Я постоял немного в нерешительности, обливаясь липким потом. Затем возмущение и злость от собственной трусости и немощи стали столь велики, что, взяв топор в зубы, я, покряхтывая от боли, вцепился в дерево, обхватил ствол ногами и, подтягиваясь одной рукой, пополз.
Определяющим шагом к освобождению от условностей телесного существования во время инициации или мистерии является преодоление некоторого порога, за которым все окружающее, все происходящее, а в конечном счете и себя самого, со всеми болями и радостями, начинаешь воспринимать отстраненно. Цели, к которым стремился ранее со всей наличной неистовостью души, сметаются как мусор куда-то на задний двор сознания. Исчезает прежняя истеричность в принятии решений, в оценках людей и событий. Появляется чувство глубокой «параллельности» всего сущего данному моменту, который растягивается и вмещает в себя все Время. Не то чтобы пропадали эмоции или желание жить. Напротив, существование обретает некий новый вкус и цвет. Только его конечность перестает восприниматься как трагедия, а несбывшиеся мечты и непрерывная цепь страданий становятся банальней, понятней, и как-то ближе, роднее, чем прежде. Вскоре обычные люди перестают понимать тебя. Они привыкли к тому, что точка отсчета может находиться либо в них самих, либо в предметах, которым они поклоняются. А так как твоя точка отсчета при ближнем сканировании не обнаруживается, это нарушает их устоявшуюся систему координат. Они пытаются заставить тебя кружиться по общепринятой орбите, словно Юпитер астероиды. Но поздно. Ты в недоступной их тяготению плоскости, и только ты сам видишь тот Центр, вокруг которого одиноко вращаешься. Только потом ты начинаешь видеть, что на самом деле ты не так уж одинок, что рядом с тобой рукописи древних веков, камни, запах полевых цветов, журчание ручьев и множество людей, которых ты никогда не знал, но очень близких тебе по духу. Но до наступления этого момента еще далеко, и начало новой жизни предстает в сумрачных тонах.
Для меня таким порогом стало это бревно, раскинувшееся над пропастью. О, я многое постиг в природе и предназначении сосен! Например, что культи опавших ветвей, обильно натыканные на стволе, точно на средневековом орудии пыток, предназначены сугубо для того, чтобы терзать измученные тела ползунов, таких как я, и всячески затруднять их движение к цели, цепляясь за одежду. Кора сосен не подарок для человеческой кожи. Она имеет свойство оставлять лоскутки эпителия с бедер, живота и груди себе на память. Это, конечно, в том случае, если по стволу перемещается однорукий калека. Калека тоже мог бы причинять себе меньше неудобств, если бы держал определенную дистанцию между собою и сосной. Но когда он висит над жадно разинутой бездной, населенной исключительно острыми обломками скал, между которых едва различимо змеится горный ручеек, то старается прижаться к стволу как можно теснее. Особенно если ствол ни с того ни с сего начинает ходить под ним ходуном. Очень забавно наблюдать за гримасничанием такого незадачливого покорителя препятствий, когда при попытке в очередной раз подтянуться, он понимает, что безнадежно прикован одеянием к какому-то рыболовному крюку, выращенному сосной на своем стволе. Он делает рывок, чтобы освободиться, и начинает съезжать в пропасть. Тогда к сломанной руке временно возвращается дееспособность, и он орудует ею достаточно эффективно, предотвращая падение. А потом, закусив зубами кусок коры, скулит тихонько, ожидая, когда, наконец, багровые тучи в глазах рассеются и ледники слез, упрятанные там же, перестанут таять. Чуть позже ползун возобновляет движение, наблюдая за тем, как его одеяние, развеваясь по ветру, планирует вниз. Ему не хочется последовать за своей одежкой, поэтому он, сглотнув слезы и жалость к себе, волочит свое тело дальше и дальше, словно гусеница, которая вознамерилась выползти из чехла собственной кожи, избрав для этого столь экстравагантный способ. Судорожные рывки напоминают движения совокупляющегося человека, однако сосна – крайне неподходящий партнер для секса, так как при каждом удобном случае старается урвать себе часть вторичных половых признаков любовника. И человеку, наверное, более предпочтительной кажется мотивация к смерти, чем к дальнейшему движению. Но нет, с ним что-то происходит, что дает ему потенцию преодолевать пядь за пядью этот короткий, но столь мучительный маршрут.
Кажется, что ты выбрался из собственной оболочки, оседлал ее верхом и сам в шоке оттого, что это стало возможным, наблюдаешь, как оболочка под твоим руководством, а может и вовсе автоматически, упорно лезет дальше.
Я даже понукал свое тело, как лошадь:
– Ну же, кляча! Ну, давай, вперед!
Мои трепыхания не прошли для дерева даром. Его крона на несколько градусов сместилась вправо, отчего ствол стал вибрировать менее часто, зато с большим размахом. По мере моего приближения ветви все больше прогибались, так что ползти пришлось уже по наклонной вниз. Досаждала еще одна неприятная деталь – истончение ствола. Удержать равновесие становилось все труднее. Под конец пути выяснилось, что можно немного повисеть даже снизу ствола, чтобы нащупать ногами скалу. Энтузиазма в этом занятии добавило тонкое наблюдение: крона смещалась все дальше вправо. Причем этот процесс ускорялся.
Когда я кое-как закрепился на тверди земной, дерево окончательно потеряло равновесие и, отхлестав меня на прощание игольчатыми ветками, юркнуло в пропасть, трогая корнями, словно щупальцами, уступы скалы. Я машинально перекрестился, отвернулся и, помогая себе рукой, вскарабкался на тропу. Тело сотрясала дрожь, будто бы сквозь него пропускали разряд электричества. Ни думать, ни вспоминать о только что прожитых минутах не хотелось. Хотелось тепла. Мысль о том, что наг вышел я из чрева матери моей, наг и ласты отброшу, мне не хотелось в тот момент пускать в сознание. Помирать у порога земли обетованной было бы очень обидно.
И я решил не помирать. Я побрел к пещере.
Иногда уединиться бывает настоящей проблемой. Думаю, плотность населения на единицу площади в Нави была минимальной, однако различные существа непрерывно встречались мне на пути, словно у каждого из них было запланировано со мной рандеву. На сей раз пришел черед общения с пернатыми. Исполинская сова напугала меня хлопаньем крыльев, буквально бросившись наперерез. Ее тушка грузно примостилась на ветке сосны. Блюдца глаз несколько раз открылись и закрылись, разглядывая меня, после чего птица отвернулась, при этом обратившись ко мне старушечьим голосом:
– Ну что, касатик, добралси?
– Добралси, – огрызнулся я.
Сова почесала лапкой за ухом.
– Ну конечно, а как же иначе, – буркнула она. – Не обессудь, мне тут велено передать, что через пещеру Харутугшава сможет пройти только один.
– А я и не собираюсь ни с кем толкаться.
– Мудрость в том, чтобы никогда не делать поспешных выводов. Но если подумать, то все выводы поспешны. Поэтому лучше не делать выводов вообще. Как говорила моя мама, никогда не узнаешь, какова мышь на вкус, пока не попробуешь. Ну, дерзай, ясный сокол.
И философски настроенная сова улизнула куда-то в сторону Иггдрасиля. Ну вот, жди очередной подлянки, это уж как пить дать. Наивный, я решил сбежать от начертаний судьбы и поспешил к обложенному отесанными глыбами входу в пещеру.
Мне оставалось пройти не больше дюжины шагов, когда уши донесли шум камней, скатывающихся в пропасть.
Худо дело. Кто-то спешил мне наперерез из-за ближайшей гряды камней. Вот так всегда, на самом интересном месте.
Судя по контуру, это был человек, но с головой у него было не все в порядке. В том смысле, что вокруг нее вились какие-то крылатые тени. Два маленьких демоненка. Завидев меня, они отстали и скрылись с глаз. Оставив наедине с Юдиным, который, запыхавшись, пробирался по склону среди камней. Я так устал, что даже оставил без должных комментариев тот факт, что стал духовидцем. Вот это встреча! Впрочем, лучше уж выяснить отношения здесь, чем на Земле. Я представил себе, как глупо разборки будут выглядеть, скажем, на аллее у факультета.
Узрев голого Гордюкова в метре от себя, Саня остановился как вкопанный.
– Ты? – полувопросительно воскликнул он, невольно отступив от калеки, которым я стал.
Я молчал, улыбаясь, стараясь разглядеть его зрачки.
– Нет. Призрак?
– От меня так мало осталось, что даже и не знаю.
– Серый, прости. Я просто хотел… поступить рационально.
«До семи ли раз прощать? Не говорю до семи, но до семижды семидесяти раз». А как же высшая справедливость? А сожженный Содом? Увы, это вне сферы моей компетенции. У меня есть сердце, оно наполнено страстями и эмоциями, поэтому я сам знаю, как поступать. Я пожал плечами:
– Да ладно тебе. Я давно тебя простил. Это так естественно для человека: желать добра и поступать наоборот. Пора нам завязывать со всей этой ерундой. Время бежит. – Я взглянул на восток. – Не долго осталось мучиться.
Спонтанно я пошевелил рукой, в которой был зажат злополучный топор. Жест не ускользнул от внимания Юдина.
– Понимаю, – криво усмехнулся он с бесовской искрой во взгляде и сделал шаг назад.
– Боюсь, что не совсем.
– Справедливость должна восторжествовать во что бы то ни стало, – пробормотал он. – Пусть рушится мир.
– Какая в задницу справедливость, что ты несешь?
Я сунул оружие под мышку, поднял руку для рукопожатия и двинулся к нему:
– Стой, дурак! Эй, Саша!
– Не надо, я сам! – Юдин сделал предостерегающий жест руками. Он судорожно вздохнул, оглянувшись. Битва чувств в нем, видимо, прекратилась, и на лице проявилось неестественное умиротворение. Саня сделал второй шаг назад и стал съезжать вниз.
Я метнулся к нему, как можно быстро, но было поздно. Инстинктивно он, конечно, ухватился за край скалы, но сила его хватки к моменту, когда я сжал его руку в своей, уже угасала. Остальные конечности Юдина беспомощно скребли гладкую поверхность скалы, не находя опоры. Я рухнул на живот, стараясь подбородком, коленями, локтями зацепиться за уступ.