Я шел по коридору, освещенному коптящими факелами. Главной достопримечательностью коридора была настенная роспись. У самого входа стены пестрели изображениями небрежно начертанных человеческих фигурок с луками и копьями. Иногда это были сценки охоты, когда фигурки забивали лошадь или бизона. Но чаще в центре круга, очерченного остриями копий, находилась другая человеческая фигурка. На смену этим зловещим памятникам увековеченной внутривидовой агрессии пришли нарисованные углем дородные грудастые телеса женщин-праматерей. В отличие от известных мне образцов культуры матриархата эти «мамаши» пробавлялись тем, что методично изничтожали свое потомство, то посредством харакири убивая плод, то предавая уже подросших чад расчленению и огню. Характер картинок оставил мне незабываемые впечатления. Меня стал пробирать легкий озноб от догадки о том, куда я попал.
Эстафету приняли хвостатые и крестчатые свастики, завитушные орнаменты-лабиринты, абрисы рун и пентаграмм. Я одурело разглядывал клинописные имена крылатых божков-демонов из Междуречья, клювастых и зверомордых божеств Египта, поданных разным кеглем, в зависимости от статуса в иерархии пагубности, который им был присвоен, концентрические круги алфавитной мешанины без знаков препинания и пробелов, сопровождающие изображения странных людей в необычных одеяниях и головных уборах. Китайские загогулистые иероглифы и плетиво санскрита сопровождали профили многоруких антропоморфных существ и славные морды разнокалиберных драконов. По мере углубления в лоно земли на стенах зарябили пестрые орнаменты и перистые раскоряченные фигуры индейских божеств, сопровождаемые таинственными витиеватыми символами в рамочках. Венцом искусства континента, открытого викингами, здесь была, естественно, сцена извлечения сердца из груди девушки с обнаженной полной грудью и тугими косами.
Потом я узнавал на стенах греческий, латынь, угадывал славянские «черты и ризы», клубящуюся арабскую вязь и строгость готических шрифтов. Надписи перемежались щедрыми россыпями христианских и сатанинских знаков, а в византийском многоцветии камня и росписях икон были запечатлены далеко не святые лики. Я миновал каменные «витражи», испещренные чернушной рыцарской геральдикой, достиг «стендов» с атрибутикой тайных обществ Нового времени, и к концу галереи, «смакуя» превзошедшие все прежнее по количеству крови и танатофилии описания сложных, насквозь промрачневших церемоний неведомых магических практик, погрузился уже в глубочайший невроз. Похоже, я был первым представителем своего поколения, который получил допуск в эту уникальную концентрированную энциклопедию античеловеческой культуры, проиллюстрированную отборными образцами, не доступными ни единому специалисту, музею или институту. Зачем хозяева этого места устроили эту галерею психических пыток, я так и не понял, зато с гордостью отметил, что обладаю кучей бесполезных на практике, но занимательных познаний.
Тем не менее моя эрудиция ничем не помогла мне, когда коридор кончился и предо мной предстали три двери, с виду совершенно одинаковые. И, как полагается по закону сказочного жанра, на подобающем месте красовался трухлявый шест с полуистлевшим указателем. Гласил он следующее:
«Налево пойдешь – смерть быструю найдешь,
Но будут недолгими муки твои и стенанья.
Направо пойдешь – подольше проживешь,
Но также продлишь и жестоки страданья.
А прямо пойдешь – покой обретешь,
Уютнее места нигде не найдешь!»
Пригвожденный непрерывным потоком дерьма, лившегося на мою голову с того момента, как я пошел по нужде, я совсем позабыл об амулете. Но теперь, когда я хватился своего покровителя, на шее его не было. Видимо, где-то я его посеял, во время своих злоключений. Расстроившись и обругав себя растяпой, я стал решать, что делать дальше. Назад, в зубы собак, возвращаться не было смысла. Ждать здесь у моря погоды, без еды, питья, без человеческого общества и всякой надежды, нравилось мне еще меньше. Оставалось избрать одну из дверей и пройти через все, что может за ней оказаться. Куда же пойти? Глупый вопрос.
Иногда уходят не для того, чтобы куда-то попасть, а для того, чтобы откуда-то убраться. Я собирался в поход за надеждой. Хотя, какая тут надежда? Оставь ее, родимую, всяк, сюда входящий.
Я приложил ухо к правой двери и быстро отскочил, получив колоссальный стресс. За дверью на одной пронзительной, выходящей за пределы человеческих возможностей восприятия, ноте, был слышен неистовый крик страдающей живой плоти, вопль безнадежности, одиночества и непреходящего ужаса. К левой двери я попросту побоялся подходить. И так все ясно. Оставался один вариант. Ничего не скажешь, очень демократичная система, потрясающий спектр возможностей. Кстати, а кто поручится, что надписи не лгут? Измученный мультивиртуальностью окружающего мира, мой организм не дал себе труда оценить такую вероятность, и меня понесло на новые приключения.
– На долю свою уповаю, – прошептал я, держась за ручку двери. – Есть ли там, на небесах, или не знаю уж где, хоть кто-то, кто за нас, а не против нас? И если есть, то нужен ли я тебе? Верю, что если ты не гад, то убережешь меня и спасешь, а если тебя нет или ты гад, то и мне жить не стоит.
