Сородич.
– Я чувствую себя ужасно.
«Такова цена доброты».
– Мне очень жаль, – сказала Навани, – что я обнаружила этот свет. Он позволит убивать спренов.
«Это должно было случиться, – сказал Сородич. – Раньше последствия настигали только людей. После Отступничества – и нас тоже. Ты просто увековечила эту истину».
Навани прижалась лбом ко лбу Рабониэли, как это сделала Сплавленная с дочерью. Затем она поднялась, окруженная спренами изнеможения. Шквал… Без башнесвета в жилах к ней вернулась усталость. Сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз спала?
Чересчур много. Но сегодня нужно опять сделаться королевой. Она спрятала кинжал – он был слишком ценен, чтобы просто оставить его валяться, – и сунула свой экземпляр «Ритма войны» под мышку.
На всякий случай она оставила записку на трупе Рабониэли: «Не избавляйтесь от тела этой храброй фемалены, не посоветовавшись предварительно с королевой».
Затем она отправилась наводить порядок в хаосе внезапно освобожденной башни.
Таравангиан проснулся поздно. Он едва помнил, как заснул. Он едва… мог…
Соображать.
Он был глуп. Глупее, чем когда-либо прежде.
Это заставило его заплакать. Глупые слезы. Он плакал и плакал, переполненный эмоциями и стыдом. Чувством неудачи. Злостью на самого себя. Он лежал и рыдал, пока голод не заставил его встать.
Мысли были как глина. Густая. Вязкая. Спотыкаясь, он подошел к окну, где оставили корзину с едой. Дрожа и плача от голода, схватил ее. Так хотелось есть. И буря свидетельница, он привлекал слишком много спренов, будучи глупым.
Бывший король Харбранта сидел у своего фальшивого очага и жалел, что нет рядом Далинара. Как это было великолепно! Иметь друга. Настоящего друга, который все понимает. Он задрожал от этой мысли, затем начал копаться в корзине.
И замер, обнаружив записку. Написано Ренарином Холином, скреплено его печатью. Таравангиан произнес вслух каждый символ. Потребовалась целая вечность – и воздух вокруг него начал рябить от целой армии спренов сосредоточенности, – чтобы понять смысл написанного.
Два слова. «Мне жаль». К записке прилагались два ярко светящихся самосвета. Что это было?
«Мне жаль». Зачем так говорить? Что увидел мальчик? Он знал, что будущему нельзя доверять. Другие спрены сбежали, и только спрены страха остались с Таравангианом, когда он перечитал эти слова. Нужно спрятаться! Он слез со стула и пополз в угол.
Он дрожал там, пока не почувствовал себя слишком голодным. Он подполз к корзине и принялся грызть лепешку. Потом зачерпнул пальцами какое-то фиолетовое азирское овощное пюре. Так вкусно. Случалось ли ему пробовать нечто столь восхитительное? Он даже расплакался.
Самосветы светились. Большие. В них что-то шевелилось. Разве… разве ему не велели следить за чем-то подобным?
В небе загрохотало, и Таравангиан поднял голову. Это Буря бурь? Нет-нет, это Великая буря. Он не предполагал, что она состоится сегодня. Гром сотряс ставни, и бывший король уронил хлеб. Он снова спрятался в углу, рядом с дрожащими спренами страха.
Гром звучал сердито.
«Он знает, – подумал Таравангиан. – Враг знает, что я сделал». Нет. Нет, не та буря!
Ему нужен способ призвать Вражду. Эти камни. Вот для чего они!
Это произойдет сегодня.
Сегодня он умрет.
Сегодня все закончится.
Дверь в его скромное жилище распахнулась и сорвалась с петель. Снаружи стражники отпрянули от фигуры, вырисовывавшейся на фоне темнеющего неба. Буря почти нагрянула.
И вместе с ней пришел Сзет.
Таравангиан задохнулся от ужаса, потому что это была не та смерть, которую он предвидел. Он так долго ждал исключительного дня, когда снова станет в высшей степени разумным. Он никогда не задумывался об обратном. О дне, когда он будет полон эмоций. Дне, когда мысли в его мозгу будут едва копошиться, а вокруг будут кишеть спрены, жадно поглощая его стремления.
Сзет стоял спокойно, иллюзия исчезла, его свежевыбритая голова поблескивала в свете сфер, выпавших из корзины.
– Откуда ты знаешь? – наконец спросил шинец. – И как давно ты это знаешь?
– З-знаю? – выдавил Таравангиан, отползая в сторону, мимо спренов страха.
– Про моего отца.
Таравангиан моргнул. Он едва понимал смысл сказанного, настолько был глуп. Эмоции боролись внутри его. Ужас. Облегчение оттого, что все скоро закончится.