– Даже не думай! – твердо сказал Добродеев. – К ней в квартиру я не полезу. Ты же волхв, вот и выверни ее наизнанку. Не забудь цветы.
– Вот только не надо, Лео. Не полезет он! Конечно, все на мне. Разузнай хотя бы насчет письма… мало ли. Сможешь?
– Смогу. Кофе будешь?
– Давай! На верхней полке.
– Знаю! – Добродеев полез в буфет…
Глава 23Романтический ужин. Взрыв
…Где-то сбоку люди ходят,
Что-то ищут и находят,
Я ж стою посередине,
Словно мышь в пустой корзине…
Монах стоял посреди площади с красной розой в руке. Роза была завернута в розовый целлофан, и он чувствовал себя малолетним идиотом. Он был уверен, что Эмма рассматривает его в окно, потому и выбрал такую позицию: пусть видит, на что он идет ради нее. Целлофан был ядовито-розовым – другого в лавке не оказалось, – а роза на длинном шипастом стебле напоминала булаву.
Елку и новогодние киоски давно убрали, площадь была пуста и продуваема сквозняками, но зато открылся фантастический вид на золотоглавую Святую Катерину. Монах засмотрелся, раздумывая о том, что мы погрязли в быту и всякой нестоящей ерунде, совершенно перестали обращать внимание на мир вокруг – на дерево, траву или Святую Катерину, воспринимаем их как должное… Воспринимаем? В том-то и дело, что не воспринимаем вовсе. Не замечаем. В природе уже вечерело, собор был подсвечен софитами, тепло и мягко светилось золото куполов и белые стены, Монах смотрел и смотрел, совершенно не чувствуя, что уже не один.
– Красиво! Я тоже любуюсь. – Эмма смотрела на него с улыбкой.
– Эмма! – Монах приобнял ее, прижал к себе. – Добрый вечер! Красиво. Задумался о том, что мы перестали воспринимать чудо. Этому собору около трехсот лет, представляете, сколько он повидал? Мы, как муравьи, суетимся, бегаем, падаем, жадничаем, обижаем близких, а он стоит. Как вы? В порядке?
Он с улыбкой смотрел на нее, отмечая что-то новое в облике… Никак, подкрасилась? Вместо старушечьего узла на затылке ровные прямые волосы, светлее, чем в прошлый раз, похорошела, глаза ярче и голубее…
– Нормально. Мы не муравьи, у них полный порядок и дисциплина.
– Согласен, сравнение… высокомерное и очень человеческое. Нам до них далеко. Зато у них нет творческого начала…
– Верно. Они не сочиняют музыку и не пишут картин.
– Именно! Так что кесарю кесарево, как говорится. А это вам! – Монах протянул ей розу.
– Спасибо! – Эмма поднесла розу к носу и понюхала – жест вполне ожидаемый и естественный, хотя что можно почувствовать через целлофан. – Олег, вас, наверное, удивил мой звонок… – Она смотрела ему в глаза.
– Я ожидал вашего звонка, Эмма, – сказал Монах.
– Я настолько предсказуема?
– Все мы предсказуемы в известной мере. Я вас заинтересовал, вы позвонили. Я рад, что мы встретились. Хотите, пойдем в парк? С террасы виден закат, последние сполохи. В городе снега уже нет, а там еще лежит.
Эмма кивнула, и они отправились в парк. Зажглись фонари, подмерзший снег трещал под ногами; сумерки размывали деревья и кусты, от земли поднимался легкий туман. За рекой тянулись заснеженные луга, черный лес стоял на горизонте. Посреди реки дымилась большая промоина. Они молча стояли и смотрели. Тишина здесь была удивительная, едва слышный гомон города лишь подчеркивал ее…
…Они заняли столик в углу, у окна. Им был хорошо виден зал небольшого ресторанчика с посетителями, а через окно – прохожий люд. Монах принял шубу Эммы, положил на диванчик.
– Замерзла! – Она потерла руки. – Конец февраля, почти весна, но еще холодно. Я иногда ужинаю здесь. Бывали?
– А как же! Мое любимое блюдо – блинчики «Сюзетта», с апельсиновым вареньем и мороженым. Причем подают его только здесь, в «Пасте-басте». Пицца у них тоже неплохая.
– Блинчики?! – воскликнула Эмма.
– Будете?
– У них удачный теплый салат…
Монах подозвал девушку в длинном черном переднике и объявил:
– Нам теплый салат, пиццу и пиво, а на десерт ваши знаменитые блинчики и кофе. Чего-то я проголодался. – Он повернулся к Эмме и скомандовал: – Рассказывайте!
– Что рассказывать?
– Настроение, планы на будущее, что беспокоит, что нового. Мне можно.
– Настроение… так себе. Планов на будущее нет. Беспокоит… неизвестность. Каждый день просыпаюсь утром и думаю: сегодня что-нибудь наконец скажут – его нашли, арестовали, он больше не ходит по улицам и не высматривает новых жертв. Каждый день, понимаете? И все чаще думаю бросить все и уехать.
– У вас есть родные?
– Сестра и брат, куча племянников. Но мы с ними почти не общаемся, никогда не находили общего языка. Они из тех, кто всем доволен – что есть, то и ладно. Не учились, живут в провинции, считают копейки. Сестра старшая все время пытается учить меня жить… называет перекати-полем и бобылкой. Ее муж пьющий, они скандалят и дерутся, дети двоечники и хулиганы, но зато не хуже других. Семья. – Она издевательски произнесла последнее слово, с ударением на «е». – Я работала в Германии почти десять лет, теперь не смогу с ними. Да и раньше… – Она махнула рукой.
– Думаете вернуться в Германию?
– Думаю.
– А как же начальник? Ему сейчас несладко.
– Он сильный человек, переживет. – В ее голосе появились жесткие интонации, и Монах подумал: это что-то новое. – Ему не нужны утешители. Да и легче одному, они все равно бы разбежались. Маргарита тоже была сильная. Двое сильных на одной территории – это чревато взрывом. Она бы его бросила… рано или поздно.
– Был запасной аэродром?
Эмма пожала плечами. Монах видел, что ей хочется выговориться, но она себя останавливает. Ему было любопытно, что пересилит: выучка держать язык за зубами и не болтать лишнего или ненависть к Маргарите, которая никуда не исчезла после ее смерти. Победила ненависть.
– Был. Я видела ее с мужчиной в сквере около площади. Поздоровалась, а она едва кивнула и отвернулась. Сцена получилась неловкая: она же понимала, что я могу отыграться за ее хамство. Он почувствовал что-то и посмотрел на меня так… до сих мурашки по коже.
– Что за человек?
– Крупный, прекрасно одетый, лет сорока. Из тех, кого называют хозяевами жизни. Бульдозер, который не задумываясь сметет вас, если вы станете у него на пути. Это то, что я сумела рассмотреть. Больше я его не видела. Я думаю… уверена, она ушла к нему в тот вечер. Даже этот демонстративный уход говорит о ее отношении… Понимаете? Она публично унизила Виктора Олеговича, выставила дураком и неврастеником.
– То есть, по-вашему, этот импозантный тип – убийца?
– Господи, не знаю! Просто уверена, что ей было куда уходить. И все время крутилась дурацкая мысль – он запомнил меня. – Она поежилась.
– Вы сказали о нем следователю?
– Нет! Мне казалось, что это будет унизительно для Виктора Олеговича, побоялась выставить его…
– Смешным?
– Да! Потом подумала, что надо было сказать. А с другой стороны, они потребуют описать его, составят фоторобот, начнут таскать… Ночью просыпаюсь, и мне кажется, в квартире кто-то есть. Успокаиваю себя: не мог он меня запомнить, всего несколько секунд… Да и не похож на убийцу! То есть на такого, который рисует знаки…
– А какой, по-вашему, тот, что рисует?
– Психопат, скорее всего. Маньяк, садист… Что-то бледное, смотрит исподлобья, грызет ногти, упивается болью другого, наслаждается властью… Знак на лице вроде символа его власти. Тавро. Не знаю…
– Очень образно, Эмма. Маргарита знала, где вы живете?
– Не думаю. Ее это не интересовало.
– Тогда успокойтесь, он к вам не придет. Я шучу! – вскричал Монах, видя, что она уставилась на него испуганно. – Должен заметить, что я вас не узнал, у вас новая прическа, новый облик… А вот и наш заказ! Приятного аппетита, Эмма! Пицца! Запах какой, а? Давайте я вам… вот этот кусочек. И пивко!
…Полный нетерпения Монах, даже не раздевшись, рухнул на тумбочку в прихожей и схватил айфон:
– Лео, как выглядит директор театра? Большой, прекрасно одетый, импозантный?
– Мелкий, рыжий, суетится и размахивает руками. А что?
– У Маргариты был знакомый, Эмма видела их вместе. Но это не директор.
– Думаешь, он ее?..
– Вполне допускаю.
– И где теперь его искать? Нереально. Как вообще вы с ней? Хочешь, я приеду?
– Мы с ней нормально. Никак. Погуляли в парке, поужинали в «Пасте-басте», и я проводил ее домой. У нее есть брат и сестра, но она с ними не ладит и не одобряет их образа жизни. Она влюблена в своего шефа и до сих пор ненавидит Маргариту: раньше за унижения, теперь за то, что он не обращает на нее внимания. В ней проснулась надежда, что после ее смерти…
– Я тебе сразу сказал, что он ее трахнул в знак протеста… в смысле, назло Маргарите. Ревновал, жаловался, как все нормальные мужики, а она и губу раскатала. Всегда одно и то же.
– Возможно, я не спрашивал, – сухо сказал Монах. – Приезжать не надо, говорить не о чем. Давай завтра.
– По-твоему, она на что-то рассчитывала?
– Лео, спроси чего полегче! Конечно, рассчитывала. Природа требует, и часики тикают, а вокруг один Бражник.
– Секундочку! – вдруг закричал Добродеев. – Вторая линия. Я сейчас!
Монах сидел с трубкой в руке, борясь с желанием отключиться. Он устал после прогулки, был разморен едой и пивом, к тому же проклятая нога разнылась как… не к добру.
– Христофорыч, ты тут? – Вопль Добродеева срезонировал в ухе, и Монах задергал головой. – Мой инсайд! Ты сидишь? Сядь! Ты не поверишь! Сел?
– Да сижу я! Ты меня пугаешь… Ну?
– Нашелся Оборотень! Вася Пивков! Они его нашли! Майор Мельник второй день прессует! Сейчас приеду!
И оглушительная тишина…
Глава 24Эмма. Реальность
Нет женщин нелюбимых,
Невстреченные есть,