ну погрузившись в мутноватые воды своих сновидений, возможно, с запозданием припомнил, что думал было на время короткого отдыха выдернуть из розетки телефонный штепсель, да вот почему-то не сподобился. И напрасно — презрение такого рода мелочами оборачивается беспокойством: зуммер, волнистые переливы которого поначалу, воспринятые из глубин сна, казались просто шелестом накатывающих на песчаный берег низких волн, наконец подмыли каменное основание сна и подтолкнули слепую руку в направлении невыносимо унылого в его ритмичном однообразии звука.
— Алло, поверьте, мы искренне скорбим вместе с вами...
— Ой, ну не надо меня лечить! — оборвала Люка традиционный мой приветственный спич. — Ты как там, жив?
— Черт его знает. Подожди, дай я себя ощупаю. Да... Вроде жив. Во всяком случае, руки-ноги целы.
Разбавив паузу характерным придыханием, она с искренним беспокойством в голосе осведомилась:
— А между ног цело?
Спросонья я не понял, о чем это она, и глянул на часы, стоявшие на табуретке возле кровати: уже пять вечера. А впрочем, ничего удивительного: пока отвозил стрелка до места, пока выскребал из-под его онемевшего языка положенный мне обол, пока правил лодку к заводи, где меня сморил сон, — прошло время, так что прилег я, выходит, всего полчаса назад.
Я сел на кровати, тряхнул головой, и до меня дошло, чем именно она интересуется.
— Да вроде бы цело, — отрапортовал я.
— Ну, слава тебе господи! — Она испустила вздох облегчения и тут же соскочила на деловой тон. — Отдохнул маленько? Давай тогда немного потрудись. Ты мне нужен.
— В каком качестве? — зевнул я.
— В сугубо профессиональном.
Я попытался сообразить, зачем ей в такой час понадобился водитель траурного "кадиллака", но ничего вразумительного на ум мне не пришло.
— А ты где? — спросил я.
— Где-где! В ... — Она обрисовала свое местоположение в тех же сугубо гинекологических выражениях, что и Мальвина в телефонном разговоре с Аркадием Евсеевичем. — Ты что, забыл?! Я весь день сегодня на ВВЦ торчу.
— Где?
— На ВВЦ, твою мать! Выставка достижений народного хозяйства.
— А-а-а, понимаю, — протянул я, припомнив, что перед моим бегством в Казантип Люка что-то говорила про ВВЦ...
Ах да: там должна была проходить традиционная ежегодная выставка достижений похоронного хозяйства под названием "Некрополь", и наше бюро, будучи конторой респектабельной, в таких занятных экспозициях участвовала просто по определению.
— Ну вот и хорошо, что припомнил, — заметила Люка. — Давай, греби быстрей сюда на нашем траулере.
— На кой черт нам там "кадиллак"?
— Да так, для пущего антуражу. Мы поставим его при входе, я уже договорилась с дирекцией.
Смутная догадка проплыла в моем еще вялом и не слишком поворотливом со сна воображении.
— Ты хочешь сказать, что мне предстоит торчать рядом с нашим челном в черном костюме с траурной повязкой на рукаве и зазывать посетителей каким-нибудь веселеньким кличем вроде: "Эй, ребята, садитесь, прокачу с ветерком до самой до могилы!"
Она хрипловато хохотнула на том конце провода.
— Черт, а это дельная мысль... Но нет. Это уже излишество. Просто повесим на ветровое стекло наш логотип и координаты — в порядке лишней рекламы, так сказать.
— Уже легче. Ладно, жди. Скоро подгребу.
Всякий раз, садясь за руль катафалка, я начинаю испытывать блаженное состояние абсолютно полного душевного покоя, и так, убаюкиваемый тяжелым и плавным, воистину минорным каким-то ходом громоздкого "кадиллака", уношусь в воображении к тем далеким временам, когда автомобильная промышленность еще находилась в состоянии зачаточном, и тем не менее в водах этой реки где-то в начале двадцатого века впервые появился диковинный, изукрашенный пышной резьбой и окаченный позолотой катафальный короб, усаженный на шасси с мотором.
— Имя отважного похоронных дел мастера, дерзнувшего идти в ногу с прогрессом, история, к сожалению не сохранила, — торжественно произнес я, выплывая в мутные воды Садового кольца. — Но память о его первопроходческом деянии будет вечно жить в сердцах коллег, моем во всяком случае.
Пообвыкнувшись в должности Харона, я начал потихоньку изучать историю вопроса, так что теперь вполне могу прочитать короткую лекцию по этому поводу.
На этот раз аудиторию мою составляла Галя, наш бухгалтер, которой позарез понадобилось подписать у Люки какие-то испещренные колонками цифр бумаги. Усевшись рядом со мной в обтянутую темным мягким велюром кабину, она терпеливо выслушала вводную часть лекции — рассеянно, как мне показалось, потому что по. ходу моего повествования она пролистывала кипу прихваченных с собой документов, однако впечатление мое оказалось обманчивым, потому что, стоило мне умолкнуть, она осторожно тронула меня за локоть.
— А дальше что было?
— Ну что... Просвещенные народы пылко приветствовали всякое проявление прогресса, так что заказы на новые гробы на колесах посыпались как из рога изобилия. Впрочем, не обошлось в начале пути без скандала,
— Что, покойника уронили в кювет?
— Да нет, покойник остался цел и невредим. Чего нельзя сказать о каком-то приходском священнике, который должен был хмурым сентябрьским утром девятьсот девятого года провожать усопшего в мир иной... Это просто потеха. При въезде на погост в местечке Стоунвилидж — кажется, это где-то в штате Огайо — мой коллега задел ступицей переднего колеса правую опору ворот. И от сотрясения дрогнула выведенная на воротах хрестоматийная надпись из трех букв.
Галя, оторвавшись от бумаг, недоуменно моргнула и придавила ладошкой скорбный вздох:
— Что, и они — туда же?
—Да нет, — рассмеялся я. — Это слово ничего общего с нашей заборной словесностью не имеет. К тому же оно было отлито из латуни и траурно сверкало в лучах осеннего солнца. Три буквы, о которых я веду речь, составляли аббревиатуру RIP.
— И что это значит?
— Ай-ай-ай! — погрозил я ей пальцем. — В таких сущностных основах ремесла должна была бы ориентироваться.
— Знаешь, мне и вот этих основ, — она встряхнула кипу покоившихся на коленях бумаг, — хватает.
— RIP, — назидательно пояснил я, — происходит от выражения Rest In Peace. Почивай в мире, по нашему... Ну вот. Шарахнул мой коллега, значит, ступицей в этот чертов столб, а от надписи на воротах возьми да и отвались увесистая латунная литера "Р". Да и тюкни того святого отца прямо по темени. Словом, вышел большой скандал, попы, по обыкновению, подняли вой, и многие кладбища перекрыли нашим скорбным пирогам кислород.
— И все из-за какого-то там попа?
— Ну, это был всего лишь повод. Аргументы у этих чернорясников были вполне весомые. Во-первых, наши гробы на колесах представлялись им недостаточно торжественными по сравнению с конными экипажами. Во-вторых, выхлопные трубы дышали угаром. Кроме того, скорость доставки тела— по тем временам это было что-то около пятнадцати миль в час — казалась отцам церкви кощунственной демонстрацией неуважения к усопшему.
— Как же эти ребята выкрутились?
— Да как... Прогресс ведь не задушишь. Автомобильные гиганты нос по ветру держать умеют. Они быстро унюхали, что катафалк с мотором — это золотое дно. В Штатах это были "Кадиллак", "Паккард", "Студебеккер". В Англии — "Роллс-Ройс" и "Даймлер". В Германии "Мерседес" и "Хорхь". Ребята смекнули, что к чему, и быстренько запустили в производство партии так называемых коммерческих шасси.
— Коммерческих? — озадаченно мотнула головой Галя.
— Ну это такие специальные шасси, на которых было удобно монтировать похоронные кузова. Больше того, те же американцы выступили на рынке с ката-фальным гидросамолетом. Этот гроб на крыльях назывался почему-то "Либерти".
— Свобода? — задумчиво почесала висок Галя.
— Ага. Он располагал четырехсотсильным движком, мог принять на борт пилота, его помощника, шесть пассажиров и еще одного пассажира — в гробу. Но это еще так, цветочки... На Аляске тем временем додумались до того, что построили несколько похоронных снегоходов. А впрочем, все это экзотика. Начиная с середины двадцатых годов все тамошние покойники пересели исключительно на машины класса лимузин — ну, вроде нашего... Ах, золотые были времена! Ты только представь себе — эдакая махина, сплошь улепленная барельефами и скульптурными группами. Кстати, ваяли всех этих ангелов, плакальщиц и прочих печальных персонажей достаточно известные скульпторы. Ну а с тех пор, как в конце сороковых годов появились кузова типа "универсал", катафальный парк мира так и питается исключительно, этой идеей.
— И наш танкер — тоже?
— Естественно. Насколько я знаю, он сошел со стапелей в девяносто втором году и официально называется "Federal-Cadillac Sovereign Landawlet". Сказать по правде, роскошней тачки я в жизни не видел. Одна колесная его база в три с лишним метра чего стоит. Точнее сказать, три метра и восемьдесят пять миллиметров. Это ведь больше чем на полметра превышает базу стандартного четырехдверного седана.
— А сколько наша махина весит?
— Что-то около трех тонн.
— Господи, как же она передвигается?
— Как видишь, легко... Благодаря нестандартному движку.
— И что в нем такого?
— Восемь цилиндров с объемом пять и семь десятых литра.
С минуту Галя отрешенно пялилась на приборную доску, пытаясь усвоить эту полезную информацию, однако ни к какому выводу не пришла и потому просто окинула неторопливым взглядом роскошный водительский салон, отделенный от основного перегородкой с зашторенным темной гардиной окошком.
— Знаешь, чего мне бывает искренне жаль? — спросил я, верно истолковав смысл ее взгляда. — Того, что наш основной пассажир так и не в состоянии по достоинству оценить всей комфортности этой ладьи. Гидроусилитель руля, например. Или наличие дисковых тормозов на всех колесах. Или регулировку передних сидений в шести направлениях. Или автоматический климат-контроль, круиз-контроль, стеклоподъемники, стеклоочистители с контролируемым циклом и все прочие примочки. Но больше всего покойнику должно было бы нравиться, что при открытии дверей вон там; — я коротким кивком указал за спину, — автоматически зажигаются осветительные плафоны, и приглушенный их свет мягко ложится на обтянутые траурным велюром стены салона... А, черт!