– Хочешь меня?
Шок поверг меня на пол. Отталкиваясь локтями и ногами от ледяного камня, я попятился назад. Лицо мое сковала гримаса высочайшего отвращения. Как назло, я неосторожно задел мумию, и она рухнула на меня, накрыв высохшими кистями плечи, а ртом впившись в щеку. Голубой глаз был так близко, что я свободно мог пощекотать его своими ресницами.
– Сережка. – ворковали губы. – А ты все это делал ради меня? А чем я тебе больше всего нравлюсь?
Я отбросил от себя полуистлевший труп и на четвереньках пополз прочь. Голова старухи шмякнулась о стену, глаза выпали и покатились по полу. Один я разлущил рукою, пытаясь подняться.
– Мы убегаем? – осведомилась мумия и попыталась удержать мою ногу.
Она была легкой, и я без труда волочил тело за собой. Потом все же освободился от цепкой хватки и вновь побежал, задыхаясь от усталости и эмоционального истощения. Кажется, меня снова тошнило. Я долго бежал по нескончаемому туннелю, наедине со своим одиночеством и буйным безумием. Безумие ждало, когда я перестану сопротивляться его напору, открою кингстоны и впущу на просторы тонущего корабля сознания, как океанскую воду.
Смертельная усталость снова свалила меня с ног спустя некоторое время. Я очнулся в новом участке подземного лабиринта. Здесь стены выглядели так, словно были прорыты в земле гигантскими червями. Мигающий свет исходил из подвешенных у потолка плошек с жиром. Фитили чадили и распространяли кругом себя длинные чешуйчатые струйки черного смрада. Я обхватил руками колени, отдышался, дождался, пока уймется нервная дрожь, выбросил из головы мысли о немедленном самоубийстве, разбив лоб о стену. Огляделся. Теперь идти можно было куда хочешь. Или никуда не идти. Я выбрал первое. Мне казалось, что я куда-то опаздываю, и потому жутко спешил, несмотря на неописуемую усталость. Ужас отступил, деревянные мышцы лица размякли, и кровь снова стала согревать мои застывшие щеки. Тяжелей всего было справиться с неизбывной, больше похожей на боль тоскливой тревогой. Я боялся не только умереть, но и сойти с ума, причинить себе вред, остаться здесь навеки наедине со своей тревогой. Но резервы душевных сил находились, и я продолжал бороться.
– Прямо пойдешь – покой обретешь, уютнее места нигде не найдешь, – бесчисленное количество раз бубнил я, как будто эта фраза была магической формулой близкого и полного избавления от всех напастей. При этом выбирал из возможных ответвлений всегда боковые. Да уж, хорошее место для покоя и отдыха. Уютный ад.
Время остановилось, так как не происходило никаких изменений, пространство сжалось до размеров бесконечно похожего на все прочие отрезка подземелья, материя стала зыбкой и ненадежной, как отражение луны в колодце. Ад потихоньку просачивался в меня, и его создания бесплотными фантомами носились над водами моего опустошенного мозга.
Пасмурное марево извилистых нор лабиринта вычитало из моей жизни минуту за минутой, час за часом, шаг за шагом. Мертвенный свет лампад высекал из меня тени одну за другой. Когда я, тупо сверля взглядом утрамбованную землю, проходил под очередной плошкой, из меня рождалась чахлая коротенькая тень. По мере того как я, стиснув зубы и сжав руки за спиной в замок, удалялся, меряя туннель широкими шагами отчаяния, тень росла, крепла, удлинялась, постепенно светлела и, отжив свое, умирала, рассеиваясь в вечных подземных сумерках. Так я отразил бессчетное количество поколений теней, еще менее долговечных, чем бабочки-однодневки. Иногда я обращал внимание на четкие следы, идущие мне навстречу. Быть может, это были мои следы, а может, и нет. Чаще я ступал по девственно-нетронутой, рыхлой, словно пограничная контрольно-следовая полоса, земле туннеля. В голову лезли всякие картинки, не то чтобы всегда мрачные, но безнадежно нелепые и бессмысленные. Крутились в ушах застрявшие и не переваренные мозгом обрывки диалогов, интонации, бесполезные сведения. Я хотел спать, безумно. Властный зов тела, истосковавшегося по благотворному забвению сна, был, казалось, неукротим, но недремлющий страж, беспокойно ворочающийся в клубке измочаленных, чувствительных, словно сигнальная проволока нервов, не дал бы мне этого сделать ни при каких условиях. Этот страж был страхом параноика. Я давал себе ясный, отредактированный этим страхом отчет, что если я усну хоть ненадолго, то никогда уже не смогу собрать воедино лоскуты своего искромсанного «Я», не смогу сохранить свою личность и уберечься от сумасшествия. Я еще держался, не поглощенный одиночеством и безнадежностью до конца, но ведь прошло только несколько часов этой пытки, и я не питал иллюзий насчет того, что смогу протянуть достаточно долго. Кто-то из великих как-то заметил, что суть философской концепции – Дао – есть результат вычитания вселенной из самой себя. И в этом чертовом муравейнике, который я исходил вдоль и поперек, чтобы не сойти с ума, я впервые по-настоящему задумался над утверждением богопрофессора Вритрина, или воплощения демона Вритры, если угодно, о том, что Я и «Я» – вещи похожие, но не идентичные. Сколько времени прошло с момента, когда Юдин провозгласил свой злополучный тост, а из меня все вычитают, вычитают. Когда же останется голый каркас, неделимый остаток, который я смело смогу назвать собой? Стоит ли что-то за этими речевыми фигурами, или же вся эта словесная требуха существует только в языке, бесконечных семантических переливаниях из пустого в порожнее? Инстинкт самосохранения требовал верить, что верно первое. Должен во мне быть стержень, на котором держится все прочее. Я захотел отыскать его, но потом испуганно оставил эту затею. Я испугался, что тогда та невидимая вездесущая мразь, которая надо мной без конца измывается, обнаружив точку опоры, вдруг разом навалится на этот рычаг и вывернет мои корни из бытия, как ненужный сорняк. Лучше пусть все и дальше пребывает в тумане, неопределенное, неназванное, непознанное. Так проще поддерживать иллюзию безопасности. Поэтому лучше не спать. А то вдруг во сне похитят мою ось, и я распадусь, как колесо, лишенное самого главного, на бесполезные спицы и обод.
И тут все мои страхи персонифицировались. Увлеченный собственными мыслями, я и не заметил, что уже довольно долго высекаю две тени. Одна всегда была короче и ползла все время слева от основной. В панике от открытия, что меня сопровождает некто посторонний, я даже подпрыгнул и перевернул на себя плошку с жиром, но хода не остановил. Степень моего испуга может понять только тот, кто знает, насколько более угнетающе, чем полная тьма, действуют тени в плохо освещенном пространстве.
Я скосил глаз влево. Совсем рядом – протяни руку и потрогай – семенил маленькими ножками уродливый карлик с серым лицом и пепельными кудрями. Одет он был в средневековый камзол с фалдами и панталоны. Ступни в миниатюрных туфельках были непропорционально малы, и я непроизвольно подумал, что такие тонкие и волосатые ноги, по идее, непременно должны заканчиваться копытами. Хвоста, правда, не наблюдалось, но и того, что наличествовало, было вполне достаточно для того, чтобы мой мочевой пузырь испуганно сжался.
Карлик деловито сопровождал меня, делая два шажка за один мой. Он в точности копировал все мои ужимки: согбенную спину, сложенные сзади руки, нахмуренный лоб. Бьюсь об заклад, он специально кривлялся, чтобы поизгаляться надо мной. Нехорошо, правда, преувеличивать, но, хоть я и остался жив, ужас, который я пережил, был просто смертельным, будто ничего страшнее мне и в жизни не встречалось.
Карлик приятельски подмигнул:
– Ну что, родимый, может, хватит бегать от самого себя, а? От себя, знаешь ли, не убежишь.
Я остановился и, прислушиваясь к трепыханиям сердца, разделившегося и блуждающего по телу, прислонился к стене, словно ища у земли опору и защиту.
Карлик остановился напротив, смерил меня взглядом снизу вверх. Своей позой напомнил мне офицера, стоящего перед отделением на строевой подготовке. Он улыбался.
Стена была теплой и гладкой. Я мог бы поклясться, что она дышала. Но страшнее, чем есть, мне быть уже не могло, я был почти парализован, будто меня прибили гвоздями, поэтому не мог даже сдвинуться с места. Я почувствовал, как уперлись мне в спину твердые соски упругой груди, как обвили тело душистые волосы, припали к шее нежные губы, а руки мягко и ненавязчиво стали прижимать меня к ожившей стене все плотнее. Оглянувшись, уловил знакомые черты матери, теплую улыбку, заботливые глаза. Не успел я понять, что происходит, как что-то в голове у меня перевернулось, и вестибулярный аппарат сообщил мне, что я лежу на спине, а карлик, по-прежнему улыбаясь, возвышается надо мной. Кожей ощущая теплую сырость и дурманящий запах, исходящий от земли, я осознал, холодея, что земля, постепенно расступаясь, под видом материнских ласк пытается поглубже упрятать меня в свое лоно. Я почувствовал себя младенцем, дрыгающим ногами на невообразимой гипертрофированной женщине. Лоно засасывало меня глубже и глубже, а я, словно зачарованный, следил за происходящим. Мне казалось, что я смутно припоминаю похожий эпизод. Только тогда, был яркий свет, и я. Я рождался! А теперь, видимо, вовлечен в обратный процесс. Мне это не понравилось, и я стал сопротивляться.
Карлик произносил какие-то премудрости, сопровождая их красивыми жестами:
– Когда ты вошел в это древнее сооружение, ты хотел отдохнуть. Ты хотел покоя. Тело стремится к покою и безопасности. Оно знает, что совершенный покой, абсолютная безопасность – это смерть. Не противься зову праматери-земли. Ты уже на полпути.
Карлик нависал надо мной, сверля холодным, насмешливым взглядом.
– Приидите ко мне, все утруждающиеся и обремененные! – напевно возгласил он насыщенным церковным тенором.
– Это не из той оперы! – возразил я, усиливая попытки освободиться от назойливой праматушки. – Слова адресованы живым, а не мертвым. Там дальше сказано: Я пришел, чтобы имели жизнь, и с избытком. Ненавидящие меня любят смерть,
– Молчать! – яростно и хрипло рявкнул карлик.
В его пронзительном голосе слышались нотки