Вот упал метеорит,
А под ним еврей лежит.
Это что же за напасть?..
Камню некуда упасть!
— Ну ладно, — согласно кивнул я. — Убедил. Пошли дальше.
Проходящий, остановись,
Обо мне, грешном, помолись.
Я был, как ты,
Ты будешь, как я.
— Это слишком рискованное откровение, — прокомментировал я. — Надо же быть полным идиотом, чтобы остановиться у памятника с таким текстом. Да еще помолиться. Я понимаю, конечно, философскую подоплеку — мол, все там будем! — однако высказана она слишком в лоб: "будешь, как я..." Тебе случалось видеть труп после того, как он полежит в земле?
— Да, — кивнул Алдарионов. — Ты прав, пожалуй. Давай выпьем. — Он свернул "Гжелке" синюю ее головку, налил в стаканы. Мы выпили, Костя выдохнул в меня винные пары: — Давай, мордуй меня дальше, сатрап.
Я не понял, при чем тут сатрап, но продолжил экзекуцию:
— Этот текст явно навеян лирическим настроением. Но сделан он крайне косолапо, вот послушай сам:
Как линь желает к потокам воды,
Так желает душа моя к тебе.
— При чем тут линь? И почему не сом, скажем? Сом — даже чисто внешне — это куда более печальная рыба, нежели линь. И потом, что такое "потоки воды"? Сказал бы проще — река. И вообще придал бы этому простому мотиву аллегорический смысл.
— Какой?
— Река жизни, какой...
— Рекой жизни? — недоверчиво переспросил Алдарионов.
— А почему бы и нет? Кстати, развивая эту аллюзию, в моем, например, статусе можно различить черты Харона. Хотя это, конечно, выпендреж, рисовка и не более, чем беспомощные игры плоского, недалекого ума.
— Твоя взяла, — согласился Костя. — Проехали. Дальше.
— Поехали, — согласился я, беря новый лист.
Не будет уже солнце служить тебе светом
Дневным, и сиянье луны светить тебе.
Но Господь будет тебе вечным светом,
И Бог твой — славою твоею.
— Начнем с того, что "сиянье" светить не может. Светить может источник света — луна в данном случае. И вообще тут перебор со светом, согласись.
— Это спорный тезис, — мотнул головой Костя. — Но я подумаю. Давай выпьем.
Мы выпили и перешли к сердобольному разделу.
Вы жизнь нам в этом мире дали,
В другом покой вы обрели,
Ушли, оставив след печали,
Порывы скорби и тоски.
— Это, Костя, очень душевно в целом, за исключением последней строчки.
— А что в ней такого? — нахмурился он, настороженно теребя один из кустиков своей бороды.
— Скорбь есть чувство покойное, монотонное и меланхоличное, если хочешь. Равно как и тоска. Ему порывы не свойственны.
— Может, сказать — припадки скорби и тоски? — осторожно предположил Алдарионов.
— Нет, — решительно возразил я. — Тут возникают аналогии с апоплексией. Ты лучше подумай.
— О'кей, — кивнул он. — Давай по маленькой.
— Давай. — Мы махнули по маленькой и разом продекламировали всю сердобольную обойму:
Ангел родной
Прости, виновата,
Что не была в час смерти
Рядом с тобой.
Ушла ты от нас очень рано,
Скорбим и помним мы любя,
Родная бабушка и мама,
Нам жить так трудно без тебя.
Тебя, как собственное сердце,
Нельзя забыть и заменить.
Любящие тебя...
Ты не вернешься, не оглянешься,
Не станешь мудрым и седым,
Ты в нашей памяти останешься
Всегда живым и молодым.
Мы сожалеем, плачем и скорбим,
Что ты остался вечно молодым.
Живой тебя представить так легко,
Но в смерть твою поверить невозможно.
Горем сердце мое
Твоя смерть обожгла.
Без тебя мне мир
И мирские дела.
Я сделал паузу, перебирая листки, и отрицательно мотнул головой в ответ на Костин безмолвный намек — он приподнял бутылку и вопросительно уставился на меня.
— Нет, еще не время. По части следующих слезных творений есть кое-какие замечания. Вот послушай:
Ушел от нас ты очень рано,
Никто не смог тебя спасти.
Навеки в нашем сердце рана.
Пока мы живы, с нами ты.
— Нормально, — оценил Костя, проговорив эпитафию про себя.
— В целом да, но рифма хромает. "Спасти — ты" — это режет слух. Немного неуклюже, согласись. Теперь далее...
Тебя познать не в нашей власти,
И скорби нет конца,
Безмерна боль, что рвет на части
Осиротевшие сердца.
— Кого познать? Если усопшего, то он не нуждается ни в каком познавании — тем более безутешными родственниками. Другое дело, если местоимение "тебя" обращено к Господу. Но тогда возникает смысловая невнятица. Подумай. — Я выдернул из стопки очередной лист. — А вот это мне нравится.
Ты, память счастья,
Что умчалась прочь.
— Хорошо, да? — облегченно выдохнул Костя.
— Просто классно. Но тут есть нюанс, связанный со знаками препинания. После "ты" лучше поставить тире.
Он вытянул лист из моей руки и некоторое время тупо смотрел в текст. Потом кивнул:
— Верно. Что еще?