Вознеся это недоразумение, как молитву, я открыл дверь и, трусливо пригибаясь, вошел. Темень, непроглядный мрак, ни огонька. Приступ малодушия погнал было меня назад, но пальцы ухватили только воздух. Снова законы Вселенной, словно резвясь, сыграли со мной злую шутку. Я понял, что если уж сделал шаг в выбранном направлении, то нужно идти до конца, не останавливаясь и не обсасывая гипотетические упущенные возможности, отсеченные оккамовой бритвой принятого решения. И я побрел куда глаза глядят, то бишь во тьму, и по мере того, как мои шаги в никуда становились все тверже, пространство вокруг меня забрезжило светом.
Я свернул в боковое ответвление и выбрался в пещеру, где навстречу друг другу росли, словно оплавленные конусообразные свечи, бесчисленные нагромождения сталактитов и сталагмитов. В вибрирующих от мириад падающих капель, в замысловатых сырых недрах огромной пустой ниши, отвоеванной водой и временем у монолитной массы известняка, я увидел человеческое лицо, замурованное под коркой солевых напластований. Так и есть: кто-то, словно муха в янтаре, был заключен внутри сталагмита. Разум говорил, что зримое очами – абсурд, но иррациональное стремление вызволить перстное существо, душу живую из беды победило.
Под белесыми наплывами полупрозрачной массы, похожей на сахарную глазурь, зияли две пропасти боли, два невыносимо живых зрачка, моливших о помощи. Это не походило на оптический эффект, они действительно были наполнены биением жизни. Пленник пещеры обездвижил под панцирем многолетних отложений взвеси, содержащейся в жидкости, скапливавшейся под сводами пещеры и стекавшей вниз. Как такое могло быть возможно? Я не задавался таким вопросом, когда первым попавшимся под руку булыжником попытался сбить с головы «скульптуры» мучнистую глазурь.
Камень соскальзывал с гладкой мокрой поверхности; прочный налет не желал поддаваться. Мое рубило сорвалось с виска изваяния, миг – и удар в плечо начисто отшиб руку. Хлынула кровь; внутри трепыхались пульсирующие артерии и сокращающиеся от неукротимой боли обрывки мышц. Тягучей каплей клейстера повис кончик костного мозга.
В могучем припадке гемофобии я отпрянул от человека и отбросил камень. Булыжник угодил прямо в заиндевевшее солью лицо. Отвалилась левая часть нижней скулы, и из освобожденной утробы пленника вырвался душераздирающий вой. С остальной части лица соль, сначала покрывшаяся паутинной сеткой трещин, от крика осыпалась. Я узнал это лицо. Под каркасом известковых отложений был замурован Александр Юдин.
– Жя ште-е-е?! – орал он. Он спрашивал, за что я причинил ему новые страдания, но недостача части ротовой полости не позволяла ему передавать слова чисто. Кровь вперемешку со слюной с клокотанием и свистом вырывалась из покалеченного рта при каждом выдохе.
Когда я понял, что совершил, под сводами пещеры раздался еще один вопль, не менее страшный. Я попытался приставить руку на место, но от моих прикосновений Саня развалился на кровоточащие куски и рассыпался по полу. Только в месиве кишок, из которого шел пар, нелепо дергался остов позвоночника.
Не переставая кричать, я бросился вон из пещеры в кромешную темноту, спотыкаясь, падая, стряхивая налипшие на окровавленные руки пыль и камешки. «Это, наверное, сон», – утешала меня часть психики, не успевшая свихнуться. Я немного успокоился и, совершенно изможденный, поплелся дальше. На сетчатке глаз упорно держался образ умирающего Сани. Впереди туннеля был свет, позади – тьма. Куда бы я ни повернул голову, впереди всегда оказывался свет, а сзади сочная темнота. И в направлении взгляда всегда был открытый путь. Даже если миг назад руки ощущали сбоку шершавость стен, стоило мне повернуть голову, как я понимал, что туннель на самом деле ведет именно сюда. И свет манил.
Устав от бессильных и бесплодных попыток привести мир в нормальное состояние, я рухнул на колени и принялся молотить кулаками по холодному безответному камню. Когда я выдохся и поднял глаза, передо мной была ниша, высеченная в скале, а в нише, припорошенная пылью, в побитой молью и временем плащанице, оплетенная паучьими сетями, стояла фигура с лицом, скрытым серыми пеленами. Дрожа, я потянулся к ней и словно завороженный, давясь от панического ужаса и зловония, принялся разматывать бинты, заранее зная, что вряд ли выживу, когда открою лицо.
Мало-помалу я сорвал большую часть тряпок, пропитанных погребальным составом, и отступил с трясущимися коленками, дергающимся от спазмов животом и остекленевшими выпученными глазами. Мумия приподняла веки и задорно подмигнула. Старушечье лицо, тронутое тлением, все в морщинах и миазмах, принадлежало Тане. Только глаза, незабываемые голубые глаза сияли по-прежнему молодо.
Пальцы Татьяны, постаревшей лет на двести, томно убрали назад прядь грязно-седых жестких волос. Сморщенные, впалые из-за отсутствия зубов губы приоткрылись и игриво прошамкали: