Никогда раньше мне столько не размышлялось о таких абстрактных для обывателя вещах, как Бог, жизнь, смерть. Да и с чего бы вдруг я стал думать об этом, когда все мое внимание раньше было занято поисками пропитания и удовольствий. Как сказал бы Волк Ларсен, я был куском закваски. И вот, впервые в жизни я оказался обезоружен осознанием того сурового факта, что от меня ровным счетом ничего не зависит. Впервые я не мог даже пытаться что-либо предпринимать самостоятельно. У меня не было ничего, что помогает обычному человеку, кроме разума, осознающего всю тщетность и безнадежность собственного положения.
Еще были боль, страх, одиночество. Была пустота разверстой черноты небес, обволакивающая своими холодными цепкими объятиями. Какая-то зловещая тишина овладела мной изнутри так, что я не мог понять, бушует ли еще ветер, перестал ли дождь, гуляют ли в небе хороводы молний. Казалось, что они умаялись сверкать, ветер унялся, небо очистилось. У меня уже давно не было сил поддерживать тело в вертикальном положении над прибывающей грязью, и я сполз чуть вниз, привалившись спиной к холодному камню, почти по грудь в скопившейся смеси грязи, древесных частиц и дождевой воды. Я отстраненно отметил, что мое тело уже ни по цвету, ни по температуре не отличается от окружающей среды, и только дурацкое субъективное заблуждение, будто бы обескровленное тело непутевого студента на дне ямы – живой человек, еще держит меня на плаву. Если дождь возобновится, вполне возможно, что мое тело занесет грязью, веточками, листвой, и оно даже не послужит добычей для падальщиков. Какая разница, тогда оно поддержит жизнедеятельность червей и микроорганизмов. Круговорот веществ в природе.
Рассветобоязнь приобрела черты паранойи. Наверное, тот, кто написал программу моей жизни, очень гордится финалом своего творения. Я всегда так любил рассвет, что добить меня таким оригинальным способом, наверное, можно считать высшим шиком. Впрочем, в тот момент так умно описывать свои ощущения я вряд ли смог бы. Ведь собака, которой автомобиль перебил хребет и которая, скуля, додыхает на обочине, вряд ли смогла бы это сделать. А если разобраться, велика ли между нами разница? Теперь я просто стал понимать, каково ей.
Смерть упорно не забирала меня. Напротив, мне стало даже ненамного легче, ровно настолько, чтобы я смог прочувствовать всю глубину своего страдания до мельчайших деталей. И тоска моя, не разделенная с тем существом, в котором я сейчас так нуждался, заполнила все мое существо без остатка, перейдя в какое-то новое, совершенно безумное качество, превратившись в дрожь закланного ягненка, в невротическую веселость приговоренного, лихорадочный оптимизм смертельно больного. Днище моей души прохудилось уже давно, но теперь она окончательно стала тонуть. И все мелкие бесы, населявшие ее, как и полагается корабельным крысам, побросав пожитки, спешно ретировались во тьму внешнюю изо всех пор.
– Спаси меня. – прошептал или подумал я, отпуская на волю последнюю надежду вместе с порядочным куском гордыни. А потом перестал думать вообще, целиком погрузившись в удивительный мир предсмертных ощущений.
Зубы перестали стучать, гром, словно стесняясь, утих, предоставив моему отчаянию столько тишины и сосредоточенности, сколько бывает достаточно, чтобы родить безумие. И тут послышался странный звук, словно сквозь капли, сочащиеся с неба, пронесся горящий факел или одинокий порыв ветра. Затем, почти сразу, я различил плеск или хлюпанье ног в лужицах скопившейся воды и почти сразу – шорох осыпающихся комьев земли где-то совсем рядом. Я, превозмогая боль в закоченевших мышцах, поднял голову и увидел силуэт человека. Он поправил плащ, откинул капюшон балахона из грубой ткани, и я рассмотрел очертания его лица. Строгий подбородок, окаймленный бородой, пряди длинных темных волос. Блестящие белки глаз внимательно наблюдали за мной. Рефлекторно моя рука сжала древко топора. Гримаса боли и непомерного напряжения исказила мое лицо, когда я постарался подняться. Как ни жалко выглядели мои попытки показать готовность достойной встречи любому, кто посягнет на оставшиеся в моем распоряжении минуты жизни, но я свято старался сделать все так, как предписывали годы воспитания, фильмов, книг, исторических параллелей, примеров старших товарищей и ожиданий наших подруг.
Я готовился попытаться размозжить ему голову, если вдруг чего. Это вместо того-то, чтобы попросить его о помощи, что выглядело бы логичней. К счастью, я едва мог пошевелиться, а потому меня хватило только на то, чтобы кое-как встать на колени.
Незнакомец извлек руки из складок одежды в останавливающем жесте. Топор выпал у меня из ослабевшей ладони. Я сам едва не ушел с головой в грязную жижу, но порыв ветра поддержал меня.
– Как это типично для человека, – укоризненно покачал головой пришелец. – Подберись к твоей западне волк, еще не факт, что твоя реакция была бы столь однозначной. Но, по крайней мере, в тебе нет лукавства. – Он, улыбнувшись, продолжил: – Кажется, я вовремя, еще немного, и ты бы привык к новой среде.