— С лирикой почти все. Вот разве что это осталось:
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица,
— А что, по-моему, сильно, — заметил Костя.
— В том-то и дело, что слишком сильно сказано. Весомо, грубо, зримо. Но эпитафия — это жанр скорее мягкий, он избегает сильных эпитетов. Выжигать лицо из сердца — это слишком агрессивный образ... Что мы привыкли выжигать? Скверну — каленым железом, так? Клеймо, тавро — когда надо пометить свою корову или какую-то еще скотину. Словом, тут возникает слишком рискованный ассоциативный ряд.
— Выпьем, — подвел итог Алдарионов.
Я подумал о том, что невзначай преступил основную заповедь Харона — не пить на работе, но, с другой стороны, грести сегодня не было надобности, поэтому мы выпили и перешли к философскому разделу.
— Все, что содержится в этой стопке, — просто блеск, — сказал я и, полуприкрыв глаза, начал декламировать:
Что можно выразить словами,
Коль сердце онемело?
Земной путь краток,
Память вечна.
Благословляю все, что было,
Я лучшей доли не искал.
Не суждено мне быть, как прежде.
В любви и радости дожить свой век.
Здесь та любовь, что правду подарила,
Здесь та печаль, что мудрость принесла.
— А вот это просто гениально, — сказал я, добираясь до последнего листа.
Не надо надписей для камня моего.
Пишите просто здесь: он был, и нет его.
— Ей-богу, с человеком, который собирается лечь под такой камень, я свел бы знакомство поближе: он близок мне по духу, в его характере ощущается привкус плодотворного сарказма и здорового цинизма.
— Выпьем, — предложил Алдарионов.
— Нет, давай перед этим пройдемся по лирике.
— Давай, — тяжело вздохнул Костя.
Лирических творений было всего три.
На холодный камень сей
Воззри, всяк человек,
И представь в уме своем
Быстротекущий век.
Познай, что и твоих настанет
Дней конец.
Спеши сплести из добрых
Дел венец.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть.
И равнодушная природа
Красою вечною сиять
Тише, листья, не шумите,
Моего друга не будите,
С жизнью покончен вопрос...
Больше не будет ни горя ни слез.
Прочитав последнюю эпитафию, я поймал себя на ошибке — ее конечно же следовало отправить в раздел "Ни в какие ворота".
— Костя, — с мрачной торжественностью начал я. — Как ты мне объяснишь фразу "С жизнью покончен вопрос"?
— Выпьем, — удрученно кивнул он, следя за тем, как я отправляю лист в стопку забракованных творений.
— Самое время, — выпив, я закурил и за этим занятием бегло просмотрел все, что. относилось к слову, изреченному в простоте.
Помним, любим, скорбим.
— Воистину верно замечено: не говори красиво, говори просто. — Я затушил окурок в блюдечке под цветочным горшком и протянул Алдарионову руку: — Поздравляю!
— Вот и славно. — Хлопнув в ладоши, он потер руки и поднялся. — Мне пора. Надо заскочить домой к одной редакторше. В понедельник ей сдавать рукопись. А я ее только что собрал.
— Какую, если не секрет? — спросил я, убирая наполовину опустевшую бутылку в ящик стола.
— А-а-а, — поморщился Костя. — Так... Есть такая серия. "Крутой бульвар" называется, знаешь?
Я знал эту серию, представляющую на своих обложках роскошных стриптизерок в совершенном неглиже.
— Удачи тебе, — прощально помахал я Косте рукой, — Теперь я за нашу словесность совершенно спокоен.
В самом деле — с литературой у нас будет полный порядок до тех пор, пока живы еще творцы, способные из юдоли скорби прямиком отправиться в редакцию порнографического издания.
Разгон, полученный в ходе общения с мастером художественного слова, казалось бы, должен был вдохновить на новые подвиги, однако пить не слишком хотелось, — изредка прихлебывая из большого стакана на толстой подошве, я сидел напротив Люки на кухне, наблюдая за тем, как она со знанием дела, целеустремленно и упорно, топит минорное настроение в отливающем янтарем напитке, и все не мог отделаться от ощущения, что в ее лице зазвучал новый мотив, отсутствовавший в момент нашего расставания у подъезда, и наконец догадался, в чем его смысл и строй.
— Черт возьми, Люка, ты накрасила губы.
Она подняла на меня глаза и беспомощно улыбнулась:
— Х-м, ты заметил... — подвигала губами, то приоткрывая их, то плотно смыкая, как это делает всякая женщина, проверяя, удачно ли легла помада. — Надо ведь как-то жить, да, Паша?
— Наверное. Может, пойдем спать? Уже поздно.
— Пойдем. — Она задержала стакан в руке, подумала, мотнула головой и поставила его на стол. — Черт, и пить не хочется. Ничего не хочется. С тобой такое бывает?
— Конечно.
В спальне она торопливо скинула с себя черный мундир, потом завела руки за спину, расстегивая замок бюстгальтера, тугие бретельки его тут же расслабились, отпуская на волю большие груди, и я отвел глаза в тот момент, когда она, покачивая бедрами, начала опускать трусики — наверное, просто по привычке, осевшей во мне одним из оттенков Голубки, которая, прежде чем избавиться от этого последнего аксессуара своего