– Кто вы? Как вы меня нашли? – просипел я, с трудом ворочая одеревеневшим языком.
– На «вы» называют только посторонних, но никак не друзей и братьев. А найти тебя не трудно. Твоя измочаленная душа сочится страданием, словно жестоко обрезанная ветвь виноградной лозы. Посмотри, все вокруг видит, как тебе тяжело, и пришло тебя поддержать. А ты никого не поприветствовал.
Все поплыло у меня перед глазами, и я внезапно понял, что он имеет в виду. Из натруженных пучков нервов в моем солнечном сплетении исходил мягкий свет, как от притушенного ночника, а все окружающее на миг вдруг ожило, и я увидел, как светящиеся нити, протянутые от деревьев, мягко касаются меня, стараясь утешить; как такие же нити тянутся снизу, из воды, из земли, обволакивая мои раны трогательной заботой. И я почувствовал свой страх, раздражение, злобу, отчаяние, которые отталкивают этих сердобольных утешителей, не давая им помочь мне.
Уже через миг «ясновидение» упорхнуло прочь, спугнутое каким-то моим эмоциональным оттенком, видимо не самым лучшим. Впечатление от того, что мне открылось, обозначается более экспрессивной лексикой, чем я могу себе позволить здесь привести, поэтому я употреблю его субститут, что-то вроде «я обалдел».
Обалдел я еще и от того, что до меня дошло: при том освещении, которое было в данный момент, «он» никак не мог быть видим мной столь отчетливо. Вывод напрашивался только один: свет исходил от него самого.
Необычное существо, посетившее мою уединенную тюрьму, чуть не ставшую склепом, присело на корточки и потянулось ко мне рукой, второй держась за ствол тонкого деревца, ютящегося на краю ямы. Сомнительно, чтобы я все еще оставался в здравом уме, поэтому я не стану утверждать наверняка, какое из двух объяснений верно: то ли мое зрение перестало адекватно воспринимать перспективу, то ли у незнакомца была аномально пластичная рука, способная растягиваться сколь угодно долго. Он оставался где и раньше, наверху, но ладонь приближалась. Пальцы поманили меня. Взглянув в глаза незнакомцу, я неожиданно почувствовал к нему доверие и симпатию. Моя рука, дрогнув, потянулась навстречу. Я словно плыл в плотном, как морская вода, но более прозрачном мареве, но вот очертания приобрели относительную резкость, и я обнаружил, что он уже крепко держит меня за руку. Сон, бред, мечта? Рука теплая, упругая, такая же, как присуща и большинству из нас. Очень человеческая. Мне показалось, что с ее теплом в меня вливается сама жизнь. Однако оказаться наверху было не так уж просто. Я напрягался изо всех сил, но ничего не получалось.
– Все, что от тебя требуется, – это воля. Давай же, я тебя вытащу, но для этого нужно, чтобы ты сам этого хотел, чтобы помогал мне. Иначе, когда я отпущу руку, ты снова упадешь. И, кто знает, сможешь ли выбраться снова.
Воля. Что есть воля? Разве она может срастить кость или заменить мышцы? В тот момент для меня его слова были еще лишены вложенного в них смысла. Я подумал, что он слишком слаб, чтобы тащить меня в одиночку, и хочет, чтобы я помог ему, цепляясь ногами за выступы поверхности. Но сил не было. Откуда взять их человеку, который почти мертв?
Рука стала тверже. Я снова встретился с ним глазами, и мне показалось, что он тащит меня наверх. Не рукой, а именно взглядом. И тут что-то забытое, почти вытесненное из сознания, стало горячими, словно волны крови в онемевшую руку, порциями наполнять мое естество. Дерзкое подозрение ошеломило разум, а память услужливо подыскала в своих закромах подтверждения безумной, но такой привлекательной версии.
Рывок – и я наверху, валюсь от бессилия наземь, он поддерживает меня, срывает мокрую одежду и укрывает своим плащом. Бережно, словно наперечет зная все мои раны, растирает закоченевшие мышцы, угощает вином, которого, даю голову на отсечение, у него не было при себе изначально. В его действиях, таких простых и естественных, заключалось столько целебной мощи, что я буквально в течение нескольких минут пришел в себя, согрелся и стал способен мыслить сколько-нибудь здраво. Я буквально не верил произошедшему, мое спасение казалось мне невозможным, а значит, и нереальным. Надо же, ведь я уже почти врос своими чреслами в черную муть ямы, уже почти слился с ней плотью, и смерть уже начала осыпать меня своими леденящими поцелуями, как вдруг в этой глуши появился человек, чудесным образом узнавший о моей беде и пришедший на помощь.
Мы присели на протрухлом древесном стволе, лишенном коры. Я с удивлением обнаружил рядом топор. Под мышку я его прихватил, что ли? Незнакомец, похлопывая по плечу, смотрел мне в глаза и улыбался. Похоже, он был отчего-то просто счастлив, лишь где-то в уголках глаз я заметил то ли оттенок вины, то ли глубоко запрятанную печаль. Я не выдержал этой живительной улыбки и усмехнулся в ответ. Я был жив и был безмерно благодарен тому, кто подал мне руку, когда у меня не оставалось уже никакой надежды.
– Бедолага. Ох и досталось же тебе давеча.